терять терпение; на лице ее появился едва заметный оттенок гнева, смешанный с каким-то тайным страхом.
– Говори, что здесь происходит, – сказала она отрывисто, вкладывая в руку швейцара серебряную монету.
– Ну так я пойду.
– Нельзя-с, сударыня, никак нельзя…
– Да почему нельзя?..
– Не можем знать.
Незнакомка вышла из терпения. Она оставила бестолкового швейцарами вышла из швейцарской. Гнев, досада и какой-то тайный страх уже гораздо яснее отпечатывались на прекрасном лице ее.
– Что здесь такое? – быстро спросила она у жандарма, стоявшего у дверей.
– Свадьба! – отвечал жандарм вытянувшись.
– Свадьба! Чья свадьба? Говори, говори скорее! – вскричала незнакомка.
Голос ее сильно дрожал, в глазах отражалось беспокойство; черты лица выражали необыкновенное волнение.
– Свадьба его высокоблагородия Ореста Андреевича Сабельского, – провозгласил жандарм торжественно.
Лицо незнакомки сделалось ужасно; губы посинели, щеки покрылись мертвою бледностию. Она пошатнулась, как бы лишаясь последних сил, и только с помощью лакея могла добраться до кареты, где почти без чувств упала на подушку.
Даже жандарм заметил ее необыкновенное смущение и вывел из него очень остроумное заключение в своем роде.
– Завистлива больно, – сказал он, – видно, ей чужое счастье как бельмо на глазу, а еще у самой карета такая знатная!
Карета снова покатилась и, проехав несколько улиц, остановилась у небольшого деревянного домика, прекрасно отделанного, в Грязной.
– Что с вами, Александра Ивановна? – сказала пожилая женщина, с очками на лбу, когда незнакомка неровными, быстрыми шагами вошла в комнату.
Александра Ивановна кинулась головой на подушку и горько заплакала.
Долго пожилая женщина, которую звали Анной Тарасьевной, не могла ничего добиться от Александры Ивановны, которая не могла говорить от слез и душевного волнения.
– Да не плачьте, матушка, скажите, в чем дело. Или вы хотите опять захворать. Избави господи! И так еще вы не совсем здоровы, матушка! Вот только было господь дал облегчение – теперь опять напасть! Да скажите же, матушка, что за беда такая случилась… Ведь я хоть не мать вам родная, а все-таки и не чужая вам!
– Он покидает меня, он женится! – восклицала Александра Ивановна всхлипывая.
– Что такое, матушка… Кто женится? Орест Андреич женится? Неужли! Вот, я всегда говорила, что тем кончится!
В минуту кроткий, покорный тон старухи перешел в гордый и укорительный…
– Я всегда так думала, – повторила она, – по одежке – протягивай ножки, пословица недаром сказана. Куда нам за господами тягаться; спасибо, что из крепостных-то вышли. Покойный батюшка ваш Иван Клементьевич был ведь крепостной человек, да, сударушка, графиня, его барыня, отпустила его на волю, когда уезжала за границу, – за его труды, за его честную жизнь… Да, он был честный человек; а детям…
– Ах, Анна Тарасьевна, не мучьте меня, ради бога! – сказала Александра Ивановна, терзаемая болтовней старухи.
– Чего не мучить, матушка, уймитесь-ка вы лучше плакать, да нечего даром-то сидеть – прошла коту масленица; надо будет за работу приниматься… Уж теперь не на кого надеяться-то. Вот кабы вы не затевали ничего да жили бы как бог велел, так бы и ничего не было… А то захотелось, вишь, барыней жить; меня, мачеху свою родную, чуть не ключницей сделала; и не войди к ним в комнату, когда…
– Перестаньте же, побойтесь бога… Я и так не знаю, доживу ли до завтра…
– Ничего, сударушка, правду говорить не грех, правду всегда скажу, отцу родному скажу. Что, чай, больно он любит вас? Не на мои слова вышло, что этакой сорванец только повертится, да и поминай как звали? Так нет… Он, вишь, на мне женится, он-де такой уж честный… Вот и женился, вот и дожили мы до радостного праздничка!
Слова старухи разрывали сердце бедной Александры Ивановны.
– Не баловаться бы, не пускать бы в дом озорника, не вешаться бы ему на шею, – продолжала старуха с язвительною жестокостью…
– Но ведь я женщина, я любила его! – сказала Александра Ивановна. – Неужели я не достойна хоть искры сострадания!
– Хороша любовь. Вот посмотрим, как будем жить… Придется скоро ходить по миру; где нам работать: мы, вишь, привыкли ко всему готовому, любим ездить в карате, ходить под ручку-с…
Долго еще мучила Анна Тарасьевна свою жертву. Во время счастливых дней Александры Ивановны она была тише воды ниже травы и первая молча всем пользовалась, благословляя в душе благоприятствовавшие тому обстоятельства. Но когда обстоятельства изменились в дурную сторону, она первая же не замедлила во всем обвинить Александру Ивановну, платя ей за всё самою черною неблагодарностью. Так всегда поступают злые женщины вообще и мачехи в особенности.
Час от часу Александре Ивановне становилось хуже. Она снова слегла в постель, пожираемая жестокою горячкою.
II
На третий день пасхи на Исакиевской площади около балаганов толпилось множество гуляющих. Чернь, полупьяная, донельзя довольная, качалась на качелях, пела песни и была совершенно счастлива. Привлеченные заманчивыми вывесками, многие с величайшими пожертвованиями относительно боков и локтей старались пробраться в балаганы, у дверей которых по сему случаю была давка неимоверная. Вдали тянулась длинная цепь экипажей, пестревших мужскими головами и дамскими головками, военными мундирами и разнообразными нарядами мирных жительниц Петербурга. Но не в том дело…
Из ряда экипажей, не без больших затруднений, успела наконец отделиться коляска, запряженная парою, в которой уединенно сидела молодая женщина, одетая просто, но довольно изящно. Она, то есть коляска, которая была как две капли воды похожа на все коляски в мире, готова уже была повернуть на Исакиевский мост, как вдруг, откуда ни возьмись, с Английской набережной налетели парные сани, в которых сидел мужчина, с лицом, закутанным в меховой воротник шинели. Кучер, управлявший коляскою, принужден был осадить лошадей, чтоб предупредить столкновение, грозившее бедой неминучей. Сани тоже остановились. Вероятно, удивленные непредвиденной остановкой, мужчина и дама в одно время подняли головы, любопытствуя узнать, что случилось. Взор мужчины упал на даму; взор дамы – на мужчину. Восклицание изумления вылетело из уст дамы; какой-то испуг, смешанный с оттенком радости, выразился в глазах мужчины. Коляска тронулась.
– Пошел за этой коляской! – сказал мужчина своему кучеру.
Экипажи помчались один за другим по Исакиевскому мосту. Разумеется, что всё это случилось в минуту.
Коляска остановилась в дальней линии Васильевского острова за Средним проспектом; сани тоже. Дама вошла в ворота каменного дома и начала взбираться по лестнице; мужчина тоже. Дама вошла в комнату, мужчина за ней.
– Боже мой! Вы здесь? И осмелились! – сказала дама, когда увидела молодого человека, неотступно следовавшего за нею.
– Да, здесь, у ног ваших, прекрасная Александрина! – отвечал он, рассматривая незнакомку.
– Ради бога, удалитесь, оставьте меня! Всё между нами кончено!
– Почему так? Я, право, не вижу никакой причины… Я благословляю судьбу, которая привела меня еще раз в жизни видеть вас… Не поверите, сколько я страдал… Но вы сердитесь… Да, черт возьми! В самом деле, я такой повеса: женился, не сказав вам ни слова!
– Ах, замолчите! Не растравляйте ран моего сердца, которые только еще начали заживать…
– В самом деле? так вы всё еще меня помните… Полтора года! Славно, черт возьми!
– Ах, не шутите, не играйте чувствами. Я поняла теперь, как вам должна была казаться смешна слепая, беспредельная любовь неопытной девушки, простой, малообразованной, которой свет едва позволяет чувствовать, иметь свои желания, свои страсти…
– Вы жестоки сами к себе… Почему же…
– Да, хотя поздно, но я поняла всё. Я доверилась сердцу – и за то жестоко наказана…
– Вы напрасно, милая Александрина, предаетесь отчаянию… Для вас не всё еще потеряно.
– Нет, всё, всё потеряно! – сказала она со вздохом глубокого горя. – Ах, что я сделала!.. Но могло ли быть иначе? Помните ли вы положение, в котором вы нашли меня, когда в первый раз со мною встретились? Что я была такое? Что такое вся жизнь моя, как не цепь страданий? Теперь, когда уже всё между нами кончено, выслушайте меня, Орест Андреевич, и судите, достойна ли я того, как вы поступили со мной.
– Говорите, говорите, – отвечал франт, играя перчатками, – я готов слушать вас целую вечность! Она начала:
– Я была бедная девушка, дочь честного управителя, воспитанная выше своего состояния прежнею владетельницею моего отца. Матери я никогда не знала; графиня заменяла мне мать. Не знаю, за что она полюбила меня, но привязанность ее ко мне была искренняя. Она была так добра, что даже позволяла мне часто по целым дням проводить вместе с ее дочерью, брать вместе с нею уроки. Почти каждый день она ласкала, чем-нибудь дарила меня, принимала как родную в свой дом. Там научилась я жить, чувствовать, мыслить так, как, может быть, никогда бы не умела, оставаясь в простом, даже, можно сказать, грубом, сообществе людей, к званию которых принадлежала я. Скоро всё изменилось. Графиня, моя благодетельница, уехала с мужем за границу, наградив отца моего отпускною. Судьба моя переменилась. После довольной, изящной жизни, к которой я уже начала привыкать, я вдруг увидела себя на единственных попечениях отца, в кругу мне уже совершенно чуждом. Не знаю почему, но и обращение отца но отъезде графини сделалось со мною гораздо грубее. Скоро положение мое стало и еще хуже. Отец мой, которого первая жена, как мне сказывали, умерла вскоре после моего рождения, женился во второй раз. Тогда, скрепя сердце, собрав все силы души, заглушив на время все мечты, все порывы воображения и чувства, стала я невольницей самой себя: без ропота, без малейшего признака принуждения, исправляла я должность служанки у моей мачехи, женщины необразованной и к тому же злой и капризной. Я перемогла себя, покорилась судьбе, но каково мне было! А между тем я росла, во мне образовывалось сердце, которое начинало уже просить воли, любви, дружбы, радостей жизни. В то время, когда уже я была в самом разгаре жизни, молода, пылка, неопытна…
– И прибавьте – прекрасна, как ангел, – перебил франт, страстно взглянув на Александрину…
– В то время, – продолжала она, – умер мой отец. За несколько минут до смерти он призвал меня к себе и хотел открыть мне какую-то тайну… но силы изменили старику… страдания перемогли силу воли… Язык его онемел, вскоре онемело и тело: тайну свою он унес с собою в могилу. Не стану рассказывать вам, как много терпела я от злой мачехи, которая становилась несноснее по мере того, как исчезал небольшой капитал, оставленный покойником. Бедность не замедлила явиться к нам со всеми своими ужасами. И когда!.. В то время, когда уже терпение мое начало истощаться, самоотвержение слабеть, сердце громче
