им иногда до пятнадцати рублей серебром. В Потерпелицкой пристани всегда готовы лошади, и хорошему лоцману удается часто в сутки прогнать три барки; в три перемычки (промежуток времени, в которое спускают барки) хороший лоцман зарабатывает до трех тысяч ассигнациями.
— Эй! тетка! — сказал Каютин, обратясь к толстой бабе, стиравшей белье посреди двора у колодца. — Дома, что ли, хозяин?
— Дома, кормилец; подь в горницу.
Каютин вошел в просторную сосновую избу, жарко натопленную; в правом углу, перед богатой образницей, за большим дубовым столом несколько человек распивало чай. Неуклюжий самовар стародавнего фасона шипел и визжал, пуская кудрявые клубы пара в лица и бороды собеседников.
— Кто здесь Василий Петров? — спросил Каютин, поклонившись всей компании.
— Что угодно твоей милости? — отвечал, приподымаясь, бодрый и высокий старик лет пятидесяти, в пестрой ситцевой рубахе, синем суконном жилете с медными пуговицами и в плисовых штанах, заправленных в сапоги. В черных кудрявых волосах его проглядывала седина; лицо его, смелого и бойкого очертания, было правильно и привлекательно, но сурово.
Вообще все лоцмана имеют осанку горделивую; походка их строга, движения величавы. Привычка командовать кладет на них свою печать. Притом все они народ здоровый, сильный и ловкий.
— Я пришел к тебе, Василий Петрович, с просьбой, — сказал Каютин, — возьмись завтра управлять моей казенкой да укажи хороших лоцманов.
— Да, с чего же ты ко мне-то пришел? — возразил лукаво старик.
Он бережно поставил на стол блюдечко, которое держал на концах пальцев, и, сузив свои глаза, устремил их на молодого человека.
— Выдь на улицу, гаркни только: лоцмана-де нужно! набежит, как саранча! Глянь-ка, поди на пристань, как обступают вашего брата, хозяев, — не продраться сердечным! и кто тебя ко мне послал?
— Слухом земля полнится; все говорят, ты самый бывалый, надежный лоцман.
— То-то и есть, хозяин, толкуют; и стар-то и слаб стал, в отставку пора; а приспеет дело, хозяева все, почитай, к Василию Петрову бегут: Василий-де Петрович, ко мне да ко мне, сделай милость! я не напрашиваюсь, не хожу за вами, — вы за мной ходите. Стар, вишь, пришелся; а что ж, что стар, коли дело смыслит! Да и что в молодости? Молвить нечего, есть хорошие ребята; вот и сын у Меня бойкий парень и из себя видный, да ветер-то их во все стороны качает, молодо-зелено! Выпей-ка с нами чайку, хозяин, просим не побрезговать, — садись.
Каютин сел.
— А ты уж езжал здесь или впервой? — спросил лоцман, наливая ему чашку.
— Впервой, не приходилось, — отвечал Каютин, — вот потому-то я хотел иметь с тобою дело, Василий Петрович: понадежнее; места-то, говорят, больно опасные у вас; мне все здесь в диковину.
— Да ништо, место приточное, заметное место… сюда нарочно на наши пороги поглядеть ездят: больно, вишь, занятно… Как теперь помню, лет десяток будет, сел ко мне на барку господин из Питера; для того и приехадцы, говорят, был… Ничего, не робел сначала. А как на Вяз наехали да почла барка трещать и гнуться, отколева страх взялся, забегал, словно угорелый, так вот и прыскает из угла в угол, побелел весь, кричит: «Выпустите, родимые!» Мне не до того было: работа была трудная; а как взгляну, так вот смех и разбирает. Да ведь и не выдержал: на остров соскочил, упал по колени в воду, а шуба-то на нем енотовая была, богатая, — всю смочил; уж и посмеялись мы тогда! Не знаю, кто его тогда на берег вывез!
— А вот намедни толк шел в харчевне, Василий Петрович, — отозвался один из гостей лоцмана, рыжий, плечистый мужик в синем армяке, — сказывали, что два англичанина из своей земли нарочно приезжали поглядеть на пороги.
— Да кому же ты говоришь, Мирон Захарыч! я сам их видел, вот как тебя вижу теперь; вот, я чай, и батюшка их запомнит.
Тут он обратил глаза к противоположному углу, где на широкой изразцовой лежанке покоилось туловище, прикрытое двумя нагольными тулупами.
— Батюшка!
— Ась! — отозвался разбитый голос, и старик лет осьмидесяти пяти, седой, как лунь, приподнялся, покрякивая, на локте.
— Подь к нам, — сказал лоцман, — полно тебе спать! вишь, гости дорогие пришли; выпей чайку.
Старик сбросил с себя тулупы и свесил босые костлявые ноги на пол, причем длинные пряди его белых волос рассыпались по смуглому, загорелому лбу и шее. Он медленно сошел вниз, накинул на сгорбленную спину овчинку и, придерживаясь по стенке, медленно начал пробираться к разговаривающим. Тогда только заметил Каютин, что старик был слеп. Гости лоцмана почтительно дали ему дорогу; Каютин привстал и опорожнил ему место.
— А помнишь, батюшка, как англичане приезжали к нам на пристань?
— Помню… как не помнить! — отвечал старик, ощупывая лица соседей. — Ты, что ли, Мирон? — произнес он, отнимая дрожащую ладонь от бороды рыжего мужика.
— Я; здорово, Петр Васильич! как бог милует?
— А ведь, небось, на барку-то не посмели сесть англичане-то, — перебил лоцман, — только у телеграфа на Выпу поглядели; дело-то было по весне: знамо, река-то наша маненечко поразгулялась; как увидели они, что барку понесло так, что и тройкой не обгонишь, — знамо, при ветре тридцать верст вчастую угонит, — ну, и трухнули. А потом, сказывал ратман, как приехали домой, в газетах отпечатали, что по порогам по Боровицким в решетах ездят. Да что вы думаете, а ведь и взаправду решето! — продолжал словоохотливый хозяин, самодовольно оглядывая слушателей. — А нутка-сь, построй иное судно, так, чего доброго, и не выдержит, как на порогах почнет его без малого что на аршин перегибать [13].
— А правда, говорят, будто здесь императрица Екатерина Великая была? — спросил Каютин, обращаясь к слепому старику, который тотчас же навострил слух и поставил чашку на стол.
— Правда, — отвечал он, — я еще тогда и сам лоцманом был. Вот недавно с ратманом года считали, да и в бумагах есть: кажись, в 1785 году… дай бог память!.. так, в 1785 году дело было. Государыня от Волочка на барках изволила прибыть; нарочито там для нее барки делали. А здесь ее на носилках наши девки из барки вынесли; носилки были тож нарочито сделаны. Девки все подобраны были ражие; нам всем, лоцманам, понашили кафтаны зеленые, кушаки алые, поярковые шляпы; и теперь у меня сохранны, в сундуке лежат. Царица до Потерпелиц, говорят, на барки не садилась, а изволила по берегу ехать в берлине — по-нынешнему каретой называют, — а на барках графы и князья ехали.
— Да довольно. Князь Потемкин был, Саблуков, Нарышкин да еще… дай бог память… наместником новгородским и тверским что был… да, Архаров, Николай Петрович; да еще Олсуфьев. Я тогда молод был, а вот помню немного. В Потерпелицах государыня села на барку и на ней до самого Питера следовать изволила, — продолжал старик, проводя для большей ясности рукой по воздуху, — дай бог ей царство небесное! Да на плесе, за Витцами, под Боровичами, велела всех лоцманов водкой поить. Вишь, какая!.. С тех пор и зовут его Винным Плесом.
Старик замолк, потупил голову и задумался.
— Знатное, знатное у нас место! — заметил лоцман Петров, самодовольно поглаживая бороду. — Особливо в судоходную пору, как со всех сторон народ пойдет на работу, — что твой город: тысяч семь иной раз наберется! шутка, без малого пять тысяч барок прогоняем! Неповадно оно только вашему брату, — прибавил он, смеясь: — чай, задрожит, небось, ретивое, как пойдет колотить твои: барки тысячные?
И лоцман снова засмеялся. У Каютина в самом деле дрогнуло сердце.
— А часто случаются у вас несчастия? — спросил он.
— Как не быть, — бывают; грех сказать, чтобы часто, не то что в старые годы, а все-таки поколачивает. Вот и вечор барку в середипорожьи разбило: гнали с Гжатской пристани, с маслом, и тысяч на двадцать серебром товару было, — така-то напасть, право! И лоцман такой ловкий парень, — не знаю, оплошал, что ли, или уж так, напасть божия? Костин, — прибавил лоцман, обращаясь к другим собеседникам. — Да и сам чуть было не утонул: как-то концом потеси зацепило за голенище; он и повис на ней… да спасибо еще концевой ножом голенище распорол и снял его… Жаль беднягу: прогулял перемычку! А барку так расколотило, что всего восемьдесят кулей повытаскали!
— Да куда же они все девались? — смущенным голосом спросил Каютин.
— Куда! эге-ге… и вправду видно, что вы впервые здесь, — отвечал лоцман, прищуривая снова глаза свои. — Куда девались? а нешто, ты думаешь, барки-то бродом ходят у нас?
Гости лоцмана захохотали; даже старик, отец его, покачал головою, и на впалых губах его, показалась улыбка.
— Эх-ма! — продолжал хозяин. — Ведь я ж те сказывал, как их, сердечных, перегибает на порогах; река извилиста, что проселок, в ином месте словно углом заворачивает; а тут как раз каменная коса на повороте тебя и ждет, — не смигнешь, как налетишь; течение: брось щепку — несет, как лист вихрем. Рассуди ж ты сам, каково поуправиться тут с баркой; на иной ведь пудов тысяч восемь — сила! Вестимо дело, повсюду, где только можно, в опасных местах «заплыви» из бревен поделаны: как ударится об них барка, так они и откинут ее опять на фарватер, на глубину… понимаешь?.. Да и тут не всегда господь милует.
Дрожь пробежала по всем членам Каютина. Воображение его создало в один миг тысячу опасностей, которым непременно должны подвергаться барки, проходящие через пороги.
— Да ну, ну, — сказал лоцман, заметив его смущение, — полно грустить заранее, хозяин; утро вечера мудренее, авось все пройдет ладно; у нас есть лихие ребята; проведут, даст бог, благополучно.
— Что ж, Василий Петрович, будешь у меня на казенке? — спросил нетвердым голосом Каютин.
— И рад бы, да не могу, хозяин… как тебя звать прикажешь?
— Тимофей Николаич.
— Не могу, Тимофей Николаич: кашинскому купцу Заворотову да калужскому Полетаеву обещался; слово дороже денег, — я уже пятый год у них барки гоняю.
— Ну, так хоть научи, кого лучше позвать, — мое дело новое; сделай милость.
— Научить научу, изволь.
Глава VI
Боровицкие пороги
Было уже около осьми часов вечера, когда Каютин снова очутился на песчаном берегу Мсты. Солнце медленно склонялось за реку, распуская по небу багровое зарево. Небо было облачно; длинные хребты туч, несомые сильным ветром, застилали горизонт. Окрестность окутывалась уже сизою тьмою, и только дом лоцмана с
