забыла! На старости память отшибло…
— Я его носила, я и кормила его… Не бывать по-твоему. Завтра и послезавтра — я хожу с ним, да, вот с ним-таки, что хочешь толкуй… Не видать тебе его как ушей своих!
— Хорошо же… Нянчи же его, корми его… мне больше его не надо, слышишь, не надо… Возьми его.
И пожилая женщина с силой толкнула ногой плачущего ребенка к старухе; ребенок завопил еще громче…
— Ах ты, воровка окаянная… бога в тебе нет!
— Воровка? Сама ты воровка… Я знаю, я видела… Ты украла самовар намедни…
— Кто видел, кто сказал?.. Вот ты украла салоп… все знают… пинками с лестницы провожали тебя…
— Врешь, врешь… тебя — не меня…
— Меня? Типун тебе на язык… Двадцать лет хожу по миру, да никогда не случалось такого сраму.
— Сплошь да рядом… полно хвалиться…
— Ах бессовестная, ах ты негодная… что ты вздумала!
— Не вздумала, а правда…
— Правда… так вот же тебе…
И старуха бросилась с кулаками на свою соперницу…
— Полно, полно, жена! — закричал нищий, которого называли «старым мешком». — Нехорошо; ну за что вы друг другу рожи расцарапаете? Так, ни за копейку…
И он силился разнять их; мальчишки хохотали, крича: «Браво, браво!»; старики, прихлебывая вино, делали остроумные замечания и улыбались… Только «новый армяк» был важен по-прежнему…
Вдруг с полатей раздался болезненный, тихий стон, невыразимо тягостный, стон души, расстающейся с телом,
Минута смерти имеет для всякого в себе что-то ужасное, равно поражающее души грубые и изящные. Предсмертный стон больного произвел электрическое действие на присутствующих; все вздрогнули, все как-то невольно оробели и с минуту остались неподвижными в том положении, в каком застиг их невольный страх.
— Он умирает! — воскликнуло несколько голосов после долгого молчания.
— Надо быть, так, — подхватили остальные.
— Видно, так богу угодно!
— Умер, не дохнет! — закричал Матвейко, который, взобравшись на полати, успел уже осмотреть покойника и даже пошарить в его карманах…
— Напрасно беспокоишься, дитятко мое, — сказал Никита, знавший расторопность своего товарища, которого, прося милостыню, называл обыкновенно своим сыном, единственною своею подпорою, — ничего нет: покойник в последнее время ел мой хлеб!
— Толкуйте тут, а я знаю свое! — прошептал про себя Матвей и начал распарывать зубами и пальцами воротник ветхого армяка, которым был накрыт покойник.
— Как бы не так, — говорил между тем старик с рыжими усами, — ел твой хлеб… Вот что сказал! Я на всех сошлюсь, что я покупал на свои деньги хлеб для больного, и он мне должен…
— И мне…
— И мне…
— И мне…
Кредиторов набралось довольно много. Все они шумно принялись доказывать свои права на ветхое наследство покойника, назначая за свои услуги всякий себе, что кому более нравилось. Клим, который с каким-то бесчувственным равнодушием смотрел до сей поры на всё, вокруг него происходившее, теперь вздрогнул невольно: ему пришел на мысль разговор его хозяйки с ее компаньонками!
— Я правду говорю, — сказал Никита, — покойник точно ел мой хлеб, но мне ничего не надо за то. Берите всяк себе, что любо… Только надо ведь похоронить на что-нибудь…
— Да, похоронить… в самом деле! — воскликнули спорщики, пораженные нечаянным ужасом. — Кто же возьмется похоронить?..
— По, мне, тот, кто возьмет его вещи.
— Да все-то они четвертака не стоят, а он мне должен полтинник… да тут еще и хорони, спасибо! Мне лучше вещей не надо. Я не берусь.
— И я.
— И я.
Все отказались.
— Хуже будет, как дойдет опять до надзирателя, — сказал Никита, — дороже станет! По-моему, что осталось после покойника — продать, а чего не хватит — сложиться, чем наживать хлопоты.
Все с ним согласились. Между тем Матвей распорол воротник; радостным огнем засверкали глаза оборванного корыстолюбца. Он нашел там две золотые монеты, которые были крепко завернуты в несколько тряпичек. Поспешно спрятал он их в сапог.
— Кто же купит, — продолжал Никита, — одежду покойника лишнюю: полушубок, рубашонки, сумку… Армяков у него два было, оба худехоньки, в один его оденем, другой кому надо — купи!
— А где он, покажите-ка, — произнес с некоторою живостью мрачный нищий, всё еще продолжавший свою работу.
Матвей кинул требуемый армяк на голову покупщику, слез с полатей, сел на лесенке и запел песню…
Мрачный нищий с каким-то особенным удовольствием принялся рассматривать несметное количество дыр и разноцветных заплат армяка и после долгого осмотра сказал с важностию:
— Я дам пятиалтынный; авось, в нем мне посчастливит.
— Что ты, Касьян, как можно: чай, больше стоит, — сказал Никита. Он взял в руки армяк и начал с вниманием его рассматривать. Восклицание изумления вылетело из уст его, когда он увидел распоротый воротник и посредине стеганой ветошки его кружок в грош величиною, как бы чем продавленный. Многие подскочили к нему и начали рассматривать воротник. Знакомые по опыту с подобным родом сохранения денег, нищие тотчас поняли причину таинственного круга.
— Матвейко! — грозно закричал Никита.
— Матвейко! — повторили его товарищи и бросились к похитителю.
Матвейко захохотал и выбежал вон.
— Держи! держи! — закричали нищие и кинулись за ним, но через минуту воротились, унылые, взволнованные…
— Улизнул! — сказал один.
— Ловок, бестия! Через забор махнул! — подхватил другой.
Отчаяние овладело обманутыми нищими; долго еще они проклинали похитителя и горевали о потерянных деньгах; наконец вино мало-помалу возвратило им веселость; совещание насчет похорон было кончено; армяк остался эа мрачным нищим, который тут же с торжеством надел его на себя и был чрезвычайно доволен. Он присоединился к толпе пирующих; попойка сделалась шумна чрезвычайно… Послышался стук в вороты, и чрез минуту явилось новое лицо: пожилой мужчина с небритой бородой, в фризовой шинели, называвший себя дворянином, штаб-ротмистром в отставке и просивший милостыни по «документу», который начинался так: «Благороднейшие господа! Милостивейшие благодетели! Воззрите и пр.».
Все обратились к нему с большим почтением.
— А, батюшка Кондрат Гаврилыч, наше глубочайшее…
— Здравствуйте, здравствуйте, что скажете новенького?
— Где нам знать что-нибудь… Вот разве вы что скажете…
— Скажу, скажу…
— Совсем забыли нас… Где так долго вас бог носил?
— Да так, — отвечал Кондрат, с важностию расхаживая по комнате, — случайно встретился с одним приятелем, сослуживцем; он меня зазвал к себе, угостил шампанским; вот я у него и замешкался…
Предание говорит иначе: Кондрат, — не отставной штаб-ротмистр, а выгнанный из службы копиист, — набрав несколько гривен, по обыкновению зашел под вечер в харчевню, где и оставил их все сполна.
Вышед из храма веселья, он почувствовал, что ноги отказываются служить ему, сел на первую случившуюся скамейку, заснул и проспал на ней до полуночи…
Нищие обомлели от удивления, неизвестно, притворного или искреннего, небритый дворянин еще с большей важностию продолжал ходить по комнате…
— Что, — сказал он, чуть не наступив на знакомую уже нам старушку в драдедамовом салопе, — образумилась ли, припасла ли мне целковый за «аттестат»? Такой напишу, что, кому ни покажи, все расплачутся, расчувствуются… А ты только не зевай; меньше гривенника дадут, так обижайся… я, мол, благородная: вот аттестат!
— И, батюшка, где мне взять целковый; велико дело целковый! — отвечала старуха, тяжко вздыхая.
— Ну так вечно будешь сбирать по грошу, вечно будешь без аттестата.
Старуха посмотрела с какою-то надеждою на дремлющего героя нашего, как бы говоря взором: «Авось!» В то же время и Кондрат заметил его и обратился к нищим с расспросами, кто он и как попал сюда. Никита рассказал ему, что знал…
— А, надо познакомиться! Должно быть, чиновник! По крайней мере теперь есть приличная для меня компания.
Небритый дворянин приосанился, подошел к Климу и сказал с важностию, протягивая руку:
— Честь имею рекомендоваться: отставной штаб-ротмистр Кондрат Гаврилыч Гаврилов…
Клим, утомленный тревогами дня, был погружен в какую-то лихорадочную дремоту, похожую на бесчувствие или совершенное опьянение… Он поднял голову, открыл глаза, мутно, безвыразительно оглянулся кругом, так же точно взглянул на небритого дворянина и опять закрыл глаза, опять опустил голову…
— Что же вы, милостивый государь, шутить, что ли, изволите? — воскликнул с неудовольствием Кондрат. — Благородный человек вам делает честь своим знакомством…
— Оставьте его, — перебил Никита, — он болен, да и устал, сердечный; спать хочет…
— А, так бы и говорил. А то я не разучился еще владеть саблей, особенно где дело идет о чести…
«Где бы его положить?» — думал между тем Никита.
— Федька, — сказал он, — уступи ему место: ты помоложе.
— Как бы не так! — отвечал впросоньях толстый мальчишка, к которому относились слова старика. — Я такую же долю плачу… Вон на полатях просторно: пусть спит вместе с покойником!
Кого ни просил добрый Никита, все отвечали почти то же…
Старушка в драдедамовом салопе вскочила с живостью, наскоро постлала постель в углу, который принадлежал ей по праву найма, подбежала к Климу и сказала:
— Ложитесь, батюшка, постелька готова, не побрезгуйте…
Клим лег, не раздеваясь, на жесткие «нары», покрытые рогожей и лохмотьями…
— Спи, голубчик! — проговорила старуха крестясь и пошла на полати в компанию покойника…
Кондрат подсел к столу и принялся пить вино, говоря, что ему хочется узнать, каков вкус в сивухе после шампанского.
— Ну что, каков?
— Хорош… Налей-ка еще…
— Изволь… А что же ты обещал сказать?
— Завтра похороны! — произнес небритый дворянин торжественно.
— Похороны! похороны! — повторилось во всех концах комнаты; даже спящих разбудило это магическое слово… Похороны для нищих то же, что свадьба для жениха, влюбленного в свою невесту, запутанное дело для взяточника, страсбургский пирог для обжоры… Тут их кормят, поят на убой да, кроме того, дают еще деньги…
— Где, где? — раздалось со всех сторон. Торжествующий дворянин назвал улицу и описал приметы дома.
— Богатые? богатые? — закричали нищие…
— Такая крышка стоит у ворот, что одна тысячи рублен стоит!
— Знатно! знатно! Будет пожива!
— Я нарочно спросил: говорят, генерал умер… Будет обед нам, вино и выдача…
Чужое горе водворило веселье в грязном пристанище рыцарей медной монеты. Все с удовольствием думали о предстоящем дне я заснули спокойно… Позже всех улеглась собеседники, окружавшие белый стол: на радостях они выпили еще по нескольку стаканов вина, которое развязало их языки до пределов возможности.
<VI>
К «артельной квартире» принадлежал и мезонин, состоящий из одной низенькой комнаты, которая не была занята. Читатель помнит, что добрый Никита предложил ее Климу еще на улице при встрече с ним. Клима, полубольного, оглушенного шумной оргией пирующей братии, на другой день перенесли вверх. Там он пролежал в пос-теле два дня, в продолжение которых старушка в драдедамовом салопе неусыпно пеклась об нем. Когда Климу стало легче, он тотчас отправился
