как умел.
– Ах, право, тяжело жить, – рыдая, говорила старушка, – и за что я их век заедаю?!
– Палагея Семеновна, ну, как можно! – восклицал пугливо шарманщик.
Пока старушка плакала в сенях, дочь ее также рыдала, стоя за перегородкой у брата, который ходил скорыми шагами и умоляющим голосом говорил:
– Не плачь, перестань, она ничего не узнает!
– Митя, Митя! мне страшно! – с ужасом сказала сестра.
– Ну, не надо! я все брошу! – в отчаянии закричал Митя, схватив себя за голову. – Я дурак, ну, где мне, нищему, быть художником!
И он, весь дрожа, сел у стола, взял палитру и краски и с язвительной улыбкой смотрел на неоконченную копию толстой купчихи.
Под окнами раздались печальные звуки «Лучинушки». Катя вздрогнула и, сказав решительно: – Я завтра не пойду! – выбежала от брата. Он бросил далеко от себя палитру и кисть и страшно закашлялся.
В это время старушка с принужденно веселой улыбкой вошла в комнату, но продолжительный кашель сына опять вызвал слезы на влажные еще глаза ее.
– Митя, полно работать, – нежно сказала она, – ляг… хочешь, я тебе грудного чайку сделаю? самовар не остыл еще.
– Не надо! – слабо отвечал Митя.
– Катя и старушка по-прежнему уселись у стола и молча работали. Наконец старушка посмотрела на часы и, зевая, сказала:
– Ого! скоро десять часов. Митя! Митенька! не хочешь ли поужинать?.. а?.. Чай, простыли, – продолжала она, рассуждая сама с собою. – Я чуть только протопила сегодня печку-то.
– Нет, я ничего не хочу! – отвечал Митя. Старушка покачала головой и, обратясь к Кате, спросила:
– А ты хочешь ужинать? Катя замотала головой.
– Ну, и я тоже не буду, – сказала старушка. – Оно и лучше: завтра, небось…
И старушка нахмурилась и договорила шепотом:
– Завтра, небось, придет опять Дарья к нему, надо позавтракать дать!.. Господи! кажись, я бы лучше согласилась, чтоб дочь моя умерла, чем этакой сделаться, как она. И что за охота Мите непременно ее брать? чай, есть и другие натурщицы.
Сильный кашель раздался за перегородкой, и Митя сказал:
– Что вы все бормочете? пора бы вам спать!
– Ну, что я такое сказала, Митя? – разгорячась, возразила старушка. – Уж нынче ты мне рот не даешь раскрыть, – продолжала она запальчиво. – Право, ты такой чудной стал! уж не приворожила ли она тебя? слова не дашь сказать о ней! уж как хочешь, а она нехорошая женщина! вот что!
Старуха спохватилась и со страхом ожидала ответа на свои слова.
– Как вам не стыдно! ну, не все ли равно трудиться? ведь она тоже себе хлеб достает. А вы как наладили на одно, так вот ничем вас не разуверишь. И что она вам такое… разве она что дурное делает?
Митя тоже горячился.
– Уж ты мне лучше не говори, не говори о ней, – вся покраснев, перебила его старушка. – Я вот что тебе скажу, – продолжала она решительным голосом: – если, боже упаси, что случится… Она уж хвастает и нос подымает у меня в доме… я брошу все!.. я в богадельню пойду, а уж жить с такой женщиной не буду! да, не буду!
И старушка застучала кулаком по столу и залилась слезами.
Катя во все время, пока разговаривала старушка с сыном, зажав уши, лежала головой на столе, и когда старушка заплакала, она вскочила со стула и выбежала в кухню.
Старушка продолжала всхлипывать и говорила:
– Ты, кажется, брат Катин, и на порог бы ее не должен пускать. Она, чего доброго, и ее такой же сделает. Я слышала, каково тихонько куда-то звала Катю танцевать! Митя! Митя! смотри! – возвысив голос, заключила старушка.
За перегородкой была мертвая тишина, никакого ответа. Старушка позвала Катю и очень рассердилась, заметив, что у ней красны глаза.
– Господи, уж мне нельзя слова сказать! ну, зачем замечать, что я сержусь! старый человек иногда неволен в своих словах!
И добрая старушка, при глубоком молчании сына и дочери, искренно обвиняла старость и сердилась от души на нее.
Пришло время ложиться спать. Катя постлала постель на диване для своей матери, которая этим временем стояла на коленях у образа, шептала молитву и усердно клала земные поклоны. Окончив молитву, старушка поправила себе подушки и нежно сказала:
– Митя, прощай!
– Прощайте, маменька! – глухим голосом отвечал Митя.
Катя поцеловала у старушки руку. Старушка заботливо перекрестила свою дочь. Кряхтя улеглась она в постель, а Катя в головах ее сделала себе из стульев кровать и тоже легла. Старушка, засыпая, рассуждала:
– Ну, вот мало, мало, а пойдет фунт мыла – сорок копеек, на реку два гроша, да поденщице четвертак, а еще, чего доброго, одним днем не управится. Катя, а сколько чистых рубашек у Мити осталось? а?
Катя, закутавшаяся в одеяло с головой, отвечала:
– Две!
– Ах, господи! надо скорее вымыть белье-то. Господи, господи! – позевывая, повторяла старушка.
Наконец в комнате настала тишина. Старушка и Катя уже не ворочались на своих постелях. Митя тихо вышел из-за своей перегородки и подошел к постели матери. Старушка вздрогнула и, открыв глаза, перекрестилась
– Ах, господи! Митя! – сказала она. – Я тебя испугалась, вздремнула.
И она, протирая глаза, старалась улыбнуться.
– Прощайте!
И Митя поцеловал мать, которая, обхватив шею своего сына, нежно его целовала в лоб и в глаза и шептала дрожащим голосом:
– Митя, голубчик, не сердись на свою ворчунью мать! ну, ты знаешь, я старый человек, да еще горе, я вот разворчусь да надоедаю вам!
– Маменька! не сердитесь вы на меня, – сказал он голосом, полным глубокого чувства.
И старушка еще жарче стала целовать своего сына, который также отвечал ей ласками. Она с радостью поглядела ему в глаза, пригладила его длинные волосы и с упреком сказала:
– Ну, что ты, Митя, все худеешь! ты береги себя, я уж стара, – тихо прибавила она, – ну, если что случится, что тогда будет с ней?
Она указала головой на Катю и продолжала чуть слышно:
– Иван Карлыч вот уж сколько раз мне говорил, что желает на ней жениться, и давно бы женился. Да уж мы, верно, такие несчастные. Ведь, право, отчего же это? а, Митя?.. Все шло хорошо, а как задумал он жениться, отец у него умер, банкрут оказался, магазин закрыли. Нищий просто стал, как и мы. А я было уж радовалась: думала себе, устрою Катю, легче тебе будет; ан нет, еще хуже стало!
– Жаль, очень жаль его; он честный человек, – задумчиво заметил Митя.
Старушка радостно улыбнулась, притянула Митю к себе и, указывая глазами на Катю, тихо сказала:
– Она что-то изменилась к нему! уж не оттого ли, что он обеднел? – пугливо спросила старушка.
– И полноте! – перебил Митя.
– То-то, голубчик, мне бы страшно подумать, что моя дочь такая. Она хорошо знает, что ее мать пуще всего не любит – это спеси да гордости. Она, верно, помнит, что я вам рассказывала, как я вышла замуж за вашего отца. Чем мне ни грозили: и что мои дети-то солдаты будут, а муж непременно пьяницей будет, только потому, что он был музыкант, а его отец был крепостной, да барин отпустил на волю; я на все плюнула! Меня тетка выгнала из дому, ничего не дала, а слава богу, дай всем такого счастья, какое я имела, как жила с ним! Если бы не вы, я его бы не пережила: так мне было тяжело одной. Ах, Митя, кабы твой отец был жив, не горевали бы мы так с тобой, жили бы весело!
И старушка украдкой вытерла слезы и с принужденной веселостию продолжала:
– Ну уж, Митя, как-нибудь пробьемся до сентября! авось, бог даст, справимся. Я бы и не пикнула: слава богу, сыта! да вот что: на вас-то глядя, у меня сердце надрывается. Ни платья, ни сапог, шинелишка холодная, а время зимнее, да ты же еще и кашляешь.
– Ну, что делать, погодите, маменька, вот если мне удастся картина, что я начал… о! я тогда не буду двадцать раз рисовать какую-нибудь тупую рожу, вот как теперь. Все одно и то же за какие-нибудь пять рублей. У меня будут покупать картины и заказывать, а если пошлют в Италию… ах, маменька!
И Митя в каком-то восторге обвил шею матери и заплакал. Долго мать и сын мечтали о будущем счастии. Пробило два часа.
– Митя, пора спать! – заметила старушка.
– Да, пора, прощайте!
И Митя простился с матерью и пошел за перегородку. Долго он еще сидел у стола с карандашом в руках и что-то рисовал. Глаза его блистали, румянец ярко играл на щеках, и веселая улыбка не сходила, с его губ. Портрет толстой купчихи и копия с него были брошены под стол. Свечи догорели. Митя с неудовольствием оставил карандаш и кинулся на диван, но, прежде чем заснул, долго еще кашлял…
Утром, едва рассвело, Катя встала, не спуская глаз с матери, еще спавшей, оделась, накинула старый салоп и шляпку и на цыпочках прокралась в кухню. Через минуту мимо замерзшего окна мелькнула ее тень. В это самое время дверь скрипнула в перегородке, и Митя высунул голову и пугливо оглядел комнату. Улыбка удовольствия разлилась по его изнеможенному лицу при виде пустой кровати сестры, и он проворно притворил дверь.
Пробило девять часов. Старушка перевернулась на другой бок. Митя высунул голову и тревожно смотрел на мать, которая, не открывая глаз, сказала:
– Катя, а Катя? вставай!
Митя на цыпочках прокрался в кухню и стал шуметь в ней.
– А, ты уж встала, ну?.. сейчас, сейчас… заболталась с вечера! – пробормотала старушка и замолкла.
Митя выглянул из кухни и, видя, что мать опять заснула, прокрался в свой угол и занялся около своей картины. Он так углубился в работу, что не слыхал, как старушка проснулась. Она сидела на постели и ощупывала голову и грудь.
– Катя, Катя! – слабым голосом сказала старушка.
Митя кинулся в комнату и быстро спросил:
– Что вам?
– Катю мне нужно! пошли ее ко мне, Митя! – и, как бы рассуждая сама с собою, она продолжала: – Верно, это я вчера в сенях простудилась?.. Что-то так тяжело!.. да где же Катя? – с сердцем спросила старушка.
– Я ее послал купить мне красок, – отвечал Митя из-за перегородки.
– Уж, право, Митя, мне, признаться, не нравится, что ты ее стал так часто усылать из дому: она девушка молодая, чего доброго, еще встретится кто с ней да… Ох! – вскрикнула вдруг старушка: – что-то колет в грудь!.. Митя,
