Собрание сочинений в пятнадцати томах. Том 8. Проза, незавершенное 1841-1856. Николай Алексеевич Некрасов
Повесть о бедном Климе*
Добродетель никогда не остается без награждения, а порок без наказания.
С детской прописи
I
Комната в нижнем этаже деревянного дома. В ней никаких затей прихоти, ничего лишнего, скорее, по-видимому, можно встретить недостаток в чем-нибудь необходимом. Однако ж она не слишком пуста. Кроме письменного стола и кресла, в ней есть три стула, на которых, по выражению одного остряка, не стыдно сидеть и в годовой праздник; есть в ней и шкаф, отделанный под красное дерево, в котором легко может поместиться незатейливый гардероб одного человека. Есть и библиотека, устроенная очень замысловато: так должно назвать расстояние между стеною комнаты и боковою сторонкою шкафа, поставленного в некотором отдалении от стены. Книг очень немного, все они помещаются на нижней полке, которую, как вы догадываетесь, образует самый пол; более ни книг, ни полок в библиотеке нет. На стене против двери небольшое зеркальце; под ним опять проявление изобретательной фантазии бедности. Как бы вам объяснить его? Возьмите два четвероугольные куска картонной бумаги, соедините их по углам бечевками, на расстоянии полуторы четверти один от другого; концы бечевок, которые сойдутся над верхним куском картона, свяжите вместе, сделайте из них петельку и наденьте ее на гвоздь, прибитый под зеркальцем, таким образом вы получите что-то вроде висячей этажерки в два этажа, на которой можете класть разные мелкие вещи. В комнате еще есть диван, служащий вместе и постелью; портрет какого-то старика в генеральском мундире и в правом углу небольшой образок. Вот и всё…
На столе горит свеча; в креслах сидит молодой человек; он хорош собою, но на лице его уже заметны следы бурь и страданий. В настоящую минуту он задумчив и грустен, глаза его подняты кверху, в руке он держит перо… по всему видно, что он думает крепкую думу… Не бойтесь, однако ж, он не поэт, даже не сочинитель, — избави бог, чтоб я избрал героем своего рассказа сочинителя! Он просто чиновник или, правильнее, кандидат в чиновники. Об чем же, кажется, думать чиновнику? Что за неволя ему нудить голову, которая может поседеть и покрыться преждевременно морщинами от думанья? Конечно, в сущности, не для чего, но бывают в жизни такие минуты, в которые и чиновники, а особенно кандидаты в чиновники, задумываются. Но вот молодой человек начал писать. Покуда он пишет, я познакомлю вас с ним покороче…
Имя его самое незвучное, самое нероманическое — Клим; фамилия… но зачем вам знать его фамилию? Она еще некрасивее имени, она и не громка; вы незнакомы с ней ни по истории прошедшего, ни по современным событиям… Отец его был чиновником особых поручений у одного губернатора, он служил, служил и наконец умер, не оставив своему сыну ничего, кроме худого фрака и доброго имени. Климу тогда было девять лет. Губернатор взял его к себе на воспитание, полюбил и, оставив службу, увез с собою в Петербург, где обещал заняться им как родным сыном… С тех пор вот уже более десяти лет Клим не видал ни своего родного города, ни своей матери. Привязываясь всё более и более к Климу, опекун его и благодетель не жалел ничего для его воспитания; будучи бездетным вдовцом, он посвящал всё свое время на развитие в Климе добрых качеств и наклонностей, так что в пятнадцать лет Клим был образцом целомудрия и кротости, а в двадцать, когда уже оканчивал университетский курс, к стыду и изумлению XIX столетия, имел все качества добродетельного человека… Опекун был человек старого времени и имел о добродетели совершенно отсталое, превратное понятие, которое, к сожалению, вполне усвоил своему питомцу. Последствия, от того происшедшие, составляют предмет моей повести. Замечу еще, что она не принадлежит к самому новому времени. Происшествия, в ней описываемые, случились в начале второй четверти нынешнего века… Рассказ основан на истине.
По окончании курса Клим располагал съездить в *** губернию повидаться с матерью, которой он не видал так давно и которая, как можно было заключить по ее письмам, любила его нежно и пламенно… По возвращении из дома опекун хотел ехать с ним за границу… Клим, разумеется, был счастлив; надежды его были светлы и радостны. Вдруг опекун умер скоропостижно — и все они разрушились. Опекун давно решился передать свое имение Климу, но смерть нечаянная, как бы сговорившись с наследниками, помешала его планам, завещания не было. Однако ж… Здесь должно несколько остановиться на событии, которое имело влияние на всю остальную жизнь нашего героя.
Тихо и темно было в спальне покойника. Он лежал недвижно на смертном одре своем с ясной, безмятежной улыбкой, которая играла на устах его в последнюю минуту жизни и осталась на них вечно… У изголовья стоял Клим, вперив грустные очи в лицо благодетеля; в ногах стоял камердинер генерала, слуга старый и верный, которого покойник любил как друга. Оба, и господин и слуга, были глубоко поражены, не говорили, не плакали от избытка горя. Но вот глаза старика заблистали слезами, и громкие рыдания огласили комнату… Он целовал ноги своего барина, бил себя в грудь и был в совершенном отчаянии. — Что будет со мною? — говорил он всхлипывая… — Что будет с вами? Куда вы денетесь?.. у вас ничего нет… покойник всё хотел отдать вам, да кто теперь поверит… Горькая, горькая наша участь!
Старик плакал навзрыд; Клим молчал.
— Послушайте, барин! — продолжал слуга. — Здесь никого нет… в шкатулке у покойника лежит шестьдесят тысяч… всем известно, что он назначал вас наследником… возьмите их… Греха никакого нет… Они ваши… Об них же никто не знает… знаю я… да кто меня заставит сказать… Возьмите, утешьте душу покойника…
Старик достал из-под подушки умершего ключ от шкатулки и, подавая его Климу, продолжал:
— Исполните его желание… Вы будете счастливы… деньги великое дело.
Клим назвал камердинера бездельником, с гневом оттолкнул его от себя и, рыдая, упал на грудь покойного благодетеля.
Послышались шаги за дверью, в комнату вошел доктор.
— Легче ли ему?
Клим молча указал на покойника…
— Умер! Ну, я того и ждал… Не было никакой надежды…
Вскоре после погребения опекуна Клим тихонько ушел из его дома, не желая быть предметом насмешек или обидной благотворительности новых владельцев. Он ничего не взял, кроме платья, которое было на нем, и некоторых безделок на память о своем благодетеле. Всё, что он имел, принадлежало опекуну, а потому он считал несправедливостью завладеть тем, на что не имел законного права. Наследники сказали, разделив дружелюбно его имущество, что он должен быть большой дурак… А вы как думаете? Скажите по совести… не бойтесь… я никому…
«Великое несчастие наслал на нас господь, — писала к Климу мать его, получив известие о смерти генерала, — умер его превосходительство, отец и благодетель наш… Не удалось мне и спасибо-то сказать на сем свете голубчику… царство ему небесное! Добр был до нас покойничек! Вот, дитятко мое, правду сказано: человек предполагает, а бог располагает… Не довелось-таки мне видеть тебя, а уж как я ждала, как надеялась!.. Десять лет не видала, шутка — десять лет! Чего не натерпелась, чего не передумала! Только и живу, чтоб еще хоть разок взглянуть на тебя, дитя ты мое, радость моя! Как ты, чай, вырос, похорошел, поумнел; мне, бедной старухе, и не узнать тебя! Сама бы приехала к тебе, последние крохи собрала бы, да не могу: хворость одолела… А кабы прежние годы!..» Много еще писала старушка, и в каждом слове ее проглядывала душа добрая и простая, любовь к сыну неограниченная. В заключение в приписке было сказано: «Ты ничего не пишешь, Климата, оставил ли тебе что покойник-то, как сулил. Не бедняешься ли ты, голубчик мой! Сохрани бог! Пиши ко мне, я еще не так бедна, чтоб не могла уделить для своего кровного… Домишко наш хоть и ветх, да, спасибо, добрые люди не обегают: верх нанимают красильщики, хорошие деньги дают, внизу сама живу».
Действительно, Клим скоро узнал нужду. Долго бился он с копейки на копейку, наконец необходимость заставила его прибегнуть к помощи матери… Он, впрочем, надеялся, что, получив место, будет иметь возможность сейчас же возвратить ей деньги… Иначе он никогда бы не решился беспокоить ее и скорей согласился бы умереть с голоду. Такая уж странная натура была у него!
И вот он, получив аттестат, стал искать места. Счастие, казалось, полилось на него. Первый важный человек, к которому пришел он, принял его ласково, обнадежил и просил навещать его в ожидании места. Важный человек был средних лет, прекрасной наружности, говорил так сладко и увлекательно: Клим был. от него в восторге! Важный человек был себе на уме. Когда они довольно коротко ознакомились, он однажды сказал Климу, дружески взяв его за руку:
— Послушайте, молодой человек, от вас зависит сделать себе блестящий карьер… надеюсь, вы позволите мне быть с вами откровенным…
— Говорите, ваше превосходительство! Я готов на всё, что не противно чести и моим убеждениям.
— Нисколько… Я вам хочу сделать предложение, которое, напротив, очень приятно… Вот видите, у меня есть любовница, дама хорошей фамилии, прекрасная собой… Но я хочу жениться. Она мешает моим планам… нужно разорвать нашу связь… Понимаете?
— Нет, ваше превосходительство…
— Я доскажу… не удивляйтесь моей искренности… я хочу дать вам ход… Вы молоды, хороши собой… я введу вас в общество, познакомлю с ней, дам вам средства часто видеть ее… Если нужно, буду давать вам деньги, чтобы вы могли поддержать себя в свете и в глазах ее… понимаете?..
— Не понимаю, ваше превосходительство… Важный человек несколько удивился, но потом продолжал тем же тоном:
— Вы можете успеть, только примитесь за дело искуснее, настойчивее… Да и стоит похлопотать: красавица! То, что сделалось для меня в тягость, для вас будет очень приятно… Последствий не бойтесь: муж старый, недалекий, урод; вечно сидит за вистом… Место же вам я уж нашел… Итак, вы поняли?
— Понял! — сказал наш герой таким голосом, что важный человек вздрогнул… Клим наговорил ему грубостей и скорыми шагами вышел из кабинета, считая себя жестоко обиженным.
— Вы сумасшедший! С таким глупым характером вы век не найдете никакой должности! — гневно воскликнул вслед ему важный человек, считая себя в свою очередь обиженным еще более…
— Я не хочу купить счастия бесчестным поступком! — шептал про себя сердитый мечтатель, быстро сбегая с великолепной лестницы, и долго еще заревом вспыхнувшая краска горела на молодых щеках его, как горит она на
