она как будто что-то вспомнила и, глядя в недоумении на сына, спросила:
— Как откуда? я достал! — быстро отвечал Митя, не поворачивая головы.
— Как достал? ты никуда сегодня не выходил! Утром я шла в рынок, у тебя их не было, — строго сказала старушка.
С минуту длилось молчание. Наконец Митя, тяжело вздохнув, отвечал:
— Я, маменька, эти деньги спрятал было на краски, чтоб окончить вот этот портрет.
И он указал на толстую купчиху.
— Ах, боже мой, Митя! — пугливо перебила старушка. — На, возьми их назад. Возьми!
И старушка вошла за перегородку.
— Полно, Митя, — продолжала она, — мы и без чаю ляжем! полно! Как это можно тратить их? хуже, работу проволочишь, а вишь, у тебя сапоги худы… жилет-то я штопаю, штопаю… весь в дырах! Сестра что-то ленится: уж как давно взяла рубашки! Ну, впрочем, известно, девушка молодая, не понимает еще хорошенько горя.
— Что тут говорить! будут деньги, так все купим! — раздражительным голосом перебил Митя и так отчаянно схватил себя за голову, что старушка только махнула рукой и побрела от него… Она села к столу, подняла свои полные слез глаза на образ, висевший в углу, и оставалась неподвижною, пока Катя не внесла в комнату кипящий самовар. Старушка очнулась и, подойдя к самовару, стала греть свои холодные руки.
Катя вопросительно глядела на стол и на перегородку, наконец спросила громко:
— Что же, нужно купить чаю?
— Купи шалфею да меду, — смотри, не больше как на гривенник: деньги нужны, — строго и тихо шепнула старушка.
За перегородкой Митя сердито двинул столом и быстро вышел оттуда.
Он был еще очень молод, высок ростом, но страшно, худ. Несмотря на бледность и худобу, в чертах его было поразительное сходство с сестрой. Только на его губах беспрерывно блуждала злая улыбка. Длинные черные волосы придавали его лицу страдальческое выражение. Сюртук его, запачканный красками, лоснился от времени, локти были худы.
— Разве хорошо по ночам ее посылать? — сердито сказал Митя старушке. — Я сам пойду.
И с сердцем взяв фуражку и шинель, висевшую в углу на гвозде, он вышел из комнаты. Старушка и Катя тревожно следили за его судорожными движениями, и только когда он ушел, старушка заговорила, крестясь:
— Господи, что это с ним?.. Разве я ей не мать? — продолжала она, рассуждая сама с собою. Разумеется, я человек бедный; но разве я пошлю свою дочь куда не следует? да и в первый ли раз я ее посылаю в лавочку?..
Старушка вздохнула
— Что это, господи! — прибавила она. — И как он страшно иногда стал глядеть, — мороз пробежит по телу!
И она снова вздохнула тяжелей прежнего. Катя стояла не шевелясь, с поникнутой головой, бессмысленно устремив глаза в пол, На ее еще свежем и юном личике было столько немого отчаяния, что если б пар от кипящего самовара, густо наполнивший холодную комнату, не скрыл этого лица от слабых глаз старушки, то не так бы еще дрогнуло сердце бедной матери. Митя принес чай и сахар, молча положил на стол и быстро удалился за перегородку. Старушка долго пересчитывала принесенную им сдачу и покачивала головой. Но через несколько минут на грустном лице ее появилась улыбка самодовольствия, и она с наслаждением постукивала чашками, перетирая их.
Катя уселась на прежнее свое место и продолжала шить.
Вдруг вдали послышались звуки шарманки. Катя боязливо взглянула на свою мать, которая в то время, приподняв дрожащей рукой крышку у чайника, с улыбкой заглядывала, настоялся ли чай.
Печальные звуки «Лучинушки» слышались все ближе и ближе, наконец раздались у самого окна.
Старушка прислушалась и весело сказала:
— А вот и Иван Карлыч!
И она лукаво посмотрела на Катю, которая вся вспыхнула и с каким-то ужасом прислушивалась к звукам шарманки. Вдруг они замерли, и через несколько минут в кухне послышался шорох и отрывочный, плачевный звук? видно, нечаянно задели ручкой шарманки,
— Катя, посвети! — с упреком заметила старушка.
Но было уже поздно: в комнату вошел высокий молодой человек с добрым и кротким лицом. Одет он был очень легко для зимнего времени. Очень потертая бекешь табачного цвета, а под ней, шерстяной вязаный красный шарф, служивший ему вместо сюртука, в руках фуражка с ушками и с кисточкой. Он неловко поклонился старушке и Кате, которая сидела к нему спиной. Катя привстала с работой и, не поднимая от нее лица, поклонилась шарманщику.
Шарманщик старался улыбнуться, но не мог: губы его окоченели от холоду.
— Милости просим, садитесь, — приветливо говорила повеселевшая старушка. — Катя, — продолжала она с неудовольствием, обратясь к дочери, — Катя, что же это ты, подай кружку!
Катя поспешно кинулась в кухню.
Шарманщик бил свои красные руки одну об другую, дышал на них, грел их над самоваром и в то же время следил за Катей.
— Палагея Семеновна, — обратился он к старушке, выговаривая слова не совсем чисто по-русски, — ваш дочь из лица похудела…
Старушка вздохнула и печально отвечала:
— Ох, Иван Карлыч, невеселая им жизнь-то! они у меня и без того слабые; да еще работа! оно, знаете, не расцветешь.
— Маменька! — чуть не рыдая, произнесла Катя, появляясь на пороге и указывая головой на перегородку.
Старушка печально махнула ей рукой и замолчала.
— Ваша здоровье, Катерина Петровна? — застенчиво спросил шарманщик, поглядывая с робостью в то же время то на мать, то на дочь.
Катя ответила; «хорошо-с» и скрылась в угол комнаты.
— Митя, хочешь чаю? — спросила старушка.
— Нет! — сердито отвечал Митя, но в ту же минуту прибавил более кротким голосом: — Не хочется, маменька.
Шарманщик, услышав голос Мити, привстал и уже хотел поклониться, но опомнился и сел опять.
— Налейте чаю, я подам брату, может, он и выпьет, — подойдя к столу, тихо сказала Катя.
— Отнеси, — радостно прошептала старушка и с упреком прибавила: — он не так на тебя сердится.
Катя взяла чашку и пошла к брату за перегородку; Положив голову на руки, Митя сидел у стола, по которому валялись краски и кисти; две нагорелые свечи тускло освещали портрет толстой купчихи и неоконченную копию. При появлении сестры Митя быстро поднял голову, и на его впалых щеках показался яркий румянец. Катя поставила чай и, встретив глаза брата, отчаянным жестом указала на другую комнату. Краска бросилась ей в лицо, и она закрыла его руками.
Митя, ломая руки и весь дрожа, с упреком смотрел на сестру: Катя быстро отняла руки от лица, вытерла слезы и с испугом посмотрела на него. Он был угрюм, и лицо его выражало упрек и отчаяние. Катя принужденно улыбнулась, поправила волосы, ласково кивнула головой брату и вышла. Проводив ее глазами, Митя вскочил со стула и кинулся к мольберту, стоявшему в углу с большой картиной, покрытой простыней; он судорожно сдернул простыню, схватил свечу, поднес к картине и отшатнулся немного.
Картина была только еще начата. Для одного творца ее доступны были неопределенные, бледные черты, обозначавшие фигуру женщины в полулежачей позе.
Митя долго глядел на начатую картину, и на губах его блуждала какая-то злая улыбка. Но вдруг его лицо стало смягчаться; он поставил свечу на стол, уселся с ногами на оборванный диван и не спускал с своей картины глаз, полных необыкновенного блеска.
Между тем у самовара старушка пресерьезно рассказывала свои сны шарманщику, который внимательно слушал ив то же время не спускал глаз с Кати, усевшейся за свою работу. Старушка усердно угощала и занимала шарманщика, который в свою очередь передавал ей все, что заметил в продолжение дня на улице.
— Вот уж богатые-то похороны я видел сегодня! что каретов, каретов-то, а позади за гробом народу сколько шло!
— Богатому, Иван Карлыч, с-пола-горя и умирать-то, — заметила со вздохом старушка и тихо прибавила: — ну умри я теперь, право лучше было бы: меньше им забот; да как вспомнишь, что траты-то им будет, так сердце кровью обольется.
Катя с упреком взглянула на мать и указала на перегородку.
— Старушка потупила глаза и завела совершенно посторонний разговор.
Пробило девять часов, шарманщик встал и раскланялся с Катей и со старушкой, которая побрела за ним в кухню и вышла проводить его в сени. Казалось, она хотела что-то сказать ему, и когда он уже начал сходить с крыльца, старушка робко произнесла:
— Иван Карлыч!
— Что вам нужно, Палагея Семеновна? — спросил шарманщик.
Старушка, запинаясь, сказала:
— Батюшка, нет ли у вас мне взаймы?
— Сколько желаете? — смущенным голосом спросил шарманщик и начал шарить в кармане.
Он вынул худенький носовой платок, развязал узелок, и два гривенника блеснули в темноте.
— Еще тридцать копейка меди есть, — заметил он, шаря в другом кармане, — это мне барыня выкинула из форточки.
Старушка закрыла лицо руками и дрожащий голосом сказала:
— Право, мне совестно; а что делать! хоть умирай! Митя болен, да еще картину к выставке задумал: расход большой, а работы заказной нет, да и время у него на свою картину идет… Ей-богу, иной раз подумаешь, да за что же это нас так бог наказал? за какие грехи тяжкие? Сегодня, голубчик Иван Карлыч, я взяла у Мити два рубля; он их отложил было на краски; ведь если красок-то не купить, так хуже будет: просто есть нечего будет; а вот скоро и за квартиру срок!
Старушка расплакалась. Шарманщик утешал ее, как умел.
— Ах, право, тяжело жить, — рыдая, говорила старушка, — и за что я их век заедаю?!
— Палагея Семеновна, ну, как можно! — восклицал пугливо шарманщик.
Пока старушка плакала в сенях, дочь ее также рыдала, стоя за перегородкой у брата, который ходил скорыми шагами и умоляющим голосом говорил:
— Не плачь, перестань, она ничего не узнает!
— Митя, Митя! мне страшно! — с ужасом сказала сестра.
— Ну, не надо! я все брошу! — в отчаянии закричал Митя, схватив себя за голову. — Я дурак, ну, где мне, нищему, быть художником!
И он, весь дрожа, сел у стола, взял палитру и краски и с язвительной улыбкой смотрел на неоконченную копию толстой купчихи.
Под окнами раздались печальные звуки «Лучинушки». Катя вздрогнула и, сказав решительно: — Я завтра не пойду! — выбежала от брата. Он бросил далеко от себя палитру и кисть и страшно закашлялся.
В это время старушка с принужденно веселой улыбкой вошла в комнату, но продолжительный кашель сына опять вызвал слезы на влажные еще глаза ее.
— Митя, полно работать, — нежно сказала она, — ляг… хочешь, я тебе грудного чайку сделаю? самовар не остыл еще.
— Не надо! — слабо отвечал Митя.
— Катя
