Я не злодей, сударыня, – перебил Корчинский, обидясь, – я не топлю по ночам людей в проруби, не вытаскиваю платков из кармана, не делаю фальшивых депозитных билетов; я в штрафах и под судом не бывал… Если б тут был свидетель, вы бы дорого поплатились за оскорбление моей личности…
– Я пришла к вам за делом; мне дорога минута… Скажите решительно: дадите ли вы мне денег? Окончим скорее, или я уйду…
И бедная Амалия в мучительной борьбе, ломая руки, пошла к двери. Медленность старика терзала ее душу.
– Постойте, сударыня. Да, я забыл, на что вам деньги.
– Да боже мой! Разве я не сказала, что мой муж умирает без помощи…
– Признаюсь, после ваших обидных слов, мне бы не хотелось давать вам деньги. Но у меня правило: никому под верный залог не отказывать… Позвольте посмотреть вещицу… что за сокровище такое.
Старик засветил свечу. Амалия дрожащей рукою подала ему медальон…
– Ну, он того… не очень тяжел… однако ж, вещица изрядная… можно под нее дать рубликов сто, если золото настоящее, – сказал ростовщик, взвешивая медальон на руке…
– Посмотрим, – повторил он и поднес медальон к свече… Несколько минут он внимательно рассматривал его и вдруг в изумлении спросил:
– Где взяли вы этот медальон, сударыня?
– У моего мужа.
– Где взял его ваш муж?
– Он его собственность, он его драгоценность, с которой он но расставался во всю жизнь… Вы, вы довели нас до того, что я решилась похитить у него его сокровище; разлучить его на смертном одре с портретами его отца и матери…
Старик снова пристально взглянул на медальон.
– Точно ли вы знаете, что это портреты его родителей? – спросил он.
– О да. Все знают, что он не сын Гинде… Но, ради бога, господин Корчинский, скорее; пока мы здесь, он может умереть: я оставила его почти при смерти…
– Пойдем, пойдем! Я всё для него сделаю! – отрывисто вскричал ростовщик и побежал к двери… Амалия последовала за ним…
Корчинский был в сильном волнении. На лице его можно было прочесть такие чувства, каких оно, может быть, никогда еще не выражало. Быстро, почти бегом, шел он к квартире переплетчика. Амалия едва успевала за ним следовать…
– Мама, мама! что ж ты оставила папу, он всё звал тебя… стонал, а теперь он такой страшный: ничего не говорит, не двигается, даже не дышит, такой бледный, страшный, – в испуге сказал сын Франца, когда Амалия с Корчинский пришла домой…
– Он умер, умер! – произнесла Амалия с ужасом.
– Умер! – повторил Корчинский отчаянно.
Они кинулись в спальню Франца. Франц был мертв. Старик схватил стоявшую на столе свечу, поднес ее к лицу покойника и стал вглядываться в его черты…
– Он, он! – дико вскричал старик…
– Ты – его убийца! – произнесла Амалия и без чувств упала на труп мужа…
Старик взял себя за голову, страшно покачал ею и с буйным, безумным криком выбежал из дома.
IV
Через несколько дней в одном из пятиэтажных домов Васильевского острова в верхнем этаже происходила следующая сцена. Квартальный осматривал вещи и мебель, а писец по его диктовке записывал их. Опись начиналась так: «После скоропостижно случившегося сумасшествия чиновника 9 класса („Оставьте место, – заметил тут квартальный, – надо справиться об имени и отчестве рехнувшегося“) остались пожитки следующего содержания…» Квартальный, осматривая вещи, беспрестанно приходил в удивление. Он, например, распорол подушку ветхого стула, для того чтоб удостовериться, чем она набита, а оттуда посыпалось золото. Далее, он расшил истасканный тюфяк, по той же причине, и увидел, что в нем с угла пучками положены были ассигнации. Он толкнул ногой старые медвежьи галоши, – они издали металлический звук: оказалось, что и в них под кожей деньги.
– Что за оказия! – говорил Семен Семенович. – Этакого удивления на моем веку еще не было! Ба! да тут дверь… заперта… надо ее осмотреть… рехнувшийся-то всё нанимал, – раздался из-за ширмы голос квартального.
– Видно, нежилая комната, – сказал писарь.
– Однако и ее надо обозреть для порядка; сбегайте-ка за слесарем.
Дверь была отперта, и тут представилось еще более пищи удивлению Семена Семеновича. У стены стояло огромное зеркало в богатой раме; на одном столе большие бронзовые часы и подле них десятка два карманных. На другом столе в углу до самого потолка были наставлены одна на другую разные вещи. У левой стены рядом стояли шкаф и комод. В шкафе квартальный увидел несколько енотовых, собольих и куньих шуб, лисьих салопов, шинелей с бобровыми воротниками и множество других богатых одежд. В комоде – несколько дюжин ложек, столовых и чайных, несколько серебряных сервизов и, наконец, множество колец, цепочек, перстней, алмазных и бриллиантовых.
– Оказия за оказией! – сказал квартальный.
– Ведь рехнувшийся-то, говорят, был ростовщик, – сказал писец.
– Та-та-та! Вот что… пишите всё.
Когда все вещи были описаны, квартальный выдвинул ящик и нашел там бумаги…
– Пишите: формуляр, расписки, числом десять… а это что? – сказал квартальный, рассматривая какое-то письмо. – Прочтем.
И он стал читать: «Я решилась лучше умереть, чем жить с тобою. Ты, верно, этому рад, но вспомни, что ты рано или поздно должен отвечать за мои муки там, где мы снова увидимся. Прощай! Завтра меня не будет на свете… Сын наш останется на жертву сиротства и нужды, но я лучше решаюсь вверить судьбу его неизвестному человеку, чем тебе. Ты никогда об нем не узнаешь ничего: я положила на грудь его медальон с нашими портретами, чтоб он хоть чем-нибудь мог вспомнить свою бедную мать, но я скрыла происхождение его и даже имя… Повторяю, ты никогда не узнаешь ничего об нем: вот единственная месть, которою я решилась отплатить тебе за все мои мучения…»
– Опять курьез! – произнес квартальный, свертывая письмо. – Не понимаю, ничего не понимаю!
– Что же писать прикажете?
– Ну пишите: письмо, писанное рукою, неизвестно кому принадлежащею… Скорее кончайте…
Скоро опись была кончена; к вещам приложили печать, и квартальный отправился к приятелю перехватить и потолковать о том, каких чудес иногда в их звании видеть ни случается.
Капитан Кук*
Глава первая,
о том, как Кук завтракал и какая мысль посетила его перед зеркалом
Отставной армейский капитан Иван Егорович Кук сидел у стола за завтраком. Перед ним стояло несколько тарелок с закуской; посредине возвышался полуштоф с виньеткою, как нельзя более соответствующею его содержанию. Капитан уже хотел проглотить последнюю рюмку водки и встать из-за стола, как вдруг в комнату вошел молодой человек.
– Рекомендуюсь, – сказал он, – ваш покорный слуга, Андрей Чугунов…
– Ну а отчество? – перебил капитан.
– Петрович, – отвечал молодой человек.
«Сюртук на нем как сюртук, да жилет что-то подозрителен: пуговицы не все; карманы новехоньки, а перед вытерт», – говорил про себя капитан, оглядывая пришедшего.
– Ну а звание? – наконец спросил он, не зная, предложить незнакомцу стул или нет.
– Представлен к первому чину.
– Садитесь, покорнейше прошу, – произнес капитан. – Вам, конечно, угодно было познакомиться?
– Да-с, у меня есть до вас нужда, и я решился говорить с вами откровенно…
– Благодарю.
– Не стоит благодарности.
– Ну, об чем же вы решились говорить со мной откровенно… серьезное что?
– Вот видите: я хочу жениться…
– Жениться? Так вам хочется знать мое мнение… Оно конечно, я могу вам сказать…
– Я не об том хочу говорить… Вот видите… Вы так уважаемы в нашем городе, об вас известно…
– Так вы хотите, чтоб я был у вас посаженым отцом… Оно конечно; насчет этого я могу вам сказать…
– Вы не так меня поняли… Я хочу сказать, что об вас известно, что вы человек довольно богатый…
– Ну так вы хотите занять у меня денег… Оно конечно…
– Да-с, вы угадали. Мне нужно на свадьбу по крайней мере тысячу рублей, а у меня нет…
– Но беда, что нет… Есть верно, то можно дело поправить…
– То-то нет… Мне нечего продать, нечего заложить; если б на вексель, не более как на четыре месяца…
– Оно конечно, на этот счет я могу вам сказать… Нет, я ничего не могу вам сказать!
– За меня поручится наш секретарь, советник, если угодно…
– Помилуйте, что это? пустяки; разве без поруки нельзя; велика ли сумма… Тот поступил бы слишком бессовестно, кто потребовал бы этого.
Лицо молодого человека осветилось улыбкой надежды. – Вы судите, как прилично благородному человеку; не знаю, чем возблагодарить…
– И, помилуйте! за что? жаль, что у меня теперь денег нет, а то сейчас доказал бы вам, как ничтожна такая сумма и как недостойна она того, чтоб много об ней говорить…
Лицо молодого человека помрачилось, как небо перед грозой.
– Вы… так вы… не хотите мне дать денег?
– Как не хотеть… хочу – да не могу… Обратитесь к Домне Семеновне Абрикосовой…
– Я был у нее: она отказала… впрочем, как я заметил из ее поступков, она не отказала бы, если б… она показывала мне глазами…
– Двери? – перебил Кук. – Как невежливо!
– Ну, может быть, и не двери, а…
– Так извините!
Молодой человек раскланялся и ушел, очень опечаленный. Кук задумался. Долго он думал; думы его вертелись около одного неприятного сознания, что ему через неделю стукнет сорок три года. Странно создана голова человеческая! Поутру Кук был весел как нельзя более, и вдруг не прошло часа, как лицо его обезобразилось горестию. Отчего? Неужели виною тому этот молодой человек? но какое же отношение имеет его дело до лет храброго капитана? Никакого; не тут должно искать начала грустного раздумья Кука. Он просто любил, как и сам выражался, «вступать в мысленный разговор с самим собою», и вот в этом-то разговоре он случайно наткнулся на сорок лет. Лицо его становилось мрачнее и мрачнее. Наконец он подскочил к зеркалу, сложил на груди руки, как Наполеон в решительные минуты жизни, и стал пристально всматриваться в свою особу. В первый раз с ужасом подумал он, что, может быть, он уж и не молодой человек. «Где же ты, младость удалая?» – печально воскликнул он и опять задумался. Прошло пять минут немого молчания, в которые на лице капитана царствовал «гробовой» ужас к «могильный» мрак; вдруг он отскочил от зеркала, схватил фуражку и выбежал на улицу. Через минуту он проезжал уже на извозчике улицы уездного города.
Капитан Кук был известен в своем городе как человек почтенный, у которого можно «не иначе как по знакомству» занять денег, за пустячные проценты, под заклад серебра и золота; а в особенности он был известен как любитель и участник благородных спектаклей. У
