изданию. Несколько ранних редакций и отдельных набросков, связанных с замыслом «Медвежьей охоты», было опубликовано в примечаниях К. И. Чуковского в ПССт 1934–1937, т. II, с. 821–825, по рукописному источнику, местонахождение которого в настоящее время неизвестно. Среди них – два наброска, отсутствующие в доступных нам рукописях. Печатаются по названному изданию.
В процессе работы в текст лирической комедии включались стихотворения и строки, созданные ранее, вне связи с данным замыслом. Так, ст. 496–503 перенесены из созданного в 1855–1856 гг., но не опубликованного автором стихотворения «Еще скончался честный человек…» (см.: наст. изд., т. I, с. 169). На одном из листов рукописей «Медвежьей охоты» – ранняя редакция стихотворения «Свобода» (1861), без заглавия; очевидно, эти строки должны были быть включены в один из монологов героев пьесы. Отдельное стихотворение под заглавием «Молодому поколению» («Господь с тобой! бросайся прямо в пламя…») (ИРЛИ, ф. 203, № 1, л. 3) с небольшим изменением вошло в один из монологов Миши (ст. 395–402). С другой стороны, некоторые тексты, прежде входившие в «Медвежью охоту», выделены, оформлены и опубликованы автором в качестве самостоятельных произведений. Так, стихотворение «Молодые» (одна из «Песен» 1866 г.) в первоначальной редакции (без заглавия) входило в состав какого-то монолога одного из героев, соединяясь с ним стихом «Я знаю обитателей селенья» (ИРЛИ, P. I, оп. 20, № 40, л. 6 об.). В монолог Миши входили стихи, опубликованные Некрасовым под заглавием «Человек сороковых годов». Вполне самостоятельными стихотворениями, хотя и с указанием на связь с «Медвежьей охотой», суждено было стать «Песне о труде» и «Песне Любы» («Отпусти меня, родная…»). О связи с комментируемым замыслом стихотворения «Перед зеркалом» см. ниже, с. 401–402.
Лирическая комедия создавалась в сложных условиях пеак дни, террора после неудавшегося покушения студента Д. Каракозова на Александра II (4 апреля 1866 г.), когда страх и паника охватили различные слои русского общества. Некрасов, опасаясь за «Современник», самый лучший, самый радикальный журнал тех лет, предпринимает отчаянную попытку спасти свое любимое детище и произносит в Английском клубе мадригал в честь Муравьева Вешателя. Шаг оказался напрасным – «Современник» спасти не удалось, а на Некрасова посыпались упреки и слева и справа: Друзья упрекали в измене, а враги бешено травили неугодного поэта. Но самым мучительным был его собственный беспощадный суд над собой (см. стихотворения «Ликует враг, молчит в недоуменье…», «Умру я скоро. Жалкое наследство…», «Зачем меня на части рвете…» и комментарии к ним – наст. изд., т. II, с 246, 429–430; наст. том, с. 40–41, 44–45 и 406–408, 410–411).
При этом в стихотворениях личное перерастало в социальное, думы о себе – в думы о России и доминирующим становилось острое чувство вины, ответственности и долга перед народом. Этот психологический источник поэзии Некрасова всегда давал себя знать, но особенно остро в кризисных ситуациях. Подобные мотивы присутствуют и в комментируемом произведении – на сравнительно поздних стадиях работы (см. наброски после ст. 216 – «Когда писатель наш любимый Внезапно глупость сочинит…» – и связанные с ними: Другие редакции и варианты, с. 287). Напряженно работает поэт над этим фрагментом, создает несколько вариантов и в конце концов все-таки отбрасывает его: слишком явно звучит здесь личная боль. В окончательном тексте остается лишь общезначимое, близкое автору как человеку, озабоченному судьбами своей Родины (отсюда лиризм, пронизывающий всю комедию), а личное, субъективное всячески приглушается (ст. 183–202).
Анализ всех имеющихся рукописей и печатных текстов убеждает, что мы имеем дело с замыслом широкого, многопланового произведения, разраставшегося по мере продвижения вперед. В основе «драмы для чтения» (центральная лирическая тема) – раздумья о судьбах русского освободительного движения, об исторической миссии русской прогрессивной интеллигенции, о традициях, на которые опирается современная поэту демократическая общественность, о связи поколений 1840-х и 1860-х гг., о гражданском мужестве и доблести в условиях реакции. И все это объединяется стремлением найти выход к настоящему делу для себя и людей своего поколения. Такого глубокого и всестороннего смотра судеб и ресурсов русского освободительного движения, передовой русской интеллигенции не было в творчестве Некрасова ни до, ни после этого произведения.
Как всегда у Некрасова, исходный пункт всех его необычайно острых и мучительных размышлений – народ, его положение, взаимоотношения с привилегированными слоями общества (сцены ранней редакции). В общую картину вплетаются образы и судьбы людей «молодого поколения», лучших представителей демократической интеллигенции (Лесничий, Люба Тарусина, Белинский, Грановский, Гоголь). Драма обычного типа едва ли могла вместить все богатство и многообразие намечающейся проблематики. И сюжет, связанный с именем Любы, долгое время считавшийся основным сюжетом «Медвежьей охоты», не мог быть таковым, как бы ни было велико его значение.
Перед смертью на полях своего экземпляра опубликованных сцен Некрасов написал: «Несколько раз я принимался окончить эту пьесу, которой содержание само по себе интересно, и пе мог – скука брала. Вообще свойство мое таково: как только сказал, что особенно занимало, что казалось важным и полезным, так и довольно, скучно досказывать басню. Если найду время, расскажу прозой с приведением отрывков» (Ст 1879, т. IV, с. LXXV–LXXVI).
О том, что «особенно занимало» автора, дают представление наиболее значительные монологи на общественные темы, составляющие основное содержание печатных сцен. Судьба Любы, народные сцены, другие сюжеты и судьбы, видимо, должны были войти в текст в качество художественных иллюстраций, на которые опираются рассуждения героев. «Драма для чтения» приобретала характер пьесы-обозрения, близкой по типу художественно-публицистическому обозрению, хорошо известному в демократической беллетристике 1860-1870-х гг. (М. Е. Салтыков-Щедрин, Г. И. Успенский, писатели-народники) и в поэзии Некрасова (номерной цикл сатир, «Современники», «Кому на Руси жить хорошо» и др.).
Изучение творческой истории замысла дает возможность понять, почему он остался незавершенным. Дело, очевидно, не только и не столько в том, что «скучно досказывать басню». Лирическая комедия, «драма для чтения» оказалась слишком тесной площадкой для намечавшегося содержания: Некрасов двигается здесь к чему-то среднему между обозрением и «драмой для чтения». Однако совместить то и другое нелегко: первоначальный замысел, не выдержав наплыва разных тем, сюжетов и образов, начинает трещать по швам: содержание приходит в непримиримое противоречие с формой, – противоречие, творчески неразрешимое при данных обстоятельствах. Решать его следовало в иных жанровых рамках. С другой стороны, Некрасов не мог не отдавать себе отчета в том, что ему не удастся выразить все, что тогда его волновало, как по причинам внутреннего, субъективного характера (слишком тесная связь его мучительных размышлений с собственным ложным шагом после выстрела Каракозова), так и внешнего, цензурного. В частности, видимо, по соображениям автоцензуры не попадает в печатный текст продолжение монолога Миши (см.: Другие редакции и варианты, с. 281–284), касающееся дорогих автору острых, значительных вопросов. Некрасов прекращает работу над лирической комедией, подготовив для печати три сцены, включившие в себя то, что представлялось поэту возможным из наиболее «важного и полезного».
В этом смысле оглядка на исторический опыт близкого прошлого (1840-е гг.), проблема традиций освободительного движения приобретали особую остроту. Тогда, в 1840-е гг., нашлись два-три человека, «вынесшие» на своих плечах все поколение. Найдутся ли такие богатыри теперь? Кто спасет честь нынешнего поколения? Шестидесятники не были одиночками, однако еще не могли опереться на широкое демократическое народное движение, отсутствие которого особенно давало себя знать в условиях реакции и террора после выстрела Каракозова, Отсюда проходящая через всю драму тема поисков здоровых сил, на которые можно опереться, с которыми можно объединиться.
С этим связана важнейшая особенность общественно-политической позиции поэта того времени – попытка пересмотреть отношение к российскому либерализму, к людям 1840-х гг., стремление защитить их от слишком горячих нападок «молодого поколения», призывы «но пятнать» тех, «кто твое держал когда-то знамя». Строки, о которых идет речь, могут быть поняты лишь в контексте исканий поэта тех лет, поэтому он их опубликовал не в качестве отдельного стихотворения («Молодому поколению»), а включил в один из монологов Миши. Взглядам и настроениям автора вполне соответствуют слова Миши:
Не предали они – они устали
Покинул их дух Гнева и Печали
На полпути…
Впоследствии эти стихи воспринимались и переосмыслялись иронически, но в контексте «Медвежьей охоты» они свободны от какого-либо налета иронии. Голос автора звучит и в другом монологе, не включенном в окончательный текст:
Ведь если ты таких как я бракуешь,
Откуда же людей ты навербуешь,
Чтоб новые порядки водворять?
Мы все такие – лучше негде взять!
В этих словах – ключ к объяснению позиции Некрасова: время и обстоятельства обусловливали поиски новых союзников. В окончательном тексте характеристика российского либерализма выглядит гораздо более сдержанной, и все-таки такой высокой оценки его исторической роли ни до, ни после «Медвежьей охоты» у Некрасова не было. Понять ее можно лишь с точки зрения тех поисков социальной опоры в сложных условиях второй половины 1860-х гг., о которых только что упоминалось (подробнее см. в упомянутой книге М. М. Тина).
Становится ясной, таким образом, и некоторая противоречивость образа Миши в комедии. Прототипом его послужил известный библиограф и библиофил М. Н. Лонгинов (1823–1875), в 1850-е гг. близкий Некрасову и кругу «Современника», впоследствии сотрудник катковских изданий, а с 1871 г. начальник Главного управления по делам печати, т. е. глава русской цензуры, проявивший себя на этом посту явным мракобесом. В литературных кругах он был известен страстью к сочинению порнографических («не для дам») стишков «во вкусе Баркова». Однако связь с прототипом ощущается только в ранней редакции, а в «Сценах» печатного текста Миша – рупор самых сокровенных и самых дорогих автору идей: в его уста вкладываются благоговейные воспоминания о Белинском и Грановском, проникновенные строки о «глубоких муках» «души живой и благородной», способной, не страдая личным горем, «плакать честными слезами». Здесь, очевидно, налицо не преодоленные до конца противоречия между разными редакциями (см. об этом: Гин М. М. Эволюция замысла «Медвежья охота» и духовная драма Некрасова 1866–1867 гг. – Некр. сб., VII, с. 35–46).
Обращает на себя внимание и стремление автора как-то противопоставить ту часть либеральной интеллигенции, которая сохранила верность заветам 1840-х гг. и способность к деятельности, – «либералам-идеалистам», «диалектикам обаятельным». О глубине и достоверности немногих строк, рисующих этот социально-психологический тип (ст. 337–376), косвенно может свидетельствовать сопоставление его с одним из самых значительных образов романа Достоевского «Бесы» (1871) – Степаном Трофимовичем Верховенским. Резко расходясь с Некрасовым в оценке исторической роли людей 1840-х гг., Достоевский создает образ, вполне соответствующий некрасовскому «диалектику обаятельному», при этом цитаты из Некрасова проходят через весь роман (см.: Гин М. Достоевский и Некрасов. – Север, 1971, № 11, с. 121–122).
Анализ движения замысла помогает уточнить датировку лирической комедии. Наиболее ранняя из авторских дат – примечание к одному из
