открыто предпочитал их обществу гордое одиночество.
Но возвратимся к рассказу.
Ни проклятий, ни стуку, ни криков Каютина Доможиров не слыхал: он сам кричал в то время не тише его, погруженный в преподавание иностранных языков скворцам своим. Он даже не слыхал шагов Каютина, раздавшихся в его комнате, выкрикивая: ко-ман-ву-пор-те-ву!
И Каютин повторил за ним тем же тоном: ко-ман-ву-пор-те-ву! и тронул его за плечо:
— Что вы? — закричал Доможиров, вздрогнув и обернувшись к нему. — Собьете! Птица нежная, чужого голоса не поймет, да и робка…
— Что вы?.. Я ничего… а вы что?.. — начал Каютин полушутливым, полусердитым тоном, в котором в то же время слышалась детская наивность; придававшая особенную прелесть его разговору. — Вы бога не боитесь! что вы со мной сделали?
— Раму выставил.
— А зачем?
— Я вам говорил: отдайте деньги или съезжайте, а не то раму выставлю.
— Съезжайте! вам легко сказать: съезжайте, — сказал Каютин и посмотрел как-то особенно на верхние окна противоположного дома.
— Ну, так деньги отдали бы…
— Деньги! Ну, что вам мои деньги? Пропадете, что ли, без моих сорока рублей? а?
Доможиров молчал.
— Ведь у вас дом свой, незаложенный, и прошлый год только каменный фундамент подвели… Ну, говорите, так или нет?
— Ну, так.
— Ив доме все слава богу, всего вдоволь! и сын в науках успехи оказывает, и скворушки говорить начинают, и еж здоров… здоров?
— Здоров.
— И капиталец в ломбарде лежит порядочный, и долгов нет?.. и кланяться ни за чем к чужим людям не пойдете?..
— Да, — самодовольно отвечал Афанасий Петрович, задетый за чувствительную струну.
— Ну, так что же для вас мои сорок рублей!.. сущая дрянь! Ну, говорите, дрянь?
— Дрянь, — тихо и неохотно отвечал Доможиров.
— Так зачем же вы раму-то выставили?
— Я пошутил, — сказал Афанасий Петрович, которому становилось совестно.
— Пошутил! хороша шутка! А у меня вот, по вашей милости, платье украли, только и осталось…
Не успел он указать ему на свой халат, как господин Доможиров залился громким хохотом. И он хохотал минут пять сряду так добродушно и сладко, что, глядя на него, и Каютину, который в первую минуту почувствовал было досаду, сделалось весело.
— Перестаньте! вы скворцов испугали! Вон они как закричали и запрыгали, точно шальные!
— Так ничего, кроме халата, и не осталось? — спросил Доможиров, сдерживая смех.
— Ничего.
И Доможиров опять покатился. В самом деле, случай был редкий. Давно уже ему не удавалось сыграть такой шутки. Доможиров действительно был добрый человек, но он любил «пошутить», и шутки его не отличались особенной разборчивостью и деликатностью. Раз, когда он еще служил, его пригласили на свадьбу в. деревню. Женился его дальний родственник на бедной девушке, гувернантке своего соседа. Когда невесту одевали к венцу, вдруг явился Доможиров с маленькой девочкой, одетой по-крестьянски. Он подвел ее к невесте и сказал: «Вот, рекомендую вам, сударыня, дочь вашего будущего мужа». Невеста упала в обморок, а Доможиров залился добродушнейшим хохотом, подперши бока. В другой раз племянник подбежал к нему и в восторге бросился ему на шею, крича: «Ах, дядюшка! если б вы знали мое счастье! Поздравьте меня! я женюсь, жду только отпуска, — чтоб ехать в Москву. А покуда вот ее портрет — она мне прислала… не правда ли, красавица?..» — И он с восторгом поцеловал миниатюрный портрет своей невесты и показал его дяде. «Дай мне его на минуту», — сказал Доможиров. Он вышел с портретом в другую комнату и через минуту возвратил молодому человеку портрет с выколотыми глазами. Случилось также, что к Доможирову зашел его закадычный друг, когда он переливал стоградусный спирт. «Что, ты водку переливаешь?» — «Водку; не хочешь ли?» Закадычный друг ободрал себе глотку, краснел и таращил глаза, страшно кашляя, а Доможиров хохотал, как сумасшедший…
Вот какого рода шутник был Доможиров. Но в настоящем случае он вовсе не ожидал такого эффекта. Возвратясь домой часу в десятом вечера и заметив, что молодого человека нет еще дома, он подумал, как бы удивился Каютин, если б, пришедши домой, застал у себя раму выставленною. И вот уморительная картина нарисовалась в воображении Доможирова: Каютин просидит всю ночь, не смыкая глаз и сторожа свое добро, порядочно продрогнет, — а поутру придет к нему, покричит, посердится; он предложит ему чайку, молодой человек согреется и сам станет вместе с ним смеяться его остроумной выдумке. А потом раму можно опять вставить. К чести некорыстолюбивого сердца Доможирова нужно прибавить, что сорок рублей вовсе не входили в его соображения. Но план шутки так ему понравился, что он тут же привел в исполнение свою мысль, к чему не представилось ему никакого затруднения, потому что Каютин перестал с некоторого времени брать ключ с собой, а клал его в щель под дверью, о чем знал и Доможиров. А почему Каютин перестал с собой брать ключ, не худо принять к сведению всем бедным молодым людям, живущим без семьи и прислуги.
Раз Каютин провёл вечер чрезвычайно приятно в одном большом доме на Невском проспекте, у знакомого ему важного и богатого человека, — вечер с музыкою, танцами, ужином и шампанским. В отличном расположении духа, но очень усталый, часу в четвертом ночи, возвращался он пешком (денег на извозчика не было) на свою Петербургскую сторону, едва пересиливая дремоту. И вот, наконец, добрался он до своей двери и опустил руку в карман за ключом, думая о близкой минуте успокоения. Но, обшарив все карманы, он не нашел ключа! По всей вероятности, ключ выпал из кармана его пальто и очень спокойно лежит теперь в прихожей богатого дома на Невском проспекте… Делать нечего! Каютин воротился, перебудил всех людей в доме: ключ действительно нашелся в прихожей под вешалкой, — и только к восьми часам утра, совершенно измученный, воротился Каютин домой… Почти с такого же вечера, в таких же обстоятельствах и в таком же отличном, но полусонном состоянии пришел Каютин к своей двери и в ту роковую ночь, наутро которой началась наша история. Но как ключ был под дверью, то он беспрепятственно вошел в свою квартиру, с полусомкнутыми глазами разделся на своем голландском диване и поскорей отправился за ширмы, где и проспал благополучно до самой той минуты, когда почувствовал неестественный холод и послышал стукотню собственных зубов.
— Ну, извините… извините, — говорил Афанасий Петрович: — я никак не думал, что вы не заметите.
— Извиняю, — сказал Каютин торжественно. — Только научите, что мне делать? мне не в чем вытти!
— Наденьте мой фрак, — добродушно сказал Доможиров и опять покатился, пораженный несообразностью своего предложения: Каютин был высок и худ, а Доможиров низок и широкоплеч.
— Нечего с вами делать! — сказал Каютин, немного рассерженный. — Пойду рыться в своем чемодане: не найду ли чего в старом платье…
И он ушел.
Глава II
Пустая причина породила важные следствия
Едва вытащил Каютин на середину своей комнаты старый, запыленный чемодан и принялся его расшнуровывать, как послышался стук в дверь.
— Войдите! — закричал он, а сам убежал за ширмы.
В комнату вошла девушка лет семнадцати. Черты лица ее были благородны и привлекательны, необыкновенной белизны лоб, резко оттененный свежестью щек, нежный носик, будто выточенный искусным художником из слоновой кости, большие черные глаза с длинными, густыми ресницами, рот удивительной формы, особенно выигрывавший при улыбке, когда сверкающая белизна зубов разительно выказывала яркость ее губ и чудную их форму: такова была вошедшая девушка. Небогатый костюм ее отличался безукоризненной чистотой и грацией: ловко сидел на ней темный шерстяной бурнус, отлично сшитый, и простенькая соломенная шляпка с синими лентами, положенными крест-накрест, удивительно шла к ее хорошенькой головке.
В маленькой красивой ручке держала она узелок, завязанный в фуляр. Ее узенькие ножки обуты были очень тщательно, что невольно вас поражало.
— Кто там? — спросил Каютин из-за ширмы.
— Я, — отвечала она гармоническим голосом.
— Ах, Полинька! голубушка! как я рад!
— Скажите, что у вас делается?
— Ах, ужасные вещи!
— Да вы живы?
— Жив!
— И здоровы?
— Здоров… Представьте, мой хозяин… Знаю: раму выставил… Я иду от Надежды Сергеевны, посмотрела на ваше окно: рамы нет; я испугалась.
— Да покажитесь!
— Нет, нельзя.
— Ну, так я уйду. А вы приходите ко мне: я кофею приготовлю.
— Ах, ужасная жажда!.. Мы вчера ужинали, нас было много; пили… я за ваше здоровье выпил…
И Каютин остановился.
Лицо Полиньки нахмурилось; она тяжело вздохнула.
— Полинька! Палагея Ивановна, — с испугом закричал Каютин.
Она молчала.
Он проткнул немного ширму и посмотрел на ее задумчивое лицо. Полинька развеселилась, увидав его глаз.
— Зачем вы ширму разорвали?
— Чтобы вас видеть… Ах, как мне хотелось вас видеть! Разошлись мы часу в третьем ночи; я и пошел бродить мимо окон Надежды Сергеевны: часа три ходил, — все думал вас увидеть; мне так много, так много хотелось сказать вам.
Глаз Каютина исчез. Ширмы затрещали; сделав в них окошечко, он высунул голову и сказал: «Здравствуйте!» Она подошла поближе.
— Полинька, голубушка, поцелуйте меня!
— Вот прекрасно! с какой радости я буду вас целовать!
— Бедный я, несчастный! — начал жалобным голосом Каютин. — Никому-то меня не жаль… Ничего-то у меня нет… все украли… И Полинька на меня сердится!
— Украли? — с испугом спросила Полинька. — Да говорите же!
— Вот прекрасно! с какой радости я буду вам говорить!
Полинька подставила ему свою розовую щечку, но так далеко, что, как ни вытягивал он свои губы, все безуспешно.
Полинька смеялась громко и весело. Каютин сердился.
— Нехорошо, Поля, смеяться так; а еще меня упрекала в веселости!
— Я вас упрекала в ветрености, а не в веселости. Да кто же вам мешает? Извольте, я позволяю!
И Полинька лукаво нахмурилась и опять подставила щеку; но при новой попытке Каютина ширмы затрещали и покачнулись на Полиньку. Она в испуге отскочила, с криком: «ай, уроните!»
— Проклятая ширма! — сердито сказал Каютин.
— Да скажите мне лучше, отчего вы не можете одеться? — спросила Полинька и совсем неожиданно поцеловала его.
— У меня платье украли, — весело отвечал Каютин.
— Новое? — с испугом перебила Полинька.
— Новое.
И он рассказал ей свое приключение.
— Ах, бедненький! да ты, я думаю, страшно перезяб…
— Ах, озяб, да… ужасно озяб, — отвечал он, вспомнив свое пробуждение.
— Надень мой бурнус.
— Нет, зачем? теперь я согрелся; ты озябнешь.
— Я не провела целой ночи на холоду.
И Полинька стала снимать бурнус.
— Не надо, Полинька; ей-богу, мне тепло… Ты вот только… подойди опять поближе…
И он протянул губы; но Полинька не слушалась его.
— Ах, какое платьице! ах, какая
