актеры, когда она вызовет их.

– Он с ума сошел! – невольно воскликнула Задумская.

– Нет, не льстите себе такой мыслию, – спокойно Зеницын. – Она выгодна для вашего самолюбия, но, к несчастию, несправедлива. Вы слишком самонадеянны, если думаете, что ваш странный поступок мог довести меня до безумия. Правда, он поразил меня, но совсем не так, как вам казалось: он только родил во мне желание доказать вам, что вы напрасно так много надеетесь на свою опытность, что я действительно могу быть актером, когда захочу.

– Актером?

– И как мало трудов стоило мне это! Сначала я хотел прикинуться безумцем, но скоро увидел, что могу отделаться гораздо дешевле. И вот я надел маску страдальца и стал разыгрывать пошлую роль отверженного любовника, – решился играть ее по всем правилам застарелой драмы: кричал как безумный, размахивал руками, брал себя за голову и т. д. При вас я был всегда мрачен и скучен; если говорил с кем-нибудь, то старался, чтоб несколько моих слов достигло до ушей ваших; заметив, что Хламиденко, по страсти к болтовству, аккуратно доносит вам обо мне, я нарочно при нем говорил и делал разные странности, которые, будучи пересказаны, могли бы показаться вам следствием отчаяния. Наконец, сцепа в саду… она была заранее обдумана. Я знал, что вы были в беседке… И вот какими средствами, в продолжение двух дней, успел я довести вас до положения, в котором вы теперь находитесь! Что же такое ваша неприступность, о которой прокричал весь город? Где ж ваша опытность, которою вы так много гордились? Я был в горячке любви. Вопреки своим правилам, вопреки своему характеру, я увлекся, как ребенок, и в припадке красноречия вылил пред нами из души моей чувства, которыми она тогда была переполнена… И что ж? Вы назвали меня актером! Теперь, когда жар мой давно простыл, рассудок принял свои права, с рассчитанным отчаянием, поддельным огнем начал я высказывать чувства, которых не было в душе моей, – вы приняли их за излияние сердца! Где же, повторяю, ваша опытность, которая, как вы думали, давала вам право оскорблять всякого подозрением, смотреть на всякого как на врага вашего доброго имени, наконец, называть в глаза лицемером!

Можно себе представить, что чувствовала Александра Александровна!

За дверьми послышались шаги. Зеницын отскочил в противоположную сторону. Все гости Андрея Матвеевича, которые наслаждались прогулкою, сбежались в гостиную по случаю нечаянного дождя. Хламиденко был впереди.

Ровным, величественным шагом подошла Александра Александровна к Хламиденке, восхитительно улыбнулась на его комплименты и сказала нежным голосом довольно громко:

– Я долго вас испытывала, но наконец уверилась в вашем постоянстве: вот вам рука моя!

Хламиденко чуть не помешался от восхищения. В минуту весть о событии, столь радостном для Петра Ивановича и завидном для многих, долетела до ушей всего общества. Пошли разные толки…

– Слышал? слышал? – воскликнул Черницкий, подбегая к Зеницыну.

– И, ты видишь, нисколько не удивлен, не встревожен. После сцены, которая…

– Знаю, знаю… Я втайне наблюдал за тобой и всё понял… Молодец! ты славно сбил спесь с нашей провинциальной неприступности; а то куда! никто не мог подладить! Ну да теперь всё кончено… Высоко летала, да низко села! А ты что думаешь делать?

– На днях отправиться в Петербург.

1842

В Сардинии*

I

Дед и внук

Доп Нуньез де лос Варрадос был одним из знаменитейших грандов испанских. Род его начался едва ли не вместе с первым человеком, явившимся в мире. Если б вы могли представить себе во весь рост его родословное дерево, то увидели бы нечто необыкновенное, нечто повыше Чимборазо и Давалагири; по крайней мере так думал сам старый гранд и утверждали его приближенные. Испанская гордость, к сожалению, вошла в пословицу, а потому совестно было бы распространяться о ней. Дону Нуньезу было уже восемьдесят лет. У него не было детей, и все надежды его на продолжение знаменитого рода основывались на сыне его покойного племянника, молодом внуке, доне Сорильо. Любимым коньком старика были воспоминания о славных предках, из числа которых многие играли важные роли в судьбе Испании. И когда он говорил о них, лицо его разгоралось, глаза сверкали, седая голова тряслась от слабости, но речи были сильны и полны юношеского увлечения. В них было так много вдохновения, так много торжественности, что слушавший их невольно почтительно наклонял голову пред лицом истинного аристократа, который в роде своем сотнями насчитывал графов, грандов и даже герцогов. В свое время сам Нуньез играл немаловажную роль. Еще отец дона де лос Варрадоса переехал в Сардинию и поселился в Турине; дон Нуньез, но смерти отца сделавшись его наследником, остался также в Турине, и таким образом фамилия Варрадосов утвердилась постоянно в Сардинии. Дом его, гранитный, в четыре этажа, со множеством железных балконов, был украшен фамильными гербами и почитался одним из лучших в городе. Тихо и однообразно текли дни старика в отрадных воспоминаниях, в заботливых попечениях о внуке, с которым неразлучно было связано всё дорогое его сердцу, всё, что составляло предмет его гордости и заветных надежд. Старый гранд хранил его как зеницу ока, лелеял, как любовницу; он дышал только им, любил его, как славнейшего из своих предков, дорожил им, как всеми предками вместе. Была еще у него внучка донья Инезилья, сестра дона Сорильо, но на нее он обращал гораздо менее внимания.

– Род мой, – говорил старик, – должен непременно поддерживаться в мужской линии, как поддерживался доныне, иначе древность его будет хвастливой ложью, от которой да спасет святая дева всякого честного гражданина, но только потомка Варрадосов! – И глаза старого гранда с любовью останавливались на доне Сорильо, как будто говоря ему: в тебе надеюсь не умереть я! Ты должен с честью поддержать славный род наш!

– Я всё еще не могу приискать тебе приличной партии, – сказал однажды старый гранд своему внуку. – Вчера я советовался с королем. Он обещал назначить невесту и быть на твоей свадьбе. Надеюсь, королю сардинскому не стыдно быть на свадьбе у Варрадоса!

– Зачем торопиться, – отвечал дон Сорильо в смущении, – я еще слишком молод. Прежде надо устроить участь сестры… И я знаю жениха…

– Как, ты знаешь человека, который может быть ее мужем! – перебил гранд, пораженный его словами. – Кто ж он такой? Да, может быть, когда ты путешествовал… герцог… принц крови…

– Нет, он здешний придворный…

– Сумасшедший! – воскликнул гранд вскакивая. – И ты думаешь, что кто-нибудь из них достоин ее руки! Где он, где? Укажи мне его…

– Дон Фернандо де Гиверос молод, богат, в милости у короля…

Старый гранд захохотал. Голова его судорожно закачалась; глаза запылали гневом и презрением.

– Ты глупец, Сорильо! – закричал он, дрожа всем телом. – Ты сам не знаешь, что говоришь! Ты не понимаешь своего высокого назначения, не уважаешь наследственной славы нашего дома, которая дорого стоила мне и предкам моим! Ты недостоин носить имя Варрадоса… Ты не гранд, Сорильо! ты плебей, ты сын плебея, который не помнит своего отца!

– Я внук Варрадоса! – гордо воскликнул молодой человек. – И если кто осмелится… – Сорильо схватился за шпагу. Глаза старого гранда заблистали радостью… Старик бросился к нему на шею…

– Как! – воскликнул он. – Ты хочешь обнажить оружие против – меня…

– Против всякого, кто осмелится сомневаться в моем происхождении!

– Я опять узнаю в тебе потомка Варрадосов! В тебе их кровь, в тебе душа того славного предка, который своими руками задушил родного брата, когда он хотел опозорить род наш! Обнажай шпагу, Сорильо, обнажай прочив всякого, кто скажет, кто только подумает, что ты не потомок Варрадосов!

Старик в восторге обнимал внука; в полубезумной речи его было что-то решительное и торжественное. Казалось, он не замедлил бы произнесть приговор самому себе, если б поступил вопреки своим правилам…

– Дедушка! – сказал растроганный внук. – Пусть я один буду жертвою вашего честолюбия. Но пощадите сестру: она его любит!

– Diavolo! – воскликнул гранд, снова разгневанный. – Ложь! Она не может влюбиться в человека, который недостоин руки ее!

– Дон Фернандо может насчитать несколько предков, с которыми не стыдно стать рядом вашим, дедушка… Род его продолжается с лишком двести лет…

– Двести лет! А наш… Ты не знаешь, Сорильо, ты не знаешь, сколько веков существует род наш… На что тебе знать! Ты не дорожишь славой Варрадосов! Поди от меня, поди! Я не хочу тебя видеть, не хочу говорить с тобой… Не приходи ко мне, пока не исправишься.

– Если я уйду, дедушка, то уже не возвращусь, – твердо отвечал внук.

– Ты пугаешь меня, Сорильо. Ты хочешь играть мною… Да простит тебя Сант-Яго!

– Я говорю, что думаю, и исполню, что говорю.

– Ты уйдешь, ты будешь ждать моей смерти… А если я лишу тебя наследства, оставлю без куска хлеба, объявлю тебя самозванцем… Всё это я могу сделать, Сорильо…

– Я буду называться тогда просто – Сорильо и стану жить честным трудом, но не приду к вам, дедушка…

Старый гранд, с видимым наслаждением слушавший решительные ответы внука, снова обнял его.

– Любовь к правде, железная, беспощадная, твердость в слове, не знающая пределов, – отличительные свойства нашего рода, и они есть в тебе, достойный преемник мой. Прости меня, прости! Я капризен, брюзглив, взыскателен; старость, старость! Она то же помешательство! Прости, друг мой!

Сорильо с чувством пожал руку доброму старику, который так быстро переходил от гнева к радости, от сомненья к уверенности именно потому, что беспредельно любил своего внука и каждую минуту за него боялся. Теперь он плакал и извинялся; мир, казалось, был заключен на прочном основании…

– Твердость в слове! – произнес Сорильо, желавший, по-видимому, воспользоваться удобной минутой. – Вы уважаете твердость в слове; стало быть, я не должен отказываться от мнения, что дон Фернандо достоин быть мужем доньи Инезильи…

– Да, – отвечал гранд после долгого молчания, – но он никогда не будет им.

– В таком случае я женюсь на первой девушке, которая мне понравится…

– Женишься!

И старый гранд рассердился в третий раз сильнее прежнего. Он задрожал, топнул ногою и упал в кресло.

– Так ли думали, – ворчал он про себя, заливаясь слезами, – твои дети, о Алонзо де Варрадос, одержавший тридцать побед над неверными! Таков ли был ты, о Инфантадо, положивший голову за одно слово правды, которого ты не хотел утаить! Таковы ли были все вы, знаменитые предки мои! Мне позор! Мне проклятие и бесчестный титул последнего в роде! Peccador de mi!