над планом великим своим

Работать в тиши кабинета.

И бог помогал ему – план поражал

Изяществом, стройной красою,

И царь приближенным его показал

И был возвеличен хвалою.

То правда, ввернули в хвалебную речь

Сидевшие тут староверы,

Что можно бы старого часть уберечь,

Что слишком широки размеры,

Но царь изменить не хотел ничего:

«За всё я один отвечаю!..»

И только что слухи о плане его

Прошли по обширному краю,

На каждую отрасль обширных работ

Нашлися способные люди

И двинулись дружной семьею в поход

С запасом рабочих орудий.

Давно они были согласны вполне

С царем, устроителем края,

Что новый палладиум нужен стране,

Что старый – руина гнилая.

И шли они с гордо поднятым челом,

Исполнены честного жара;

Их мускулы были развиты трудом

И лица черны от загара.

И вера сияла в очах их; горя

Ко славе отчизны любовью,

Они вдохновенному плану царя

Готовились жертвовать кровью!

Рабочие люди в столицу пришли,

Котомки свои развязали,

Иные у старого храма легли,

Иные присели – и ждали…

Но вот уже полдень – а их не зовут!

Безропотно ждут они снова,

Царь мимо проехал, вельможи идут –

А всё им ни слова, ни слова!

И вот уже скучно им праздно сидеть,

Привыкшим трудиться до поту,

И день уже начал приметно темнеть, –

Их всё не зовут на работу!

Увы! не дождутся они ничего!

Пришельцы царю полюбились,

Но их испугались вельможи его

И в ноги царю повалились:

«О царь! ты прославишься в поздних веках!

За что же ты нас обижаешь?

Давно уже преданность в наших сердцах

К особе своей ты читаешь.

А это пришельцы… Суровость их лиц

Пророчит недоброе что-то,

Их надо подальше держать от столиц,

У них на уме не работа!

Когда ты на площади ехал вчера

И мы за тобой поспешали,

Тебе они громко кричали: ура!

На нас же сурово взирали.

На площади Мира сегодня в ночи

Они совещалися шумно…

Строение храма ты нам поручи,

А им доверять – неразумно!..»

Волнуют царя и боязнь и печаль,

Он слушает с видом суровым:

И старых, испытанных слуг ему жаль,

И вера колеблется к новым…

И вышел указ… И за дело тогда

Взялись празднолюбцы и воры…

А люди, сгоравшие жаждой труда

И рвеньем, сдвигающим горы,

Связали пожитки свои – и пошли

Стыдом неудачи палимы,

И скорбь вавилонскую в сердце несли,

Ни с чем уходя, пилигримы,

И целая треть не вернулась домой:

Иные – в пути умирали,

Иные бродили по царству с сумой

И смуты в умах поселяли,

Иные скитались по чуждым странам,

Иные в столице остались

И зорко следили, как строился храм, –

И втайне царю удивлялись.

Строители храма не плану царя,

А собственным целям служили,

Они пожалели того алтаря,

Где жертвы богам приносили,

И многое, втайне ликуя, спасли,

Задавшись задачею трудной,

Они благотворную мысль низвели

До уровня ветоши скудной.

В основе труда подневольного их

Лежала рутина – не гений…

Зато было много эффектов пустых

И бьющих в глаза украшений…

Сплотившись в надменный и дружный кружок

Лишь тех отличая вниманьем,

Кто их заслонить перед троном не мог

Энергией, разумом, знаньем,

Они не внимали советам благим

Людей, понимающих дело,

Советы обидой казалися им.

Царю говорят они смело:

О царь, воспрети ты пустым крикунам

Язвить нас насмешливым словом!

Зане невозможно судить по частям

О целом, еще не готовом!..

Указ роковой написали, прочли,

И царь утвердил его тут же,

Забыв поговорку своей же земли,

Что «ум хорошо, а два лучше!».

Но смело нарушил жестокий Закон

Один гражданин именитый.

Служил бескорыстно отечеству он

И был уже старец маститый.

Измлада он жизни умел не жалеть,

Не знал за собой укоризны

И детям внушал, что честней умереть,

Чем видеть бесславье отчизны;

По мужеству воин, по жизни монах

И сеятель правды суровой,

О «новом вине и о старых мехах»

Напомнив библейское слово,

Он истину резко раскрыл пред царем,

Но слуги царя не дремали,

Успев овладеть уже царским умом,

Улик они много собрали:

Отчизны врагом оказался старик –

Чужда ему преданность, вера!

И царь, пораженный избытком улик,

Казнил старика для примера!

И паника страха прошла по стране,

Всё головы долу склонило,

И строилось зданье в немой тишине,

Как будто копалась могила…

Леса убирают – убрали… и вот

«Готово!» – царю возвещают,

И царь по обширному храму идет,

Вельможи его провожают…

Но то ли пред ним, что когда-то в мечте

Очам его царским являлось

В такой поражающей ум красоте?

Что неба достойным казалось?

Над чем, напрягая взыскательный ум,

Он плакал, ликуя душою?

Нет! Это не плод его царственных дум!..

Царь грустно поник головою.

Ни в целом, ни в малой отдельной черте,

Увы! он не встретил отрады!

Но всё ж в несказанной своей доброте

Строителям роздал награды.

И тотчас им разойтись приказал,

А сам, перед капищем сидя,

О плане великом своем тосковал,

Его воплощенья не видя…

1870–1871

«Сыны „народного бича“…»*

Сыны «народного бича»,

С тех пор как мы себя сознали,

Жизнь как изгнанники влача,

По свету долго мы блуждали;

Не раз горючею слезой

И потом оросив дорогу,

На рубеже земли родной

Мы робко становили ногу;

Уж виден был домашний кров,

Мы сладкий отдых предвкушали,

Но снова нас грехи отцов

От милых мест нещадно гнали,

И зарыдав, мы дале шли

В пыли, в крови; скитались годы

И дань посильную несли

С надеждой на алтарь свободы.

И вот настал желанный час,

Свободу громко возвестивший,

И показалось нам, что с нас

Проклятье снял народ оживший;

И мы на родину пришли,

Где был весь род наш ненавидим,

Но там всё то же мы нашли –

Как прежде, мрак и голод видим.

Смутясь, потупили мы взор –

«Нет! час не пробил примиренья!»

И снова бродим мы с тех пор

Без родины и без прощенья!..

1871

Недавнее время*

А.Н. Еракову

1

Нынче скромен наш клуб именитый,

Редки в нем и не громки пиры.

Где ты, время ухи знаменитой?

Где ты, время безумной игры?

Воротили бы, если б могли мы,

Но, увы! не воротишься ты!

Прежде были легко уловимы

Характерные клуба черты:

В молодом поколении – фатство,

В стариках, если смею сказать,

Застарелой тоски тунеядства,

Самодурства и лени печать.

А теперь элемент старобарский

Вытесняется быстро: в швейцарской

Уж лакеи не спят по стенам;

Изменились и люди, и нравы,

Только старые наши уставы

Неизменны, назло временам.

Да Крылов роковым переменам

Не подвергся (во время оно

Старый дедушка был у нас членом,

Бюст его завели мы давно)…

Прежде всякая новость отсюда

Разносилась в другие кружки,

Мы не знали, что думать, покуда

Не заявят тузы-старики,

Как смотреть на такое-то дело,

На такую-то меру; ключом

Самобытная жизнь здесь кипела,

Клуб снабжал всю Россию умом…

Не у нас ли впервые раздался

Слух (то было в тридцатых годах),

Что в Совете вопрос обсуждался:

Есть ли польза в железных путях?

«Что ж, признали?» – до новостей лаком,

Я спросил у туза-старика.

«Остается покрытая лаком

Резолюция в тайне пока…»

Крепко в душу запавшее слово

Также здесь услыхал я впервой:

«Привезли из Москвы Полевого…»

Возвращаясь в тот вечер домой,

Думал я невеселые думы

И за труд неохотно я сел.

Тучи на небе были угрюмы,

Ветер что-то насмешливо пел.

Напевал он тогда, без сомненья:

«Не такие еще поощренья

Встретишь ты на пути роковом».

Но не понял я песенки спросту,

У Цепного бессмертного мосту

Мне ее объяснили потом…

Получив роковую повестку,

Сбрил усы и пошел я туда.

Сняв с седой головы своей феску

И почтительно стоя, тогда

Князь Орлов прочитал мне бумагу…

Я в ответ заикнулся сказать:

«Если б даже имел я отвагу

Столько дерзких вещей написать,

То цензура…» – «К чему оправданья?

Император помиловал вас,

Но смотрите!!. Какого вы званья?»

– «Дворянин». – «Пробегал я сейчас

Вашу книгу: свободы крестьянства

Вы хотите? На что же тогда

Пригодится вам ваше дворянство?..

Завираетесь вы, господа!

За опасное дело беретесь,

Бросьте! бросьте!.. Ну, бог вас прости!

Только знайте: еще попадетесь,

Я не в силах вас буду спасти…»

Помню я Петрашевского дело,

Нас оно поразило, как гром,

Даже старцы ходили несмело,

Говорили негромко о нем.

Молодежь оно сильно пугнуло,

Поседели иные с тех пор,

И декабрьским террором пахнуло

На людей, переживших террор.

Вряд ли были тогда демагоги,

Но сказать я обязан, что всё ж

Приговоры казались нам строги,

Мы жалели тогда молодежь.

А война? До царя не скорее

Доходили известья о ней:

Где урон отзывался сильнее?

Кто победу справлял веселей?

Прискакавшего прямо из боя

Здесь не раз мы видали героя

В дни, как буря кипела в Крыму.

Помню, как мы внимали ему:

Мы к рассказчику густо теснились,

И героев войны имена

В нашу память глубоко ложились,

Впрочем, нам изменила она!

Замечательно странное свойство

В нас суровый наш климат развил –

Забываем явивших геройство,

Помним тех, кто себя посрамил:

Кто нагрел свои гнусные руки,

У солдат убавляя паек,

Кто, внимая предсмертные муки,

Прятал русскую корпию впрок

И потом продавал англичанам, –

Всех и мелких, и крупных воров,

Отдыхающих с полным карманом,

Не забудем во веки веков!

Все, кем славилась наша столица,

Здесь бывали; куда ни взгляни –

Именитые, важные лица.

Здесь, я помню, в парадные дни

Странен был среди знати высокой

Человек без звезды на груди.

Гость-помещик из глуши далекой

Только рот разевай да гляди:

Здесь посланники всех государей,

Здесь банкиры с тугим кошельком,

Цвет и соль министерств, канцелярий,

Откупные тузы, – и притом

Симметрия рассчитана строго:

Много здесь и померкнувших звезд,

Говоря прозаичнее: много

Генералов, лишившихся мест…

Зажигалися сотнями свечи,

Накрывалися пышно столы,

Говорились парадные речи…

Говорили министры, послы,

Наши Фоксы и Роберты Пили

Здесь за благо отечества пили,

Здесь бывали интимны они…

Есть и нынче парадные дни,

Но пропала их важность и сила.

Время нашего клуба прошло,

Жизнь теченье свое изменила,

Как река изменяет русло…

2

Очень жаль, что тогдашних обедов

Не могу я достойно воспеть,

Тут бы нужен второй Грибоедов…

Впрочем, Муза! не будем робеть!

Начинаю.

(Москва. День субботний.)

(Петербург не лишен едоков,

Но в Москве грандиозней, животней

Этот тип.) Среди полных столов

Вот рядком старики-объедалы:

Впятером им четыреста лет,

Вид их важен, чины их немалы,

Толщиною же равных им нет.

Раздражаясь из каждой безделки,

Порицают неловкость слуги,

И от жадности, вместо тарелки,

На салфетку валят пироги;

Шевелясь как осенние мухи,

Льют, роняют, – беспамятны, глухи;

Взор их медлен, бесцветен и туп.

Скушав суп, старина засыпает

И, проснувшись, слугу вопрошает:

«Человек! подавал ты мне суп?..»

Впрочем, честь их чужда укоризны:

Добывали места для родни

И в сенате на пользу отчизны

Подавали свой голос они.

Жаль, уж их потеряла Россия

И оплакал москвич от души:

Подкосила их «ликантропия»,

Их заели подкожные вши…

Петербург. Вот питух престарелый,

Я так живо припомнил его!

Окружен батареею целой

Разных вин, он не пьет ничего.

Пить любил он; я думаю, море

Выпил в долгую жизнь; но давно

Пить ему запретили (о горе!..).

Старый грешник играет в вино:

Наслажденье его роковое

Нюхать, чмокать, к свече подносить

И раз двадцать вино дорогое

Из стакана в стакан перелить.

Перельет – и воды подмешает,

Поглядит и опять перельет;

Кто послушает, как он вздыхает,

Тот мучения старца поймет.

«Выпить, что ли?» – «Опаснее яда

Вам вино!» – закричал ему врач…

«Ну, не буду! не буду, палач!»

Это сцена из Дантова «Ада»…

Рядом юноша стройный, красивый,

Схожий в профиль с великим Петром,

Наблюдает с усмешкой ленивой

За соседом своим чудаком.

Этот юноша сам возбуждает

Много мыслей: он так еще млад,

Что в приемах большим подражает:

Приправляет кайеном салат,

Портер пьет, объедается мясом;

Наливая с эффектом вино,

Замечает искусственным басом:

«Отчего перегрето оно?»

Очень мил этот юноша свежий!

Меток на слово, в деле удал,

Он уж был на охоте медвежьей,

И медведь ему ребра помял,

Но Сережа осилил медведя.

Кстати тут он узнал и друзей:

Убежали и Миша и Федя,

Не бежал только егерь – Корней.

Это в нем скептицизм породило:

«Люди – свиньи!» – Сережа решил

И по-своему метко и мило

Всех знакомых своих окрестил.

Знаменит этот юноша русский:

Отчеканено имя его

На подарках всей труппы французской!

(Говорят, миллион у него.)

Признак русской широкой природы –

Жажду выдвинуть личность свою –

Насыщает он в юные годы

Удальством в рукопашном бою,

Гомерической, дикой попойкой,

Приводящей в смятенье трактир,

Да игрой, да отчаянной тройкой.

Он своей молодежи кумир,

С ним хорошее общество дружно,

И он счастлив, доволен собой,

Полагая, что больше не нужно

Ничего человеку. Друг мой!

Маловато прочесть два романа

Да поэму «Монго» изучить

(Эту шалость поэта-улана),

Чтоб разумно и доблестно жить!

Недостаточно ухарски править,

Мчась на бешеной тройке стремглав,

Двадцать тысяч на карту поставить

И глазком не моргнуть, проиграв, –

Есть иное величие в мире,

И не торный ведет к нему путь,

Человеку прекрасней и шире

Можно силы свои развернуть!

Если гордость, похвальное свойство,

Ты насытишь рутинным путем

И недремлющий