и как, наконец, ее выгнали, — старуха отбросила ножницы, выпрямилась и уже не спускала глаз с Полиньки. Казалось, она боялась проронить слово, и ужас все резче и резче обозначался на ее безобразном лице.
— Так это ты?! — наконец вскрикнула лоскутница. — Так они тебя-то, злодеи, выгнали!.. а? так?!
Голос изменял ей; дрожа всем телом, едва переводя дыхание, она делала отрывистые вопросы, которые удивляли и пугали Полиньку.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать два! — отвечала Полинька в испуге.
— Господи! Палагея… да ведь ей имя Палагея… она Палагея! — с рыданьем воскликнула лоскутница. — Голубушка ты моя! — продолжала она, обращаясь к Полиньке. — Голубушка ты! ради-то бога, дай мне перевести дух. Господи, пресвятая богородица! что я наделала? А он злодей… они обманули, обманули меня!.. Слушай, я расскажу тебе. Сядь… сядем, вот увидишь…
Лоскутница, сильно взволнованная, посадила Полиньку, подле себя на груде тряпья и продолжала:
— Я давно знавала этого злодея. Он менял мне старые свои вещи, — скряга такой… только как-то раз приходит ко мне… Да… да, именно вот с месяц тому… и завел разговор про одну женщину, Марью Прохоровну. Я знавала ее давно, давно; то есть я не видала ее в лицо: меня, видишь ты, тогда здесь не было… да я писала к ней по одному нужному делу, вот мы так и спознались, и письмо от нее было ко мне. Вот про нее-то да про письмо ее часто я говорила с кумой, а кума моя знается с ним, злодеем: сынишка ее, еще крестник мне приходится, живет у него, у горбатого злодея.
— Ну, знаю, знаю! — сказала Полинька. — Рыжий, Осипом зовут?..
— Да, да, — подхватила лоскутница. — Такой озорник, будет еще матери слез с ним… ну, да не о нем я хочу говорить. Господи! я уж и не помню. Да, да! вот он мне и говорит, этот проклятый злодей, отдай я ему письмо, что мне писала Марья Прохоровна. Я дело смекнула; думаю, уж, значит, ему нужно письмо, коли просит, — и говорю: заплати! Вчера и покончили: я за сто рублей и продала ему письмо! Так уж, говорит злодей, по доброте такую сумму даю, а то чего стоит дрянной писанный лоскутишка? и вправду, я и сама рада была. А выходит, ведь я, значит, сгубила тебя, красавица ты моя… да ты бы в золоте ходила!
Полинька ничего не понимала. Сердце в ней громко билось и болезненно ныло.
— Так она моя мать? — наконец невольно спросила Полинька, волнуемая темными догадками.
Лоскутница зарыдала. Она упала лицом к ногам Полиньки, обхватила их руками и радостно проговорила:
— Матушка, родная ты моя! ведь я знавала твою мать, твоего дядю, твою бабушку. Я их в гроб клала!
Полинька вскочила.
— Так не она моя мать? — радостно спросила она.
— Нет, нет! — отвечала лоскутница. — Твоя мать точь-в-точь как ты была. Она давно умерла.
— Так зачем же она меня ласкала, зачем отняла образок моей матери? — спросила Полинька.
— Они ошиблись, ошиблись, моя красавица.
Лоскутница с восторгом глядела на Полиньку, смеялась, гладила ее волосы, целовала ее руки и все повторяла:
— Я нашла, нашла ее! Я все, все тебе отдам, — говорила она Полиньке. — Ты будешь со мной жить, ты будешь моя дочь! да, дочь моя! ты не убежишь от меня?
И она пугливо ждала ответа.
— Нет, я буду с вами жить! — отвечала Полинька.
Лоскутница дико засмеялась и стала изо всей силы стучать в стену и кричать:
— Сюда, сюда, все сюда! я ее нашла! скорее, скорее сюда!
Дверь распахнулась, и перепуганное семейство шарманщика явилось на пороге.
— Что, пожар? а? — с ужасом спросил шарманщик.
Старуха схватила его за руку, подвела, к Полиньке и, остановив перед ней, с странными ужимками сказала:
— Ну, гляди, немец, ну, гляди!
— А? что?.. — спросил он.
Старуха лукаво глядела на него, потом, как девочка, начала смеяться, прикрывая рот рукой. Шарманщик в недоумении глядел то на Полиньку, то на старуху, которая дико смеялась. Наконец она забила в ладоши и, схватив шарманщика за плечи, гнула его книзу.
— Ну, становись, становись на колени… погляди… а? что? теперь узнал ее! Глаза-то ее, и волосы ее!
Лоскутница проворно распустила у Полиньки волосы и, торжественно указывая на нее, сказала шарманщику:
— Ты забыл Катерину, твою невесту? а?
Шарманщик вздрогнул, радостно всплеснул руками и закричал:
— Мейн гот! А, мейн гот! [21]
— Что, похожа? а?
Он закивал головой и не спускал глаз с Полиньки. Старуха сказала ей:
— Слышь, он тоже узнал тебя! Ну, и вы все, — повелительно продолжала она, обратясь к жене и детям шарманщика, стоявшим в дверях и пугливо смотревшим на эту сцену, — ну, и вы все на колени, просите у нее прощения за него (она указала на шарманщика). Ну же!
И старуха погрозила им. Полинька умоляющим голосом сказала:
— Ради бога, скажите мне скорее о матери моей, об отце!
— Да, тебе надо, надо рассказать, — задумчиво сказала старуха и потом, притопнув ногой, крикнула:
— Вон, все отсюда, вон!
Семейство шарманщика выбежало из комнаты, а старуха заперла дверь на ключ. Потом она кинулась к Полиньке и, лаская ее, умоляющим голосом говорила:
— Погоди, я все тебе расскажу, дай мне прежде насмотреться на тебя, мое солнышко, моя радость. Сколько-то лет я искала тебя, сколько слез пролила!
И лоскутница начала душить Полиньку в своих объятиях.
Глава VIII
Полинькины родные
…На Васильевском острову, тогда еще бедно обстроенном, в шестнадцатой линии, стоял одноэтажный деревянный домишко, довольно жалкий и старый. В комнатке с кривым полом, бледно-зеленоватыми стенами и небольшими, покрытыми льдом окнами, на ветхом диване у овального стола сидела старушка, закутанная в ситцевую кацавейку. На голове ее был чепчик, густая фалбала которого скрывала половину ее доброго лица; сверх чепчика была еще надета шерстяная шапочка. В руках ее было вязанье, и она быстро шевелила спицами. Несмотря на огромную изразцовую печь, возле которой стоял диван, руки старушки посинели от холода, глаза слезились, может быть и оттого, что она поставила себе свечку под нос. Всякий раз, когда петля спускалась, старушка ворчала про себя. Против нее сидела девушка лет семнадцати, очень красивая; черты лица у ней были нежные, глаза и волосы черные, как смоль. Склонив голову, она прилежно шила. В ее чистеньком, но полинялом ситцевом платьице и во всей обстановке комнаты довольно ясно обнаруживалась нищета. Кроме дивана, стола и стула, на котором сидела девушка, в комнате был еще старый комод; на нем красовался чисто вычищенный самовар с подносами и чашками. По перегородке, отделявшей другое окно комнаты, стояло три стула, а у замерзшего окна маленький столик.
Тихо было в холодной комнате, уныло и монотонно стучали стенные часы, изредка заглушаемые сухим кашлем, выходившим из-за перегородки, где был также огонь.
Пробило семь часов; старушка вслух сочла их и тяжело вздохнула, положила чулок на стол и начала дыханьем согревать свои руки.
— Ничего не вижу, — тихо бормотала она, потирая их, — в глазах застит, а руки словно окоченели, спицы валятся! Эх, и чай-то весь… хоть бы погреться… да что-то и Иван Карлыч нейдет! хоть бы у него заняла. А то и лавки запрут.
Девушка еще ниже опустила голову и продолжала шить.
— Катя, скоро ли ты кончишь рубашки? — спросила старуха, еще больше понизив голос.
— Уж последняя, маменька, — нехотя отвечала Катя.
Старушка, указывая головой на перегородку, шепнула дочери:
— То-то, ведь у Мити сапог нет!
— Опять шептаться! не стыдно вам! — раздался из-за перегородки слабый, но сердитый голос.
Старушка в испуге приложила руку к губам и, как молоденькая девочка, пойманная врасплох отцом, лукаво глядела на свою дочь и грозила ей пальцем, будто та была всему виной.
— Ну, вот теперь и замолчали! — с горячностью крикнул тот же голос, и скорые шаги раздались за перегородкой.
Это восклицание произвело совершенно различное действие на мать и на дочь. Катя побледнела и уколола палец, пугливо подняв глаза на свою мать. Старушка, напротив, обиделась и разворчалась:
— Ну, что это, Митя, разве можно так понукать? Ну, мы шептались, да замолчали; ну, что тут такого? Мы говорили, — прибавила она более кротким голосом, подмигнув Кате, — говорили, что пора бы ставить самовар.
— Ну, о чем же тут шептаться?.. Пора, так и поставьте! — отвечал раздраженным голосом человек, ходивший за перегородкой.
Старушка пожала плечами, покачала головой и задумалась, но через минуту она кряхтя встала с дивана и поплелась к двери, сказав:
— Катя, посвети!
Катя встала, пошла вслед за, старушкой и, проходя мимо дверей перегородки, слегка кашлянула. Шаги в ту же секунду замолкли, и ей отвечали таким же легким кашлем. Старушка осталась в темной, холодной и маленькой кухне ставить самовар. Катя возвратилась в комнату. Проходя мимо дверей перегородки, она опять кашлянула и села на прежнее место. Старушка поворчала в кухне, что вода в кадке замерзла, и стала отколачивать лед. Под этот шум Катя на цыпочках подкралась к перегородке, стала на стул и тихо произнесла:
— Митя, скорее!
В то же самое время дверь в перегородке скрипнула, и худое бледное лицо, с растрепанными волосами, высунулось в комнату с тихим восклицанием:
— Катя!
Девушка легко спрыгнула со стула и подкралась к двери, а между тем бледное лицо показалось над перегородкой, в том месте, откуда ушла Катя.
— Да где ты?
Слезы досады слышались в этом вопросе.
Катя печально улыбнулась. Но Митя страшно рассердился; он подошел к двери и сердито протянул руку к Кате.
Катя пугливо подала ему серебряную монету.
— Два рубли, — прошептал он, — а сколько?.. час?
— Нет, два, — отвечала Катя.
— Бессовестный! — презрительно сказал Митя.
— Катя, а Катя! — раздался голос старушки из кухни, откуда запахло дымом.
Катя быстро кинулась к столу; старушка показалась на пороге и с упреком сказала:
— Что ты, не слышишь, что ли, Катя?
— Сейчас, маменька! — складывая шитье, отвечала девушка.
— Скорее, ишь как задымил самовар; вынеси-ка его в сени.
Катя побежала в кухню исполнять приказание старушки, а старушка нерешительно подошла к двери перегородки и как будто к чему-то готовилась.
— Митя, а Митя! — робко произнесла она, заглядывая в щелку дверей.
— Что вам, маменька? — спросил Митя.
— Голубчик мой… Митя… у нас… нет чаю! — нерешительно отвечала старушка.
— Вот деньги! — быстро раскрыв двери, сказал Митя и подал матери монету, которую передала ему Катя, а сам сел к столу, на котором стояла неоконченная копия с портрета довольно тучной купчихи.
Радостная улыбка озарила доброе лицо старушки, когда она увидела деньги на своей ладони; но вдруг
