роскошные косы, медленно колыхавшиеся от движения гибкого стана, и лукавый взгляд ясно доказывали, что она дитя земли…
Звонкий смех, полный страсти, немного образумил Граблина, который не заметил, что ни слова еще не сказал Лизе. Они оба были в каком-то забытьи.
– Вы любите высоко качаться? – спросила Лиза, едва переводя дух.
– Люблю.
– А бабушка уверяет, будто я только одна люблю так качаться, и хотела даже качели снять.
Граблин превратился весь в слух: ему казалось, что нет музыки, нет звуков восхитительнее голоса Лизы…
– Отчего вас давно не видать? – спросила Лиза и так высоко подкинула доску, что веревки стряхнулись и Граблин чуть не упал.
Лиза вскрикнула.
– Чего вы испугались? – спросил Граблин, устояв.
– Мне показалось, что у вас рука оборвалась.
– Да… ну что же, если б я точно упал?
– Что тут хорошего – разбились бы!
– И прекрасно было бы!
– Очень весело! перепугали бы меня.
– Ну, в таком случае я не хотел бы, – язвительно сказал Граблин.
– Вы думаете, что я вас не жалею? – быстро перебила Лиза, которая стояла теперь, закинув одну ногу на другую, и держалась, вытянув руку, за одну веревку, прислонив к рукам голову. Эта небрежная поза удивительно обрисовывала ее стройный и пышный стан. Граблин весь задрожал, ноги у него подкосились, и он сел на качели.
– Вы не верите? – вкрадчивым голосом спросила Лиза.
– Я не верю ни в какое счастье! – грустно сказал Граблин.
Лиза засмеялась и сказала:
– Тут еще нет счастья, так вы можете поверить?..
Граблин побледнел и схватился за веревку.
– Что с вами?
И Лиза присела к нему.
– Так, ничего!
Качели сами собою качались, и Лиза, сидя на доске, смотрела с участием на Граблина, который, приложив голову к веревке, бессмысленно глядел вдаль.
– Степан Петрович, не любите меня! – умоляющим и полным слез голосом вдруг сказала Лиза.
Граблин сделал движение, чтоб соскочить с качелей; но Лиза удержала его за руку и тем же умоляющим голосом продолжала:
– Я не могу никого любить! это не каприз мой! Вы не смотрите на меня, что я иногда с вами ветрена и шалю – это уж мой характер; если мне даже очень грустно, я все шалю…
– Кто? и как вы узнали, что я вас… люб… – глухим голосом спросил Граблин, не подымая глаз на Лизу.
Лиза лукаво усмехнулась; лицо ее отуманилось грустью, и она тихо сказала, наклоняясь к уху Граблина:
– Я сама люблю!
Граблин вздрогнул. Лиза, сжав ему крепко руку, прошептала:
– Он далеко, кого я люблю!
Граблин с ужасом посмотрел ей в глаза и плачущим голосом сказал:
– Если он далеко, то, верно, не любит вас.
Лиза печально усмехнулась и, покачав головой, сказала:
– Он очень меня любил, но я так ветрено поступила с ним… так оскорбила его, что он унизил бы свою любовь, если б остался возле меня.
– Он знает, что вы его любите?
– Нет!
– Он, может быть, вас забыл, он любит другую!
– Вы скоро меня забудете?
– Я!.. никогда! – твердо сказал Граблин.
– Вот и он мне тоже сказал, и таким же голосом, как вы; вот почему я избегала вас, как только заметила, что вы глядели на меня, как он глядел. После него мне многие говорили, что любят меня, но все не так, как он… и как вы, – помолчав, прибавила Лиза с тяжелым вздохом.
Качели медленно покачивались, кольца жалобно скрипели, как будто плакали вместе с несчастным Граблиным.
На глазах у Лизы блеснули слезы, и она с участьем сказала:
– Не скучайте, забудьте меня; я не стану вам лгать, что вы мне нравитесь, но также и не стану вас просить любить меня, как сестру.
– Позвольте хоть это! – в отчаянии сказал Граблин.
– Да этого нельзя!
– О, будьте уверены, что я ни одним словом…
– Не уверяйте меня, мне и вам скоро надоест такая любовь. Да и что в ней!
И Лиза стала шаркать своими ножками по земле и раскачивать качели.
Долго они сидели молча, покачиваясь под жалобный скрип качелей.
Глава V
НОВЫЕ ПЕРЕВОРОТЫ В СТРУННИКОВОМ ПЕРЕУЛКЕ
Прошел еще год, но о нем уже нельзя сказать, как о предыдущем, что он не принес с собою никаких перемен в Струнников переулок. Нет, перемены произошли, и значительные. Столь знакомый читателю дом девицы Кривоноговой украсился новой дощечкой над воротами, с ярко-красной надписью: Дом поручицы Доможировой. Как! Доможиров женат? Доможиров соединился неразрывными узами с первейшим своим врагом? Увы, нет сомнения! Бедный Доможиров не избег плена своей соседки; впрочем, и обстоятельства были слишком важные, – трудно было удержаться! Началось с того, что явился престранный господин, которому так понравился дом Доможирова, что он предложил ему чуть не вдвое дороже, чем стоил дом. Озадаченный Доможиров кинулся за советом к благоразумной деве; совет был дан ему ловкий, доброжелательный: он продал дом и перебрался к девице Кривоноговой, в ту самую комнату, где жила прежде Полинька, с прибавлением еще двух соседних комнат.
Девица Кривоногова, казалось, переродилась. Характер у ней стал шелковый, она была необыкновенно кротка и заботилась о своем жильце с нежностью супруги или матери, а также и о сыне его, который уже достиг возможности ходить в халатах своего родителя, не перешитых и не урезанных: так благотворно действовала привольная уличная жизнь на его физическое развитие. Коты были всегда кормлены досыта. Девица Кривоногова до того простирала свою заботливость, что в жаркие дни собственноручно ставила даже в клетку скворцу блюдечко с водой и радостно наблюдала, как он принимался полоскаться. И нередко, с умилением указывая на благоденствующую птицу, она говорила растроганному Доможирову:
– У меня уж такое доброе сердце; я люблю, Афанасий Петрович, чтоб все в моем доме были довольны, до последней крохотной птички!
Случалось, что, разбирая в сундуках свое добро, она показывала Доможирову банковые билеты и горящее, как жар, серебро, приговаривая с тяжелым вздохом:
– Вот, кажись, все есть, да кому достанется мое добро, как умру? А я чувствую, что скоро, скоро умру!
Доможиров сомнительно качал головой и произносил: «И, и, и…», но в голову ему невольно западала мысль: что, если б жениться на девице Кривоноговой да к своему капиталу присоединить еще десятитысячный банковый билет?
Он боролся мужественно против такого соблазна; но пришел срок платить за квартиру и решил все, помрачив его рассудок. Двадцать лет не знал он, что значит платить за квартиру, быть жильцом – звание, которым он гнушался; двадцать лет платили ему жильцы, а, теперь сам должен платить…
– Не дам! нет у меня денег! – с негодованием отвечал он девице Кривоноговой. – Погодите!
К удивлению его, она кротко вынесла отказ. В следующий срок, когда приходилось платить вдвое больше, он, опять отказался еще энергичнее. Тут уже она не выдержала, и завыла, приговаривая:
– И не стыдно вам сироту обижать?
Взволнованный Доможиров оскорбился таким упреком и раскричался.
Девица Кривоногова прижалась к стене, будто со страху, и, всхлипывая, проговорила:
– Нет! уж видно, и точно сиротам жить нет никакого средствия: кто хочет, тот обижает! А я, дура, еще вчера отказала чиновнику-вдовцу: через одну куму мою сватался… и, говорят, дети такие почтительные и милашки…
Доможиров вытянул физиономию.
– Да я пошутил… я так! – сказал он вкрадчивым голосом.
– Хороши шутки с сиротой! – проговорила обиженным тоном девица Кривоногова.
Доможиров уже тянул концы своего кушака, и когда кушак достаточно впился в его бока, он крякнул и нерешительно спросил:
– А, небось, за меня не хочет итти?
Девице Кривоноговой ничего не нужно было больше: так давно желанное слово слетело с языка Доможирова, – остальное она уже кончила сама, наговорив много трогательных вещей и пообещав еще при жизни передать Доможирову все свое имущество.
– Ну, кому, – говорила она со слезами умиления, – и следует все отдать, как не законному супругу?
Доможиров не замедлил сделаться им. Их свадьба привела в волнение весь Струнников переулок, даже с примыкавших к нему улиц и переулков сбежались полюбоваться брачным торжеством.
Гостей было множество. Невеста нарядилась в красно-розовое платье, к которому не совсем подходили цветом открытые руки и шея, совершенно красные. Голова была убрана измятыми белыми цветами и грязным вуалем, кончик тощей рыжей косы исчез, совершенно подавленный ради такого торжественного случая белокурой массивной косой; брильянтовый фермуар с бусами и тяжеловесные серьги – подарок счастливого жениха – дополняли невестин наряд. Жених, выбритый тщательно, чего уже не случалось с ним лет двадцать, в белом галстуке и светло-синем фраке не слишком нового покроя, гордо озирался кругом и только страдал немного по поводу туго накрахмаленных воротничков манишки, так как хорошо выбритые его щеки были в тот день слишком чувствительны.
За роскошным пиршественным столом, между двумя вазами с потертой позолотой и полинялыми цветами, молодые сидели в скромном молчании. Массивная рука молодой была вложена палец в палец в руку молодого; по временам они разлучали свои руки, протирали платком и снова вкладывали по-прежнему. После двухдневного пира дом девицы Кривоноговой украсился вышепрописанной надписью. Тот день был роковой в жизни Доможирова; тут только увидал он, что попался впросак. Нечего и говорить, что супруга и не подумала передавать ему капитал свой и дом. Нет, она даже лишила его наслаждения кушать серебряными ложками, хоть он был с ними так деликатен, что, подержав в руках, каждый раз принимался тереть платком, чтоб серебро не теряло своего блеску. Временная кротость бывшей девицы Кривоноговой миновалась невозвратно; брань, упреки не умолкали, и дошло до того, что Доможиров, познакомившись через Граблина с любителем похоронных процессий, стал бегать по кладбищам. Там искал он забвения супружеских бурь и скоро так вошел в интересы кладбища, что вызубрил все надписи памятников, узнал всех нищих, которые увидели в нем кровного врага: всегда недовольный и раздражительный, он читал им, не исключая слепых и безруких, мораль о вреде праздности, причем часто почерпал красноречие из слов своей супруги, упрекавшей его в лености. Там не раз встречал он знакомого нам Волчка с его старухой-матерью. И сын и мать вечно были ненатурально веселы и ссорились. Несчастный Доможиров понемногу начал уходить самого себя, сосредоточиваться и, наконец, стал вести свой дневник, вспомнив, что и Каютин иногда записывал разные свои мысли. Вот образчики его записок:
«10 мая. – Опять бранилась и спрятала серебро; говорит: мое!
12 мая. – Купил тараканов: думал, вот угощу скворушку. Не тут-то было! всех утопила! говорит: «Разведешь в моем доме нечистоту». Да скажите, пожалуйста, разве может от мертвого таракана что-нибудь развестись? Поди, втолкуй ей! «Я, – говорит, – коли, узнаю, что давал птице хоть единого, так разрежу ее и выну таракана!» Ну, женщина!
14. – Правду пословица
