Утро в редакции. Николай Алексеевич Некрасов
Водевильные сцены из журнальной жизни
Кабинет, опрятно и довольно роскошно убранный; по стенам развешано множество портретов писателей и артистов: на книжных шкафах бюсты Вольтера, Руссо, Пушкина, Крылова, Шиллера и Гете. У стены письменный стол, уставленный разными красивыми безделками, в систематическом порядке, и покрытый бумагами и книгами. Семячко, журналист, сидит у стола.
Семячко. Пропасть дела. Мало того что пиши, да пиши еще наскоро, на заказ, пиши под мерку наборщика: именно столько, сколько надо в нумер. А тут, глядишь, придется что-нибудь выбросить, и опять добавляй; и всё в меру и в строку. Чуть свет бесчеловечные наборщики пришлют тебе несколько форм корректуры… сиди, читай да думай о том, что написать к завтрашнему нумеру. А тут принесут газеты; смотришь, какой-нибудь благоприятель уж и позаботится поздравить тебя с добрым утром. Сердиться на него не стоит, а всё досадно. Чуть успокоишься, сядешь за перо,- звонят в колокольчик… И ворвется какой-нибудь посетитель; друг он, не друг, а так, посетитель. Потом другой, третий… толкуй с ними… Очень приятно!..
Чуть проснешься, нет отбоя
От задорливых писак,
Не дают тебе покоя,
Предлагают вам услуги,
Повестцу вам принесут
И, как будто на досуге,
С жаром вам ее прочтут.
Тот пучок стихотворений
Вам изволит предлагать;
Сам не знает ударений,
А ударился писать.
Тот свою дрянную сказку
Подает в десятый раз:
«Я поправил тут завязку,
Стал короче мой рассказ».
Тот с безграмотной статьею
«Извините — беспокою,
Но последний раз теперь».
Тот придет с пиесой дикой:
«Прочитать я вас прошу,
Человек-де вы великой,
Вашим мненьем дорожу»,
И начнется искушенье…
И пойдет тут кутерьма.
Просто сущее мученье,
Ходишь точно без ума.
Тут клянешь литературу,
Проклинаешь сам себя;
В лапах держишь корректуру,
А тут, смотришь,- вдруг газеты
Новый нумер принесут,
В нем тебя сживают с света,
По карману больно бьют…
А тут, смотришь,- гневный фактор
Впопыхах к тебе бежит:
Типография стоит!»
Как-нибудь гостей проводишь,
Над статьей начнешь корпеть,
Что попало производишь,
Только б к сроку подоспеть!
Вдруг… о, страх! толпою гости,
Как враги, нахлынут вновь;
От досады ноют кости,
Приливает к сердцу кровь.
На другой день — будь уверен —
То же самое пойдет!
Что делать?.. Отказать совестно… назовут гордецом. Им очень хорошо известно, что журналист всегда дома… Притом думаешь, что и за делом; а на поверку выходит, что просто им дома соскучилось… Да и говорить с ними не о чем.
Как скучны эти господа!
Придут и сядут без стыда,
Болтают битый час пустое,
А ты тут думай: вот беда!
Хоть бы сегодня меня не потревожили… У меня так много дела. Надо прочитать вот эту корректуру да написать статью в фельетон, а то завтра нумер не выдет; а это беда, решительная беда… На исправный выход газет и книжек у нас очень, очень много смотрят. Давай хоть вздор, перепечатанный из старых книг,- всё хорошо; дай превосходнейшие вещи днем позже — скажут: дрянь. (Садится и читает корректуру. Входит человек и подает газету. Семячко берет и читает.) Так и есть… Опять ругательство. Задарин каждый день меня угощает, видно, я ему солоно пришелся. (Читает и вскакивает.) Нет, это уже ни на что не похоже. Он просто лично меня оскорбляет… (Успокаивается.) Впрочем, за что сердиться? От лжи, клеветы и низких намеков мое доброе имя не пострадает. Пойду вперед добросовестно — публика рассудит, какое мнение выше: продажное или неподкупное.
Слышен звонок.
Ну, кто-то идет…
Входит Оболтусов, с рукописью под мышкой.
Оболтусов. Мое почтение.
Семячко. Здравствуйте. (Ну, теперь от него не отвяжешься!)
Оболтусов. У меня есть до вас просьба, которая, без сомнения, будет вам очень, очень приятна. Вам известно, что, несмотря на цветущую мою молодость, я изучил уже Гомера, Софокла, Еврипида, всех древних и новых, могу читать на греческом, латинском, арабском и санскритском так же свободно, как и на русском. Я занимаюсь изучением российских древностей и разбором финских рунов, пишу стихи большею частию в греческом вкусе и китайском духе; наконец, что вы скажете, если я объявлю вам, что я иногда, уделяя время легкой словесности, писал повести. Долго мне не хотелось печатать их… знаете, после исторических исследований, возни с древними как-то казалось неловко… Однако теперь я решился… Не просто решился, а, изволите видеть… написал два билетика,- на одном: «печатать», на другом: «не печатать», положил в папенькину барашковую шапку… она такая глубокая… да и дал вынуть кузине… прекрасная девушка — лет в шестнадцать. Гляжу — вынулось: «печатать». Вот я принес мою повесть к вам: напечатать. Меня умоляли об ней другие журналы, но я уж решил, что вам.
Семячко. Благодарю. Оставьте ее, я просмотрю, и если…
Оболтусов. Угодно, я расскажу вам сюжет? Дело состоит в том…
Семячко. Нет, уж позвольте… Я сам прочту…
Оболтусов. Вот вам еще стихотворение «Комар» — в китайском вкусе. Дело состоит в том, что комар сел на руку одной молодой девушки и до того напился ее кровью, что не мог лететь. Девушка видела его во власти своей, но… такова сила добродетели… не послушалась чувства мщения: спокойно дождалась, когда комар собрался с силами, и когда он улетал, то сопровождала его благословениями, желанием «здравия» и всякого благоденствия. Умилительно-нравственная сцена, совершенно в роде Катса или Бильдердейка. Я тоже хочу приготовить томов сорок в этом роде. А вот вам еще статья о чухломских древностях…
Семячко. Подобная статья о древностях Чухломы была уже вами напечатана в другом журнале: она исполнена ошибок и противоречий.
Оболтусов. Помилуйте, стоит ли на это обращать внимание…
Семячко. Однако вы даже перепутали названия замечательных зданий, доселе существующих, и многие из них на другие места переставили.
Оболтусов. Что ж тут важного?.. Кто там живет, тот тотчас и видит, в чем ошибка, а я делаю исследования исторические. Вот еще не угодно ли отрывок из моей поэмы? Дело состоит в том, что театр освещен и… да, я забыл самое главное: я перевожу плоды величайшего гения древности… Потрудитесь объявить в вашей газете, что один известный литератор, или известный писатель и ученый, принял на себя труд, ну и т. д… понимаете?..
Семячко. Очень понимаю, чего вы хотите.
Оболтусов. Итак, я надеюсь, что вы исполните мою просьбу. А за повесть мне, я думаю, и деньги получить можно.
Семячко. У нас деньги обыкновенно платятся, когда статья напечатается, и притом только известным литераторам, заслужившим имя в публике.
Оболтусов. Да вот как вы напечатаете мою повесть, так я и буду известный литератор, а деньги до того времени подожду.
Семячко. (Долгонько ждать придется.)
Оболтусов. Итак, до свидания. (Уходит.)
Семячко. Молодец… в 16 лет всю мудрость поглотил. Чему же мы до сей поры учимся?.. Он на восточных языках читать не умеет, а переводит «Саконталу», не знает истории, а пишет историческую критику… и какой китаец!.. Ах! боже мой! уж половина двенадцатого. Что будет, если я не успею… (Читает корректуру.) Славная статья… только половину надо выкинуть.
Слышен звонок.
Опять, да что же это, наконец?
Входит Пельский.
А! это вы?.. Ну, слава богу, вы мне поможете, милейший мой. Вот вам, почитайте от скуки. Вы, кажется, ничего не делаете.
Пельский. Помилуйте, кто вам сказал?.. Да я целый день за работой.
Семячко. А всё ничего нет. Что ж вы сделали?
Пельский. Повесть написал, другую начал, драму продолжаю, к чужому водевилю куплеты приделываю, поему переделываю, литературные сцены пишу.
Семячко. Всё вдруг… Вот от этого-то у вас и не выдет ничего путного. Что вы так расстроены?
Пельский.
В моей душе мороз трескучий,
А над душой клубятся тучи,
А за душою ни гроша.
О, как пуста моя душа!..
Жизнь глупа, очень глупа. Особенно наша литературная.
Семячко. Стыдитесь жаловаться. У вас есть определенная работа. Сделал, да и гуляй себе на все четыре стороны. Вы ни за что не отвечаете, а мы отвечаем даже за вас. Вы глупо напишете, нас бранят; вы сделаете промах, нас обвиняют в неосмотрительности. Ваша жизнь завиднее нашей, вы сотрудники, а мы труженики.
Пельский. Оно отчасти так, да вы сами виноваты. Ваши враги вас бранят, смеются над вашей фамилией, делают из нее каламбуры; а вы не отвечаете им.
Семячко. Я литератор, а не торговка с рынка. Я могу входить в спор литературный, где от столкновения мнений может произойти польза для науки, искусства или словесности, но в торгашнические перебранки, порожаемые спекулятивным взглядом на литературу моих противников, я входить не могу и не намерен.
Пельский. Положим, так, да публика-то на их стороне, она думает, что вы молчите потому, что не имеете ничего сказать в оправдание.
Семячко. Пусть себе думают что хотят. Я для этого не намерен отступать от моих правил и пятнать страницы моей газеты тою ржавчиною литературы, которую желал бы смыть кровью и слезами. Я хочу исполнять свое дело добросовестно и честно. Кто любит то и другое — тот поймет меня без полемических вылазок.
Слышен звонок.
Вот опять кто-то… Беда мне с посетителями! Вот, кстати, посмотрите, какое уморительное письмо я получил сегодня.
Пельский (читает). «Посылаю к вам мою комедии* для помещения в *** и прошу вас выслать мне за нее к празднику тысячу рублей серебром!» Ого-го! какой хват! Мы целый год тянем лямку, да этак не выписываем. Чудаки! Забились в провинцию и думают, что здесь деньги куры не клюют.
Семячко. Да посмотрите, какая вздорная вещь… Смысла нет. Разоряют меня эти господа… беспрестанно нужно платить за объявление да посылать в почтамт.
Входит Шрейбрун, в нанковом сюртуке, с клеенчатым картузом в руках, и низко кланяется; за ним входит женщина и двое запачканных мальчишек, одетых в курточки.
Шрейбрун (низко кланяясь). Извините, беспокою вас, крайняя нужда, ребятишки плачутся. У меня их, я вам откровенно скажу, не столько, что вы здесь видите… эти побольше, а то есть еще маленькие, которые чуть ходят, и еще самые маленькие, которые совсем ходить не умеют. Всего восемь человек, а девятый… но вы сами видите, в каком положении моя жена… жена, подойди поближе!
Семячко. Что вам угодно?
Шрейбрун. Дед мой был содержателем трактирного заведения в **гофе. Работая усердно и продавая иностранные вина российского производства, он зашиб-таки себе копеечку; в то же время жена его, покойная моя бабушка, скончалась… дед мой… но надо вам прежде сказать, что это была за чудная женщина; наше семейство по справедливости гордится ею. Она, видите ли…
Семячко. Позвольте вам заметить, что я в первый раз вас вижу и лучше бы хотел знать, с кем имею честь говорить.
Шрейбрун. Фон Шрейбрун, внук содержателя трактирного заведения в **гофе.
Семячко. Теперь прошу объяснить причину вашего посещения.
Шрейбрун. Отец мой в малолетстве занимался резанием листов курительного табака и получил от этого необыкновенную страсть к курению. Потом он начал курить водку, и эта страсть имела пагубные последствия: куря табак, он любил запивать его пуншем;
