рвалась и ревела и наконец кинулась в ноги Никите.

– Держите, братцы, вырвется, – сказал он, взяв веревку короче и подняв шаманку.

Но она перестала биться, и дикие, жалобные звуки, сопровождаемые умоляющими телодвижениями, сменили неистовый порыв отчаяния.

– Нельзя, нельзя, старуха! – сурово говорил Никита, не поднимая головы. – Вольно было заходить на гору! Ты нам ничего не сделала худого, да сделать можешь.

И он прикручивал ее к дереву. Товарищи молча помогали ему.

– Кабы мы знали, – задумчиво промолвил Степан, – что ты не выдашь нас по глупому своему разуму, бог бы с тобой, живи!

– Да и что твоя жизнь? – говорил чувствительный Лука необыкновенно добрым и грустным голосом, – Слов нет, страшновато, как мы уйдем да останешься ты одна, да некому тебя будет отвязать, да начнешь ты умирать с голоду; да ведь пройдет, ведь как умрешь – ничего… и все мы умрем… лучше – страдать не будешь, не будешь терпеть голоду и холоду; ведь у тебя, сердечной, чай, и избушки-то нет… Нет? – спросил он, обращаясь к Степану.

– Нет.

– Ну, вот видишь! – продолжал Лука, вздохнув свободнее. – Да и детей нет, сродников нет, некому тебя пригреть, накормить, некому и пожалеть, так оно, как порассудишь…

– Лучше, гораздо лучше ей так умереть! – утвердительно порешил Тарас и крякнул: так усердно помогал он Никите.

– Ее бы так привязать, чтоб хоть лечь можно было! – заметил Иван Каменный.

– Что ты, что ты? – с испугом возразил Тарас. – Уйдет! Начнет вертеться – веревку перекрутит, а не то перегрызет.

Ничего не ответив, Каменный глубоко вздохнул.

Прикрутив старуху, промышленники, не сговариваясь, опрометью кинулись прочь. Когда исчез последний луч надежды, жалобные стоны шаманки сменились ужасными, раздирающими душу проклятиями, безумными угрозами. Эхо быстро подхватывало повторяло их, наполняя пустыню чудовищными звуками. Преследуемые ими, промышленники долго бежали, не останавливаясь и не оглядываясь, наконец перевели дух и пошли осторожно. Ночь была темна и тиха, и никакой посторонний звук не заглушал страшных воплей старухи. Уже начинало светать, когда спустились они к подножью горы, где начинался густой лес. Вдруг от каждого дерева опушки отделилась громадная тень: тихо и неожиданно окружила промышленников толпа вооруженных дикарей; грянуло несколько выстрелов, потом пронесся радостный и победоносный крик. Потом все смолкло, и опять ничто не мешало слышать диких, раздирающих проклятий и стонов безумной шаманки, повторяемых эхом пустыни.

IV

Светает, но нет и признаков солнца. Небо, воздух, земля, воды и горы – все представляется сплошной массой тумана. Глаз не видит далее десяти шагов.

Три человека один за другим пробираются по узкой тропинке. В двух из них по одежде, лицу и разговору тотчас можно узнать туземцев. Они среднего роста, плечисты и присадисты, с огромными ртами и толстыми губами; глаза их малы, лица смуглы и плоски. На них широкие кухлянки из выделанных звериных кож, окаймленные белым собольим мехом и украшенные сзади длинными хвостами, которые теперь заткнуты за пояс. Они вооружены с ног до головы: лук, стрелы с каменными копейцами, сайдаки с ремнями из китовых жил, чекуши (костяные рогульки с четырьмя рожками на длинных ратовьях) – таково вооружение двух путников.

Третий, одетый в серый армяк и большие сапоги черной кожи, безоружен. Руки его связаны. Стан обхвачен ремнем, концы которого прикреплены к поясам туземцев, поместивших его между собою. Он пленник.

– Брыхтатын! – кричит передний туземец, повернувшись к нему.

Но пленник так погружен в свои мысли, что не слышит крика.

– Брыхтатын! – кричит другой туземец.

Пленник продолжает итти, повеся голову.

– Брыхтатын! – сильнее вскрикивают оба туземца и разом вытягивают своего пленника ремнем.

Он вздрагивает и поднимает голову.

– Будешь мне хорошо служить? – спрашивает изломанным русским языком туземец, идущий впереди.

– Буду, – покорно отвечал пленник.

– А мне? – спрашивает другой.

– Буду.

– Хорошо, брыхтатын, иди! – кричат туземцы.

Брыхтатын значит – огненный человек. Так звали русских камчадалы, когда не знали еще огнестрельного оружия и думали, что русские, стрелявшие в них, дышат огнем. Итак, пленник – русский, и по высокому росту нетрудно узнать в нем Никиту.

С лишком восемьдесят человек окружили промышленников, когда они спустились с горы. Не успели они сделать по выстрелу, как были скручены. Никита достался на долю двух камчадалов, Камака и Чакача, которые теперь вели свою добычу домой.

Никита молчал; лицо его было мрачно и сердито. Камак и Чакач вели оживленный разговор, произнося половину слов горлом, половину ртом, протяжно, со странными телодвижениями. Камак и Чакач, как и все камчадалы, умели мастерски передразнивать людей и зверей, и Никита иногда невольно вздрагивал и осматривался? – так живо они напоминали ему его товарищей и даже его самого, разговаривая о недавнем счастливом нападении.

Иногда на пути попадались им столбы, которые ставили туземцы в честь своих злых и добрых гамулов и мимо которых не проходили, не бросив чего-нибудь съестного, отчего кругом столбов всегда отвратительная вонь. Камак и Чакач тоже кидали к столбам рыбьи хвосты и головы, любя, подобно всему своему племени, приносить жертвы своим богам, но такие, в которых не нуждались сами.

Когда ручьи, горы или пропасти затрудняли путь, Камак и Чакач начинали браниться и проклинать: они ругали своего Кутху, зачем он сделал в их стране так много гор, страшных болот, быстрых ключей и рек, зачем посылает столько бурь и дождей. Встретив старую высокую ольху, в которой, по мнению их, жил бес (канна), Камак и Чакач выстрелили в нее из своих луков; Никита заметил, что дерево все исстреляно.

Путь, замедляемый такими остановками, тянулся довольно медленно. Тропинка была так узка, что на ней устанавливалась только одна нога в прямом направлении; но камчадалы, ступающие ступень в ступень, – шли свободно. Только Никита, движения которого были связаны, часто спотыкался и получал удар ремнем или чекушей.

Они шли два дня и две ночи почти без отдыху. Наконец на третий день, около полудня, когда туман несколько рассеялся и солнце выглянуло из-за темных облаков, Никита увидел вдали множество высоких остроконечных башен.

То были летние жилища камчадалов, называемые острожками; чрезмерная вышина их объясняется местными условиями: будь шатры ниже, звери не дадут покоя жителям. На девяти трехсаженных столбах, поставленных в три ряда в равном расстоянии и связанных перекладинами, высокий островерхий шатер с двумя входами. Входят в шатер по стремянке, которая отнимается, когда жители уходят, – таково их устройство.

Острожек, куда пришли наши путники, состоял слишком из пятидесяти таких шатров. Проходя улицей, Никита встречал много мужчин и женщин, сушивших рыбу, и детей, игравших и кричавших. Женщины и мужчины были одеты одинаково – в кожаные кухлянки; иные же, как мужчины, так и женщины, ходили просто нагие, неширокий пояс составлял всю их одежду; дети все без исключения были нагие. Прошед со своими владельцами к одному шатру, Никита был поражен странным зрелищем: две женщины, привязав ремень за шею покойника, тащили его прочь; оттащив немного от жилья своего, они бросили его, и не успели уйти, как целая стая собак кинулась к трупу и начала его терзать.

Женщины между тем сходили в острожек, притащили целую груду платья и тоже кинули подле покойника.

То были камчадальские похороны. Звери в человеческом образе, они бросали трупы своих покойников собакам, в том уповании, что кого съедят собаки, тот будет ездить в новой жизни на добрых собаках. С умершими они выбрасывали их платье и обувь, полагая, что надевший его сам тотчас подвергнется смерти.

Выброшенный покойник был отец Камака и Чакача, родных братьев. Они даже не взглянули в лицо своему отцу, но, взобравшись в шатер, принялись делать очищение, которое состояло в том, что дикари поочередно пролезали в кольца, сделанные из прутьев. А женщины, тащившие покойника, поймали двух птичек – одну сожгли, а другую разделили между всеми членами семьи и съели, – тем и кончилось очищение. Никита, которого жизнь потянулась теперь посреди беспрерывных трудов, неволи и побоев, скоро имел случай насмотреться таких диковин, какие немногим приходится видеть на веку.

Дикари ели вместе с своими собаками; любимое лакомство их – юкола, гнилая рыба, которую они квасили в ямах и употребляли в пищу уже тогда, когда она вся краснела и распространяла невыносимую вонь; другое любимое блюдо их – икра, тоже проквашенная до гнилости, которую пожирали они с древесной корой. Третье – толкуша из кислых ягод и сладкой травы, называемой сараною, которой отвратительное приготовление повергало в ужас: баба, с рожденья не мывшая рук, погружала по локоть обнаженную грязную руку в поганую чашу с толкушей и, размешав ее, вынимала руку, – белую, как снег. И таких лакомств каждый камчадал пожирал столько, сколько не съесть и двадцати человекам. Запивали они водой, которую уничтожали в страшном количестве. На ночь каждый дикарь ставил себе ведро воды, наполненной льдом и снегом, а к утру не оставалось ни капли. Опьянение находили они в воде, настоенной мухоморами, и в самих мухоморах, употребление которых доводили до совершенного безумия, убийства и самоубийства.

Ни сами они не мылись, ни посуды своей не мыли; ногтей не обрезывали, и все вообще пахли рыбою, как гагары; волос на голове не чесали, но расплетали на две косы, и мужчины и женщины. – У которой жидки волосы, та наверчивала парик весом до десяти фунтов. Только с покорения Камчатки женщины стали умывать лицо, а потом и белиться и румяниться, употребляя вместо белил и румян гнилое дерево.

Свадьба, рождение, так же как и смерть, сопровождались у них особенными обрядами. Когда камчадал желал жениться, ему следовало прикоснуться к обнаженному телу своей невесты. Но обряд сватанья представлял часто трудности непреодолимые. В то время невеста поступала под прикрытие женщин всего острожка; ее одевали тогда в несколько кухлянок и опутывали ремнями и сетями. Когда жених, улучив удобную минуту, бросался к ней, женщины поднимали страшный крик, били его, таскали за волосы и царапали. Если жениху посчастливилось, несмотря на такие трудности, достигнуть цели, невеста умильно кричала: «Ни! Ни!» и он вступал в свои права. Но бывали примеры, что он не добивался невесты в семь лет и кончал увечьем, сброшенный бабами с шатра. На другой день свадьбы молодая с подругами каталась по реке, а мужчины, почти нагие, в том числе и молодой, вели на шестах лодки, называемые батами. Затем начинался пир. Жених не заботился о чистоте невесты; напротив, зять упрекал тещу, когда находил жену свою непорочной. Разводились они очень просто: наскучив, жить вместе, он женился на другой, она выходила за другого. Иные имели по две и по три жены, которые жили между собой