а низменная далекая долина казалась морем. Озеро, лес и зелень — все было чудесно освещено заходящим солнцем. К озеру стадами слетались дикие утки, и шум их крыльев разливался серебряными, дрожащими звуками в чистом и тихом воздухе; ласточки щебетали и задевали воду крылом. В кустах кричали коростели; черной точкой поднимались высоко и мгновенно падали жаворонки с веселым пеньем… Картина становилась все полнее и оживленнее; мимо прошла толпа баб и мужиков, возвращавшихся с работы с песней. С шумным и бойким говором появилось огромное стадо скворцов; они то садились, прыгая по плетню и спускаясь на траву, то перелетали косыми тучами, в которых играло солнце. Прошло и настоящее стадо с мычаньем и ржаньем. Пастух лихо хлопал длинным бичом, которого конец визжал и змеился. Красивые жеребята весело бежали за своими матками, ложились на траву и тихонько ржали; им вторили громким ржаньем две-три красивые лошади, летевшие среди стада во весь опор, с поднятыми головами; неуклюжие дворняжки пускались за ними вдогонку, забегали вперед и задорно лаяли. Отставшая корова долго бродила одна, останавливалась с изумленными глазами и, не переводя духу, мычала-мычала. Вдруг все на минуту стихло, и Каютин услышал песню, долетавшую с озера, куда ямщик погнал своих лошадей, тощих, шероховатых, которые плелись гуськом… Заунывный, выразительный голос пел:
Тяжело на свете
Без подружки жить,
А была, да сгибла —
Ласкова, проворна,
Сердцем горяча…
Вспомню про милую,
Прошибет слеза!
Куплю я косушку,
Куплю я полштофа,
То не с кем делить!
Не дослушав песни, Каютин скорыми шагами ушел в комнату.
— Что за персона? — спросил писарь, провожая его глазами.
— А вот какая персона, — отвечал смотритель, — Каютин, губернский секретарь… прискакал давеча: лошадей! так и торопит… А потом сел играть, проиграл, нахмурился, сидит, не двигается… лошадей велел отложить.
— Проигрался?
— Видно, что так.
— Хе! хе! хе! А разодет, точно у него миллион триста тысяч в кармане.
— А может, — задумчиво заметил смотритель, — и точно не совсем проигрался, а так чудит. Разные бывают проезжающие… Вот сейчас ямщику на водку дал… Нефедка! — закричал смотритель. — Сколько он тебе дал?
— Двугривенный! — отвечал голос из толпы ямщиков.
— Шутишь! — возразил подьячий с недоверчивым смехом. — Из худого кармана последний грош валится… Знаем мы их, столичных!
Он остановился с разинутым ртом, с испуганным выражением глаз: перед ним стоял Каютин. В руках у него было ружье.
— Уж как хотите, господин смотритель, — сказал Каютин голосом, предупреждавшим возражение, — а я вашим ружьем воспользуюсь на минутку… Не бойтесь, не испорчу: я сам охотник.
И он быстро пошел к озеру. Впрочем, смотрителю было не до возражений: он так перепугался, что держал трубку у своего лица чубуком кверху и все высматривал, в какую сторону безопаснее улизнуть.
Сказать правду, Капитон Александрыч был величайший трус. Он по опыту знал свою слабость, всячески старался скрыть ее и думал грозной обстановкой вознаградить недостаток храбрости, в которой, отказала ему судьба.
Каютин спустился в долину и, ловко прыгая с кочки на кочку, скоро скрылся в кустарниках.
— Нет, у него есть деньги, — спокойно сказал смотритель.
— Ни, ни, ни, — возразил подьячий, — ни алтына за душой не имеется, держу на штоф, на ведро, на миллион триста тысяч ведер полугару! Смотрите, Капитон Александрыч, вы с ним (чего боже упаси!) еще беду на грешную голову свою накличете. Вот он проигрался… может быть, еще казенные денежки проиграл… а теперь пойдет да вашим ружьем и застрелится.
— Что вы говорите? — воскликнул с испугом смотритель.
— А как же? вот у нас, в селе Григорьевском, Дрягалово то ж, таковой казус на моей памяти воспоследовал… Приехал в село молодчик, остановился у мужичка, обсушился, позавтракал, — пошел на охоту — и не возвратился. А на другой день нашли его, окаянного, в лесу: лежит безгласен и бездыханен. — Неужели? — спросил смотритель, вскочив.
— Честию моей заверяю, не лгу! Дали нам знать: прибыли мы, освидетельствовали, допросили, разрезали его на миллион триста тысяч кусков и по следствию оказалось…
Писарь остановился.
— Что оказалось?
— По следствию оказалось, — отвечал писарь, потянув к себе воздуху и прошипев, — что оный смертоубийца взял свинцовую пулю, зарядил оною смертоносное орудие пистолет и противозаконно лишил себя живота, а по каким причинам умер, неизвестно.
В ту самую минуту за озером раздался выстрел. Эхо несколько раз повторило его. Смотритель побледнел и зашатался…
Часть третья
Глава I
Одно случайное обстоятельство до невыразимой степени усилило ужас смотрителя: едва начало замирать эхо, повторившее роковой выстрел, как вдруг на колокольне соседнего монастыря протяжно и торжественно зазвонили.
— Вот кстати и звон! — сказал подьячий и, обнажив свою лысую голову, перекрестился. — Упокой господи душу окаянного грешника.
Смотритель с ненавистью посмотрел на подьячего и кинулся в толпу ямщиков.
— Нефедка! Серардон! Ванюха! Торопка! — закричал он. — Бегите, бегите! ищите проезжающего и приведите его сюда! слышите ли? непременно найдите и приведите!
— Или хоть мертвого притащите! — добавил подьячий.
— Эх! — с бешенством возразил смотритель. — Уж разумеется, коли застрелился, так не приведут живого!
Ямщики лениво поплелись к озеру, а подьячий принялся утешать смотрителя. Он говорил, что и не такие несчастия бывают с людьми, приводил бесчисленные примеры самых страшных убийств и самоубийств, рассчитывал, во сколько станет дело, и обещал даром настрочить явочное прошение.
— Только вы, Капитон Александрыч, соблаговолите ссудить меня заимообразно гривенничком.
Смотритель исполнил его просьбу с такой скоростию, что подьячий внутренне пожалел, зачем не попросил двугривенного. Рад, однакож, и гривеннику, он тотчас же отправился к питейному дому. Вдруг снова раздался выстрел.
— Слышите, слышите, Капитон Александрыч! — зловещим голосом каркнул подьячий, подобрав полы и подбежав к смотрителю.
Смотритель позеленел. Успокоительные мысли не шли ему в голову, соображение бездействовало. Он вообразил, что Каютин, видно, не свалился с одного выстрела.
Раздался еще выстрел.
«Господи! он у меня и ямщиков-то всех перестреляет!» — подумал смотритель.
И такое предположение казалось ему тем естественнее, что ямщики не возвращались, а выстрелы стали повторяться чаще.
— Терешка! — крикнул смотритель ямщику, мазавшему телегу. — Ступай к озеру, кличь наших. Что они там пропали?
— Да когда мне ходить! — отвечал ямщик. — Почта сейчас придет: я очередной, а телега не домазана.
— Говорят, ступай, так ступай!
Терешка ушел и тоже пропал. Раздалось еще несколько выстрелов.
Разбудив последнего ямщика, недавно приехавшего, смотритель прогнал и его искать товарищей.
И тот как в воду канул.
Смотрителю казалось, что уже часов десять прошло с тех пор, как он послал ямщиков. Послать еще было некого, и, гонимый ужасом, он сам побежал к озеру. Странная картина представилась ему: Нефедка, Терешка и все его ямщики с огромными шестами бродили по озеру, кто по пояс, кто по плечи в воде, и с дикими криками взмахивали дубинами и ударяли ими по воде.
— Вот она, вот она! — кричал им с берега голос человека, скрывавшегося в кустах. — Смотрите, ребята, где вынырнет.
«Так он, значит, не застрелился, а утопился?» — подумал смотритель и тоже стал смотреть, где вынырнет.
Наступила глубокая тишина. Скоро в одном месте озера показалась огромная утка и начала боязливо озираться. Ямщики с криком кинулись к ней. Она попробовала лететь, но не смогла, и, собрав последние силы, с страшным шумом пронеслась над самой водой, работая и слабыми крыльями и ногами, и пропала под берегом.
— Ага! — раздался торжествующий голос на берегу, и в то же время из кустов высунулась рука, державшая утку, которая отчаянно трепыхалась и тоскливо вытягивала свою длинную шею, жалобно покрякивая.
Ямщики испустили радостный крик.
Рука с уткой исчезла, и тот же голос с берега закричал:
— Ну, теперь, ребята, другую! Вот она тут под моим берегом притаилась.
Ямщики кинулись к берегу и стали хлестать по воде и кустам своими шестами, страшно крича. И вдруг еще одна утка бойко выкатила на середину озера, осмотрелась и нырнула.
— Смотрите, где вынырнет!
Ямщики притаили дыхание, как вдруг посреди всеобщей тишины раздался повелительный голос:
— Стой!!
Ямщики разом повернули головы и увидели своего смотрителя: он был бледен и грозен.
— Разбойники! куда я вас послал? что я вам приказал?
Но голос смотрителя вдруг оборвался: невдалеке показался Каютин.
— Вот вам! — сказал он, кидая смотрителю порядочную связку уток. — Я сегодня у вас ночевать останусь, так вы прикажите поджарить парочку к ужину. А вот я подстрелил и еще утку — мы ее сейчас поймаем. Ну, ребята!
Так кончились ужасы смотрителя.
Каютин по необходимости переоделся в лучшее свое платье и пошел от нечего делать бродить по селу. Кому случалось любить, строить планы к обладанию красавицей — и на первом шагу оборваться глупейшим образом; тот поймет его положение. Он громко бранил свою ветреность и строил кислые гримасы. Заметив толпу у церкви, он подошел к паперти. На ступеньках сидело несколько разных баб, горячо споривших.
— Что, тетка, свадьба, что ли, будет? — спросил у одной Каютин.
— Как же, батюшка! вот и жених скоро будет, — отвечала баба. — Вишь ты, здешние соседи.
— А кто же женится?
— Барин.
— Да я знаю, что барин! ну, а на ком? и как его фамилия?
— Семипалов, батюшка, Семипалов! и женится на раскрасивой; уж такая дюжая да румяная, что тебе только впору!
Бабы рассмеялись.
— Нешто жених чем не хорош? — пискливо спросила старушонка с черными зубами, повязанная по-мещански.
— Небось, я думаю, сын-то ей лучше приглянулся; да, вестимо, старик больше даст.
— Жених стар, верно? — спросил Каютин.
— Как сушеный гриб, прости господи, ей-богу! Ну что за неволя итти за такого! аль больно мужа понадобились, что ли?
Каютин подсел на ступеньку и продолжал расспрашивать. Бабы наперерыв рассказывали ему все, что знали и слышали о женихе и невесте: жених уже в последний раз венчается, невеста идет за него потому, что он сделал в ее пользу духовную, и прочее.
— Едут! едут! — закричало несколько голосов. Бабы вздрогнули и кинулись в церковь занять получше место. Каютин же остался на паперти в ожидании жениха.
Шестерня дряхлых лошадей тащила коляску, которая вышиною не уступала избам. Углубленная часть ее походила на скорлупу яйца, разбитого на две ровные части; сидевшие в ней касались носами друг друга. Винты, гвозди и разные медные украшения шатались и пищали, как бы плача и жалуясь на неумолимость людей, не уважающих дряхлости. В коляске сидели три старика, закутанных в шубы, несмотря на теплоту вечера. Лошадьми правил сгорбленный старик лет семидесяти; на запятках стояли два лакея, высокие и тоже седые как лунь; подпрыгивая при каждом толчке и согнувшись в дугу, они крепко держались — так казалось издали — за плечи своих
