валялись засаленные кожаные подушки.

— Садись! — сказал персиянин, указывая Кирпичову на ковер и ставя на пол свечу.

Кирпичов бросал кругом взгляды, выражавшие его глубокое презрение к убранству комнаты. Однакож он сел на ковер и, заложив по-турецки ноги, сказал:

— Вот за то тебя люблю, хаджи, что ты умеешь жить. Ну, на что все эти диваны, стулья, кресла? То ли дело ковер! и сидеть ловко и лечь можно!

И Кирпичов лег.

Много говорил он о своих делах, говорил горячо. Персиянин сидел неподвижно против него и, казалось, внимательно слушал. Но вдруг странная улыбка показалась на его губах; он манил кого-то к себе, шевелил губами и снова впадал в неподвижность.

— Ну, а скажи-ка мне, Кахар, хочешь ли ты быть богачом? — спросил Кирпичов.

Мрачное лицо персиянина передернулось, черные огромные зрачки на желтых белках забегали. Он оскалил зубы.

— Хочешь? — повторил Кирпичов.

Персиянин закивал головой, Кирпичов придвинулся ближе к нему и таинственно сказал:

— Так и быть, по старой дружбе, я тебя возьму к себе в долю!

Лицо персиянина опять стало неподвижно.

— Слушай, хаджи Кахар, мне нужен капитал, я уплачу долги, книг у меня вдвое больше… — какой вдвое! вчетверо, чем долгу! Мы опять откроем торговлю, я издам сочинение одного известного сочинителя… уж такого известного, что я тебе скажу, душенька! Уж все слажено, только печатай теперь… Оно нам принесет чистого барыша тридцать тысяч!

И Кирпичов торжественно посмотрел на персиянина. Но в лице азиатца было полное равнодушие.

— Да это что! а вот я устрою контору по тяжебным делам, понимаешь? от господ иногородних буду получать дела и процессы! да хоть бы у тебя… чего лучше? вот твое наследство, ей-богу, выхлопочу! ты получишь его! где бумаги? покажи!

Персиянин ничего не слыхал, он глядел на одну точку. Кирпичов продолжал:

— Ну, где же бумаги по наследству, а? да мы просто миллионеры будем! Я еще покажу, что такое Василий Матвеич! Меня все теперь чернят, дурными слухами подрывают доверие ко мне, на порог дома меня не пускают, как будто я уже нищий и прошу у них хлеба! И все те люди, которых я кормил, поил! Ты понимаешь ли, как мне больно видеть такую неблагодарность! И разве я уж такой дурной человек, разве я чужие деньги прожил?..

Голос Кирпичова дрожал; тоска начала подступать к его сердцу, и, как часто случалось с ним в последнее время, он впал в совершенное отчаяние, начал стонать, жаловаться, плакать…

— А мои дети, — говорил он, упав в подушку лицом и зарыдав, — что с ними будет? неужели им придется жить по чужим людям, быть приказчиками?

(Кирпичов знал, каково быть приказчиком.)

— Господи! если б деньги! деньги… да я застрелюсь, если не достану денег!

Тупые черные глаза персиянина, хлопая веками, с испугом устремились на Кирпичова, в котором припадок малодушия все усиливался. Он клялся, что убьет себя, и вдруг кинулся к окну. Лицо неподвижного персиянина выразило ужас. Он быстро удержал Кирпичова и сказал:

— Не плачь! хочешь, я…

— Денег? а? денег? — весь задрожав, перебил Кирпичов.

— Нет!.. лучше! я вот, видишь, бедный: один ковер! да, бедный! А вот мне ничего не надо, мне стоит захотеть, и я буду иметь все, все… дворец, гарем… У самого властелина всей Персии нет таких жен, как у меня… две тысячи… да! и одна другой лучше!.. Хочешь, и у тебя их будет столько же?

Кирпичов усмехнулся.

— На что мне твои жены? — отвечал он иронически, качая головой. — Мне и одну-то нечем кормить. Мой магазин, отдай мне мой магазин!..

— Ты будешь его иметь! — решительно сказал персиянин.

— Как?

— На, проглоти одну лепешечку…

Персиянин вынул из кармана своего засаленного архалука коробочку и передал ее Кирпичову.

— Знаю, — сказал Кирпичов, раскрыв коробочку и взяв одну лепешку в рот, — знаю! ваше лакомство… ваше.

Персиянин тоже проглотил лепешку и снова впал в неподвижность.

Несколько времени Кирпичов с жаром доказывал ему, что все люди его враги, что горбун злодей и самый свирепый его враг; наконец он смолк и, подобно персиянину, впал в неподвижность.

Свеча нагорела; в комнате почти темно. Кирпичов простился с персиянином, И вот он входит в свой магазин. Освещение необыкновенно яркое. Золотые корешки переплетов слиты в плотную массу, и стены как жар горят, точно окованы граненым золотом! Толпятся покупатели сотнями, приказчики стучат счетами, лазят по лестницам за книгами, перья скрипят, звон золота раздается по всему магазину, его уже некуда прятать — столько выручили! Покупатели, уходя, почтительно кланяются Кирпичову. Люди с важными лицами пожимают ему руки, на которых снова горят все его брильянтовые перстни.

Кирпичов чувствует необыкновенную легкость на душе, ему весело, все его враги стоят с потупленными глазами и просят у него прощения; один только горбун, забравшись на шкаф между глобусами, скалит ему зубы. Кирпичов ставит лестницу и хочет его снять, но шкаф все делается выше и выше; Кирпичов утомился, взбираясь по лестнице, — и вот он уже хватает горбуна за волосы, но вдруг руку его останавливает красивая женщина и молча указывает ему вниз. Кирпичов ужаснулся страшной высоты, на которую забрался: под ногами его огромная площадь, народ толпится тысячами, все куда-то спешат. Он видит, Как при дружном крике многих тысяч рабочих подымают колоссальную статую; сердце у него замерло: в статуе он узнает свое изображение! Ее ставят на мраморный пьедестал, на котором золотыми буквами написано: «Аккуратному, расторопному и деятельному двигателю книжной торговли, Василью Матвееву сыну Кирпичову. — Иногородные».

В толпе он узнал многих иногородных, узнал по письмам… они стояли почтительно, сняв шляпы. Кирпичов долго любовался с своей высоты чудным зрелищем, слезы умиленья потекли ручьями из его глаз и мешали ему наслаждаться торжественной минутой своей славы. Он хотел, протереть глаза — и вдруг с ужасом отнял руку от лица; глаз у него нет, вместо них огромные впадины. И сам он уже не живой человек: он — скелет и лежит в темноте; на него несет сыростью. Огромный мраморный пьедестал давит ему грудь.

Кирпичов содрогается всем телом и приходит в сознание… Как удивился он, увидал себя на ковре рядом с неподвижным персиянином, который страстно сжимал в объятиях засаленную кожаную подушку! Свеча, догорев совершенно, едва вспыхнула. Кирпичову было душно; голова его пылала и трещала, будто ее давили с чудовищной силой. Он окликнул персиянина, бормотавшего что-то на своем языке.

— Хаджи! дай огня, дай хоть чего-нибудь выпить, тормоша его за руку, сказал Кирпичов.

— Оставь, не тронь меня! пусть целует меня красивейшая из моих жен, красивейшая из жен всего Востока! — проговорил персиянин и еще сильнее сжал подушку в руках.

Кирпичов увидел кружку на окне и напился. Но, видно, и в ней была частица волшебного зелья… Прислонясь лбом к холодному стеклу, долго глядел он с отяжелевшей головой на улицу. Мрачно рябила в темноте Фонтанка, чуть освещенная фонарями. Кирпичову сначала было страшно глядеть на нее; но вдруг показалась лодка, вся облитая радужными огнями; множество разряженного народу было в ней; с песнями, с музыкой, с веселыми криками пронеслась она по темным волнам… вот другая, вот еще и еще! Одна за другой мелькали красивые лодочки; говор и смех долетали с них до ушей Кирпичова… Вдруг все кругом осветилось; толпы гуляющего народа теснились на набережной. Все были так веселы… Но подул легкий ветер — огни погасли, перила исчезли, Фонтанка начала расширяться; все шире и шире, выше и выше разливалась она и, наконец, дошла до самых окон, где стоял Кирпичов. Мелодические звуки музыки слышались вдали, вдруг что-то мелькнуло чудное, восхитительное… ближе и ближе! Красивая женщина с длинными-предлинными волосами плыла к окну, высоко взбивая пену. Приплыв, она лукаво кивнула Кирпичову головой и, поманив его, взмахнула своими мощными руками и на огромное расстояние отскочила от него. В разных направлениях показались женщины, одна другой красивее; они плескались в воде, смеялись, манили к себе Кирпичова и прятались от него.

Фонари погасли. Начало рассветать; густой утренний туман подернул печальным покровом дома и заборы; Фонтанка рябела от мелкого дождя. На улице была тишина. Кирпичов все еще продолжал смотреть вдаль. Но картина уже изменилась… У дома, где его магазин, стоит множество дрог, обитых черным сукном; при звуках погребального пения на носилках поминутно выносят кучами книги из его магазина и ставят на дроги, горбун и Правая Рука, весело потирая руками, суетятся около дрог. Множество факельщиков потрясают в нетерпении своими зажженными факелами. Унылое пение раздалось сильней, и шествие потянулось за последними дрогами, на которых стояла огромная конторка, хорошо знакомая Кирпичову… а всех дрог казалось ему до сотни. За дрогами шла его жена, в глубоком трауре, ломая себе руки и дико крича; дети, держась за ее платье, тоже плакали. Унылое пение раздавалось все громче и громче: толпа народа, вся из самых отборных и неутомимых читателей, печально смотрела на погребальную процессию.

— Кого хоронят? — спросил Кирпичов у одного читателя.

— Книжный магазин и библиотеку для чтения на всех языках Кирпичова и К®, — отвечал читатель и зарыдал.

Кирпичов тоже зарыдал; но когда грянула вечная память несчастной библиотеке, он дошел до крайнего отчаяния — и очнулся.

Весь дрожа, огляделся он кругом. Персиянин, как мертвый, лежал на ковре, не выпуская своей подушки. Плотно завернувшись в шинель, надев шляпу, Кирпичов вышел на улицу и крикнул своего измоченного извозчика, который спал на дрожках, свернувшись калачом. От толчка Кирпичова извозчик вздрогнул и дико закричал: «Караул!»

Он долго не мог притти в себя: ему только что снилось, будто лошаденку его выпрягли, и уже скачут на ней прочь, все дальше и дальше. Сырой ночной воздух, страх не получить денег с седока, который вот уж три-четыре часа как в воду канул, крутые обстоятельства сильнее всякого опиума приводят мозг в болезненное раздражение… только грезы и видения не бывают так роскошны, но более близки к действительности…

— Ах ты батюшки! вот испужался-то! господи! — крестясь и протирая глаза, говорил извозчик.

— Живей! — сердито сказал Кирпичов.

— Сейчас, сейчас! экой холод-то, — бормотал извозчик, суетясь около своей клячи, которая тоже вся вздрагивала, как бы сочувствуя своему хозяину.

— Ишь, барин, не грех ли тебе? — с упреком сказал извозчик дрожащим голосом. — Ездил, ездил я с тобой днем, а ты и ночь меня проморил? лошаденка не ела. А уж я про себя-то молчу!

— Что? разве я тебе не заплачу, что ли? ну, живей! Извозчик, кряхтя, сел на дрожки.

— Не заплачу! ох, ох, бары вы бары! — бормотал он. — Ведь ночь продержал, а