за чаем?
Лишенное возможности бледнеть, лицо девицы Кривоноговой покрылось фиолетовыми пятнами.
— Нет-с, — отвечала она с презрением, — это поручик, мой сосед… я девица.
Горбун пристально посмотрел на девицу и, не сводя с нее глаз, спросил:
— От маменьки домик достался?
Девица Кривоногова немного смешалась, но скоро оправилась и смело отвечала:
— Нет-с; я, знаете, трудилась в молодости, и, можно сказать, трудовой копейкой приобрела дом.
— Гм! — произнес протяжно горбун и, придав своему лицу равнодушное выражение, как будто мимоходом спросил: — А жильцы у вас давно живут?
— Какие-с?
— Башмачник?
— Как бы сказать, не солгать, дай бог память… да, точно: другой год пошел.
— Ничего, платит аккуратно… да ведь немец, — прибавила хозяйка, давая заметить, что аккуратность платежа не есть в нем достоинство.
— А, а! так он немец?
— Да.
— А жилица хорошо платит?
Хозяйка слегка вздрогнула. Ревнивая злость снова проснулась в ней, — она не знала, что отвечать.
— Разумеется! — я ведь потачки не дам, гулять не позволю, дом свой не осрамлю, — сейчас вон, чуть что увижу!
И хозяйка грозно качала головой.
— А давно живет?
— Тоже год с небольшим, — я это помню хорошо. Она прежде переехала, башмачник потом. Он, знаете, прибавил мне на квартиру; а прежде в ней жил какой-то дворянин, не служащий, бедный такой, больной и азартный; я давно зла на него была и говорю ему, что мне нужна самой квартира. Он ну кричать, браниться: я, говорит, больной, в полицию пожалуюсь, доктор мне велит дома сидеть. А мне-то что за дело? сами посудите.
— Разумеется, — отвечал горбун.
— Ну, я ни дров, ни воды; стала прижимать его. Известно, как хозяин жильца сживает.
И хозяйка одушевилась; ее лицо при этом приятном воспоминании все просияло.
— Вот я его-таки сжила. Он, знаете, сердился, искал себе квартиру и все… а только переехал, на другой день и умер.
Горбун тихо засмеялся.
— Да, умер! ей-богу, на другой же день умер! Уж как я рада была, что его выжила: ну, как бы у меня на квартире протянулся, — поди возись, человек одинокий., да и жильцы обегают квартиру после покойника.
— Известно, невесело… Ну-с, за сим прощайте! И горбун повернулся.
— Позвольте узнать, далеко ли живете? — крикнула хозяйка, испугавшись, что забыла расспросить его.
— Далеко-с.
— Вы… — и хозяйка замялась, — вы, — продолжала она, придав своему лицу приятное выражение, — по какому делу изволили быть у девицы Климовой.
— По делу, по делу! — отрывисто отвечал горбун.
— Она шьет прекрасно, — заметила хозяйка, пробуя со всех сторон неразговорчивого горбуна.
— Не знаю, хорошо ли шьет, — отвечал горбун.
— Кажись, все на важных особ работает. Да теперь заленилась немного; жених уехал, так горюет,
— Давно? — с живостью спросил горбун, но тотчас с совершенным равнодушием прибавил: — немудрено, девица молодая, долго ли влюбиться!
— И, какая любовь! я думаю, скоро забудет.
— Разумеется… молода… хе, хе, хе! Прощайте!
И горбун поклонился. Но хозяйка не заметила его поклона, она вслух думала:
— Да-с, еще молода, забудет своего жениха; упряма, а то…
Девица Кривоногова значительно улыбнулась. Лицо горбуна, внимательно наблюдавшего за ней, тоже вдруг исказилось, и он отвечал ей такой же улыбкой. Будто узнав в нем своего поля ягоду, хозяйка радостно засмеялась, он тоже, — и, не говоря ни слова, они с минуту заливались зловещим, страшным смехом.
— Так она упряма?
— Да, уж я пробовала; нет, хитра: не поддается!
— А теперь?
— Пуще, чем прежде.
И горбун пошел к двери.
— Не зайдете ли еще? может, и приготовлю…
— Что? — быстро спросил горбун.
— Комнату… ха, ха, ха!
— Хорошо, хорошо… хе, хе, хе!
Они опять посмеялись и разошлись.
Глава II
Рожденье Полиньки
Прошло много дней, а горбун не являлся за своими платками. Пришедши раз к Надежде Сергеевне, Полинька застала ее в слезах. Она не спешила расспрашивать, но Кирпичова сама начала:
— Я с мужем поссорилась.
— Не в первый раз, я думаю?
— Разумеется; но знаешь ли, за что он рассердился сегодня? за горбуна: зачем я неласково его принимаю! А я, признаться, его не люблю, хоть муж и превозносит его, даже называет своим благодетелем.
— Мне кажется тоже, что он добрый старик, — заметила Полинька. — Какие страшные истории рассказывает!
— Разве он у тебя был? — с удивлением спросили Кирпичова.
— Да, он принес мне работу, да что-то за ней не идет.
— Странно! — сказала Надежда Сергеевна. — А сам просил мужа познакомить его с тобою и все о тебе расспрашивал меня.
— А, понимаю! — смеясь, сказала Полинька. — Верно, он боится, что я ему долгу не заплачу. Ну, пускай придет. Да он, право, предобрый, и как только узнал, что я с тобой знакома, сейчас дал денег. Я ему очень благодарна… Вот он бы на меня рассердился, зачем я заняла у него.
— А писем еще не получала? — спросила вдруг Надежда Сергеевна.
— Нет, — с тяжелым вздохом отвечала Полинька.
— Завтра твое рожденье.
Полинька смутилась и поспешила оправдать Каютина.
— Верно, в дороге, — сказала она.
— Он писал, что приехал в деревню к своим старым знакомым?
— Да.
— И после уж не писал? Да он тоже ветреник и беспечен, как мой муж.
— Что же делать! Молод еще: остепенится.
— Дай бог!
И Надежда Сергеевна сомнительно покачала головой.
Так они долго толковали, и, наконец, Кирпичова ясно высказала, что боится знакомства Полиньки с горбуном. Полинька звонко смеялась и шутила, что сама начинает чувствовать к нему влечение. —
У окна своей мастерской башмачник прилежно вдергивал снурки в новенькие ботинки. Наконец он поставил их на стол, присел и долго осматривал со всех сторон. Довольная улыбка озарила его лицо; он начал их гладить, потом опять поставил, отошел далеко и любовался. Огромные стенные часы с неуклюжим розаном на циферблате вдруг зашипели, точно их стали поджаривать, и скоро потом прозвучали три печальные и напряженные удара, кончившиеся долгим гуденьем. Башмачник встрепенулся, по пальцам счел часы и, осторожно поцеловав ботинки, как будто они уж были на чьих-нибудь ножках, спрятал их в комод. Потом он оделся, завязал в платок несколько пар башмаков разных фасонов и величин и вышел со двора. Проходя Струнниковым переулком, он все что-то рассчитывал и улыбался… Наконец он вошел в один дом. В небольшой кухне, очень грязной, люди, тоже не очень чистые, толкались и ссорились: кому итти в лавочку за уксусом; а уксус понадобился барыне, которая поссорилась за столом с барином, отчего у нее заболела голова. Кто лизал блюда, снятые с господского стола, кто пил кофе; говорили все разом, и каждый старался перекричать другого. При появлении башмачника крик на секунду умолк; но никто не отвечал на его учтивый поклон. Он поклонился еще и еще — то же безответное презрение. Ссора возобновилась с такими резкими выражениями, что башмачник краснел и морщился, наконец, потеряв надежду, чтоб его заметили, он решился возвысить голос:
— Доложите господам, что башмачник пришел.
— Есть у нас время! подождешь! — крикнула горничная, допивая чашку кофе.
— Мне нужно домой итти, — возразил башмачник.
— Да ступай куда хочешь! кто тебя держит! — подхватил раздраженный, засаленный лакей, которому выпал жребий итти в лавочку. (Ничто в кухне не делалось иначе, как по жребию: каждый отговаривался: «не мое дело!»)
Башмачник покорился своей участи. Переминаясь с ноги на ногу, он слушал, как люди бранили своих господ.
— Матрена, а Матрена! — крикнула кухарка, очищая блюдо пальцем, который потом облизывала.
— Что тебе?
— Поди доложи барыне…
И кухарка указала тем же пальцем на башмачника.
— Вот тебе на! поди-ка сама доложи! — провизжала горничная.
— Виданное ли дело: кухарке лезть в комнаты! да и барыня обругает.
— Да тебя давно не бранили, так поди попробуй; я сегодня уж свое получила!
— А зачем не разгладила? сама виновата! — заметила судомойка, выжимавшая что-то у корыта.
— Эй, ворона! ты что раскаркалась? — с презрением возразила обиженная горничная.
Вошла кормилица с грудным ребенком.
— Что же уксусу? — сказала она. — Барыня спрашивает.
— Нету еще, — отвечала горничная.
— Сердится… слышите, сердится! — заметила кормилица и, взяв со сковороды жареную картофелину, сунула ее ребенку в рот. — Поди скажи, что сейчас принесут, — сказала кухарка.
— Не родить же нам! — прибавила горничная. Башмачник попросил кормилицу доложить о нем барыне.
— Сейчас. А вы скоро принесете башмачки моему Алеше?
— На будущей неделе, — отвечал башмачник. Кормилица ушла.
— Матрена, а Матрена, — заметила кухарка, — поди-ка, я думаю, мамка-то насплетничает на тебя барыне?
— Велика важность! — отвечала горничная и с гневом опрокинула допитую чашку.
Кормилица вернулась и повелительно сказала башмачнику:
— Велено после притти!
Бледное лицо башмачника на минуту все вспыхнуло и потом стало еще бледнее.
— Я уж долго ждал, — заметил он взволнованным голосом.
— Барыня велела притти после! — возразила кормилица грубо.
— Когда же? — робко спросил башмачник.
— После!!! — закричали в один голос все бывшие в кухне.
Башмачник опрометью кинулся вон. В глазах его было темно; в ушах звенело роковое «после», и сердце громко билось. Он шел скоро и через полчаса остановился у красивого одноэтажного домика. Увидав, что ставни его заперты, башмачник испугался и оторопел. Будто не веря своим глазам, он ходил мимо домика, всматривался, читал надпись и, наконец, постучался в калитку. Спустя не меньше десяти минут выглянул дворник и грубо крикнул:
— Кого надо?
— Господа здесь еще?
— Слеп, что ли? с неделю, как уехали!
— Как можно! — с испугом возразил башмачник. — Они велели зайти через месяц, а я вот раньше пришел.
— Мало ли что велели! много вас перетаскалось!.. Говорят тебе, с неделю, как уехали.
Так прикрикнул дворник на бедного башмачника! Карл Иваныч повесил голову и стоял в нерешимости.
— Ну, жди, коли охота есть! месяцев через шесть воротятся! — сказал дворник и, бросив на него презрительный взгляд, захлопнул калитку.
Стук калитки образумил башмачника; он осмотрелся и скорым шагом пошел прочь.
Через час Карл Иваныч взбежал по темной и узкой лестнице в самый верх огромного пятиэтажного дома и, тихо отворив единственную дверь чердака, вошел в прихожую с стеклянной перегородкой, за которой находилась кухня. Навстречу ему вышла седая старушка и с ласковым поклоном указала на дверь во внутренние комнаты. Башмачник вошел в небольшую, чистую комнату, убранную очень бедно; в ней было человек пять детей: кто пел, кто бегал, а самый маленький ползал по полу, на котором сидела девочка лет девяти и штопала детские чулки, поминутно поглядывая на своего брата, тянувшегося за игрушкой.
Увидав Карла Ивановича, дети кинулись к нему с радостным
