учить ее воспитанниц и вести книгу расходов по ее туалету. Она превратила Гришу в своего домашнего секретаря. Делать ему было нечего: надо было покориться. Отец его давно умер, Гриша не имел никакой ученой степени и ни гроша денег! Один из гувернеров, выдававший себя за эмигрировавшего французского графа, научил Наталью Кирилловну отпустить своего воспитанника путешествовать. Наталья Кирилловна согласилась с радостью, потому что около того времени до нее дошли слухи, что Павленька влюблен в какую-то актрису. Гриша питал надежду ехать с другом своего детства; но гувернер, боясь иметь свидетеля в дорожных проказах своего воспитанника, так всё уладил, что Гриша не только не был взят, но даже замешан в сплетни насчет подозреваемой актрисы. Это погубило Гришу во мнении Натальи Кирилловны и окончательно охладило дружеские в детстве отношения его к племяннику своей благодетельницы.
С отъездом Павленьки Наталья Кирилловна начала скучать; всё, что напоминало его, она приказала перенесть в свою спальню; одна из воспитанниц, которой он оказывал более внимания, сделалась неотлучной тенью ее и должна была каждый вечер что-нибудь рассказывать ей об отсутствующем.
Воспитанницу эту звала Наталья Кирилловна Зиной. Она была дочь некогда бывшего дворецкого, который давно умер. Матери Зины тоже не было в живых.
Зина не могла не обратить на себя внимание своей благодетельницы; так складно говорила эта девочка, так умела занять праздное воображение Натальи Кирилловны сплетнями и мелочными бурями маленького мира, в котором жила. Зина знала всё, что делается в доме; она сочиняла иногда домашние анекдоты для своей благодетельницы и смешила ее. В девичьих, в лакейских, в комнатах приживалок — везде Зина поспевала высмотреть, подслушать, что ей было нужно для ее вечерних импровизаций. Часто Зина изнывала от напряженных усилий своего воображения, сидя на скамейке у кровати Натальи Кирилловны, в комнате, освещенной одной свечой под зеленым колпаком, решительно не зная, что говорить.
— Что с тобой, матушка? ты, кажется, сегодня двух слов не умеешь связать! — говаривала тогда Наталья Кирилловна. — Ну что мне интересного слушать о твоей девичьей? Не знаешь ничего, так сочини что-нибудь сама! — строго замечала Наталья Кирилловна.
И Зина пускалась в импровизацию. Однако любовь благодетельницы не спасала Зину от неприятных сцен, к которым прибегала Наталья Кирилловна, вероятно томимая однообразием.
По наущению приживалок, в особенности Ольги Петровны, которая, вероятно, в беспредельной преданности к своей благодетельнице не могла равнодушно видеть в ней расположения к кому-нибудь, Наталья Кирилловна приказывала иногда собрать узелок с бельем и платьем Зины, вручала его ей и говорила грустно:
— Иди, иди из моего дома!
Девочка горько плакала, целовала колени старухи, прося пощады; приживалки тащили ее за руки из комнаты, и часто Зина на коленях и обливаясь слезами ползала за Натальей Кирилловной, умоляя о прощении. И долго еще Зина рыдала, сидя в девичьей… Впрочем, надо заметить, что впоследствии, сделавшись постарше, она плакала только перед глазами Натальи Кирилловны, а выходя в девичью, очень покойно вытирала слезы и весело разговаривала с горничными, зная, что не пройдет двух часов, как за ней придет какая-нибудь из приживалок и скажет, чтоб она шла вновь просить прощенья у своей благодетельницы, которая уже скучала без Зины и нетерпеливо ждала ее.
С каждым годом влияние Зины на Наталью Кирилловну становилось заметнее. Оно, разумеется, дорого стоило Зине.
Она целые дни просиживала на скамейке у ног своей благодетельницы, в комнате, пропитанной запахом выхухоля, очень любимого Натальей Кирилловной.
Детских игр она не знала; каждую минуту она страшилась разгневать ее. Зину ничему не учили; да и некогда было ей учиться. Если Наталья Кирилловна держала диету, Зина должна была тоже держать диету. Первую ложку всякого лекарства должна была проглотить Зина и верно определить его вкус и запах.
Может быть, поэтому Зина мало росла: хотя ей было уже пятнадцать лет, но она была еще как дитя. Да и Наталья Кирилловна никак не хотела звать ее именем, данным ей при крещении, и считала ее лета не со дня рождения, а со вступления к ней, убавляя таким образом у Зины пять лет.
Зины стали побаиваться в доме не на шутку. Приживалки стали ей льстить, кроме Ольги Петровны; но Зина не боялась ее, надеясь на свое знание характера Натальи Кирилловны и на свою ловкость вывернуться из всяких сетей, какой бы хитрой рукой они ни были сотканы.
Гриша пользовался расположением Зины; она часто отстаивала его от нападения приживалок, в особенности от Ольги Петровны, которая сначала была к нему расположена, а потом вдруг почувствовала против него озлобление.
Зина знала, когда он выходил из дому, в котором часу возвращался, и между ними были дружеские отношения. Одним словом, в доме у Натальи Кирилловны, несмотря на наружное спокойствие и согласие, кипели вражда и зависть и все житейские страсти. Праздность процветала и никого не удивляла в доме. Приживалки целые дни возились с кофеем или чаем, вероятно чувствуя потребность поминутно промачивать горло, пересохшее от болтовни и сплетен.
Глава XXXIV
Старые знакомые
К концу чаю явился Гриша. Он был высок ростом, хорошо сложен; в его лице было много доброты, а в больших голубых глазах много ума. Одет он был довольно бедно.
— Что это ты, батюшка, так поздно явился к чаю? — резко спросила его Наталья Кирилловна, когда он поцеловал ее руку.
— Я кончил письмо по вашему приказанию, — отвечал Гриша, подавая Наталье Кирилловне пакет.
Она взяла его, повертела в руках и, положив на стол, сказала:
— Ну это хорошо! а всё-таки пораньше мог прийти!
Гриша раскланялся с приживалками и стал у чайного стола. Ольга Петровна, передернув ушами, сказала очень громко:
— Что это как табаком пахнет?
И она вытянула свою красную шею кверху и стала нюхать воздух.
— Поди-ка сюда! — сказала Наталья Кирилловна Грише, который смело подошел к ней.
— Уж не вздумал ли ты курить опять табак? а? — продолжала Наталья Кирилловна, закидывая голову назад, чтоб поглядеть в лицо Грише из-под своего зеленого зонтика. — Что ты такой бледный? — прибавила она.
— Немудрено! Он по ночам изволит сидеть; а что делает — глупости читает! — дрожащим голосом сказала Ольга Петровна.
— Господи! можно ли так молодому человеку глаза портить! — сиплым голосом подхватила приживалка с зобом, поматывая медленно головой.
Но, к удивлению всех, Наталья Кирилловна не обратила внимания на слова приживалок и, ухватясь одной рукой за плечо Зины, а другой опираясь на палку, встала с кресел и пошла прохаживаться по зале, что она аккуратно делала всякий день после чаю. Она заглянула в сад, зевнула, снова села в креслы и капризным голосом сказала, обращаясь к приживалкам:
— Что вы сегодня, точно вороны, насупились!
Приживалки встрепенулись и все вдруг заговорили, принужденно смеясь.
Наталья Кирилловна слушала их болтовню, морщась, и наконец нетерпеливо сказала:
— Какой вздор вы говорите! ничего не поймешь.
Приживалки замолкли.
— Сколько градусов тепла сегодня? — спросила Наталья Кирилловна после минутного молчания.
Всё, что было в зале, кинулось к окну и жарко заспорило между собой. Одна говорила: шестнадцать, другая — с половиной, третья — с четвертью.
Зина, стоя за креслами, сказала:
— То-то я дурно спала! — заметила Наталья Кирилловна.
— А не изволили слышать шуму на дворе? — спросила вдруг Ольга Петровна, злобно взглянув на Зину.
Этот вопрос, казалось, оковал ужасом всех присутствующих, и глаза их тоскливо обратились на Наталью Кирилловну.
— Да, да, я как будто слышала скрып ворот; а что?
— А вот извольте спросить у Лукьяна, — радостно отвечала Ольга Петровна.
— Позови Лукьяна! — повелительно сказала Наталья Кирилловна Зине и продолжала: — И как можно ночью отворять ворота? и для кого?
Лукьян явился с низким поклоном. Он был лет пятидесяти, небольшого роста, с лысиной, с умильно-почтительной улыбкой и не без злости и хитрости в глазах; худощав и одет с необыкновенною чистотою. Его галстух, жилет и чулки были белы как снег. После поклона он мерным и мягким голосом сказал:
— Всё в доме благополучно-с.
— А что за шум был ночью? — спросила Наталья Кирилловна.
— Сторожевой поймал кошку! — не запинаясь, отвечал Лукьян.
— Повесить ее, повесить! — с жаром перебила Наталья Кирилловна.
— Исполнено-с.
На лицах приживалок изобразился испуг. Зина радостно улыбалась, поглядывая на них.
Шея у Ольги Петровны, как и лицо, побагровела, уши задергались, и она, задыхаясь, разинула рот; но Зина, следившая за ней, вкрадчиво сказала Наталье Кирилловне:
— А перед вашим чаем гости приехали к нам.
— Что? какие гости? — протяжно спросила Наталья Кирилловна.
— И ты смеешь так лгать! — не вытерпев, вскрикнула Ольга Петровна, грозя Зине, которая слегка побледнела и умоляющими глазами смотрела на Лукьяна.
— Что? кто солгал мне? кто? — подняв голову, грозно спросила Наталья Кирилловна.
— Разве можно так обманывать свою благодетельницу! — в негодовании воскликнула Ольга Петровна.
Наталья Кирилловна с силою стукнула палкой об пол и грозно спросила Зину:
— Что всё это значит?
Зина стояла с потупленными глазами; но вдруг она подняла их, смело окинула взором всех присутствующих и сказала:
— Я, право, не знаю, за что Ольга Петровна такие страшные вещи говорит про меня.
— Так, значит, я лгу? Ах, наглая девчонка! — в негодовании возразила Ольга Петровна.
Зина залилась горькими слезами.
— Перестать! — сердито сказала Наталья Кирилловна.
И, обращаясь ко всем, она произнесла в недоумении:
— Я ровно ничего тут не понимаю!
— Федосья Васильевна приехала-с! — в один голос сказали приживалки.
— А когда? а когда? что, небось утром? — обращаясь к Лукьяну, говорила Ольга Петровна.
— Никак нет-с: ночью, — отвечал Лукьян.
— Видите! вот, вот она всё так лжет! — дрожа от радости, сказала Ольга Петровна, обращаясь к Наталье Кирилловне, которая забарабанила быстро пальцами по столу.
— Вы что-то сегодня очень сердиты и такие глупости говорите, что, право, скучно слушать, — встав с кресел и выпрямившись, громко сказала Наталья Кирилловна. — Ну кто посмеет солгать мне?..
— Да как можно! избави боже! да видано ли? да слыхано ли? — раздались в ответ восклицания приживалок.
Тогда Наталья Кирилловна обратилась к Лукьяну и повелительно сказала:
— Говори, какой шум был ночью на дворе?
— Кошку ловили-с! — поспешно отвечал Лукьян.
— И ты тоже смеешь! — выходя из себя, говорила Ольга Петровна.
— Если угодно, я вам убитую кошку покажу: такая рыжая, — улыбаясь, сказал Лукьян.
Ольга Петровна всплеснула руками и, с ужасом вскрикнув: «Батюшки! мой Васька!», выбежала из комнаты.
Наталья Кирилловна внимательно следила за Лукьяном и Ольгой Петровной, и когда последняя убежала, она пожала плечами и спросила:
— Что такое с ней?
У всех вдов дрожал на губах ответ, не слишком благоприятный их общему врагу; но Наталья Кирилловна остановила приживалок вопросом:
— Уж не овдовела ли Федосья?
—
