из кармана папиросу (курил он не переставая, прикуривая одну от другой), – к слову, так сказать. Случай на одном юбилее. Рассказик короткий, не пугайтесь. Отмечали какое-то «летие» одного старого, доброго, хорошего художника. Его все любили. По очереди подымались на трибуну, читали адреса, говорили речи, обнимали старика, целовали. И, ей-богу, все это было от чистого сердца. Особенно меня тронули двое студентов. Симпатичные такие ребята, в бархатных курточках, со славными, немного смущенными физиономиями. Они как-то очень просто и хорошо обратились к старику. Он даже прослезился. Грешным делом, и я тоже. А потом на лестнице я услышал их разговор – они меня не видели. Один говорил другому: «Главное, на другой конец стола сесть (речь шла о предстоящем банкете), а то замучает старик разговорами – о цели жизни, и как он свою прожил». Сказали и побежали куда-то вниз.
Юрочка сжал голову руками. Самое ужасное было то, что слушая рассказ Николая Ивановича – а слушал он его внимательно, сочувственно, – он невольно ловил себя на том, что ждет удобной паузы, чтобы встать и распрощаться. Вероятно, надо было другое – сделать веселое лицо и сказать что-нибудь вроде того, что все это неправда, что вовсе он не одинок, что, наоборот, он всем нужен, и ему, Юрочке, в частности, вот он научил его разбираться в картинах, отличать плохое от хорошего, ну и еще что-нибудь в этом роде. Но это почему-то не получалось, и веселое лицо тоже не получилось. Наоборот, Юрочка сидел и тупо смотрел в окно, а когда старик начал свой рассказ о юбилее, подумал: «Вот доскажет, я встану, извинюсь…»
И вдруг ужасно захотелось, чтоб перед ним сидел сейчас не Николай Иванович – милый, хороший, но в общем действительно не очень нужный, а Вадим Петрович. Как он тогда сказал: «А может, и я был кому-то нужен, полезен…» Да, был! Не мог не быть. Юрочка это знал. И ему вдруг смертельно стало жаль, что нет рядом с ним сейчас Вадима Петровича и что бог его знает, встретятся ли они еще когда-нибудь…
В дверь постучались. Потом она приоткрылась, и в ней показалось желтое сердитое лицо Луши.
– Вот, принесла вам…
Она просунула сквозь щель завернутую в бумагу бутылку и тут же захлопнула дверь. Николай Иванович взял бутылку и, не ставя на стол, протянул Юрочке.
– Прошу. Вы это ловко умеете…
– А может, не надо? – сказал Юрочка.
– Надо.
Юрочка выбил пробку. Николай Иванович подставил стопки.
– Мне хотелось бы, Юрочка, – сказал он, глядя не на него, а куда-то в сторону, в угол, – мне хотелось бы, чтоб вы не думали, что я на что-то жалуюсь. Просто хотелось поговорить. Человеку иногда надо поговорить. А вам я верю. Несмотря ни на что…
Юрочка почувствовал, как внутри у него что-то оборвалось. Сразу вдруг стало жарко. Всему, с головы до ног. Он залпом выпил свою стопку, поставил ее на стол и прямо посмотрел на Николая Ивановича.
– Николай Иванович, я не могу больше. Разрешите, я…
– Нет, не разрешаю. – Николай Иванович повернулся, и взгляды их встретились. – Не разрешаю… – Он поднес стопку к губам, всего его передернуло, и залпом ее выпил. – А теперь идите. Десятый час уже. Идите.
Он мягко взял Юрочку за плечи и подтолкнул к двери.
На Пушкинскую площадь Юрочка попал в половине десятого. Тони не было. Он прождал полчаса. В десять ушел. Почему-то опять оказался у дома Николая Ивановича. Окно на шестом этаже еще светилось. Юрочка потоптался, зашел было в парадное, но потом вернулся, взглянул еще раз на освещенное окно и зашагал в сторону улицы Горького.
К этому времени на письменном столе Николая Ивановича стояли уже две пустые бутылки. Сам он лежал на тахте и смотрел в потолок, на старые, давно знакомые трещины. Одна из них похожа на профиль Пушкина.
Когда часам к двенадцати Луша зашла в кабинет, чтоб убрать посуду, она застала Николая Ивановича лежащим. Галстук его был развязан, рука упала на ковер. Глаза были открыты.
Луша тут же бросилась к телефону.
А на улице Горького, у входа в ресторан «София», двое дюжих милиционеров пытались втолкнуть в машину совершенно пьяного, отчаянно сопротивлявшегося молодого человека. Но это им не удалось, человек оказался сильнее их, вырвался и убежал.
Наутро он ничего не помнил, кроме того, что кричал кому-то, что не даст в обиду Николая Ивановича, а сам он сволочь и негодяй, и, проснувшись, боялся взглянуть сестре и матери в глаза. Те тоже ничего не могли понять – такое с их Юрой никогда не случалось.
– 15 —
На харьковский скорый Кира Георгиевна опоздала. Приехала почтовым в начале десятого. «И очень хорошо, – подумала она, – значит, уже встали». Она сдала чемодан и авоську на хранение, чтоб не таскаться с ними по городу, и тут же стала звонить во все киевские гостиницы. Только в пятой или шестой – хорошо, что в Яреськах на почте она наменяла целую кучу пятиалтынных, – ей сказали, что Кудрявцев действительно у них остановился и живет в тридцать восьмом номере.
В троллейбусе было душно и тесно, кондукторша на всех кричала, пассажиры довольно дружно ей отвечали. Между собой тоже перекидывались теплыми словечками. Одна толстая, красная женщина с корзиной в руках, когда Кира Георгиевна пыталась протиснуться к выходу, вдруг вызверилась на нее: «Ну куда, куда? Точно от мужа сбежала, к хахалю торопится». Киру Георгиевну это рассмешило – значит, еще похожа на такую!
Гостиница оказалась третьеразрядной, но над окошком администратора все же висело засиженное мухами объявление: «Свободных номеров нет». В углу сидела маникюрша. Рядом с ней на маленьком столике стоял телефон. Кира Георгиевна набрала тридцать восьмой номер.
– Вас слушают, – ответил женский голос.
– Простите, Вадим Петрович еще спит?
– Спит, а кто спрашивает?
– Ничего, я позвоню тогда позже.
– Это не по поводу квартиры? – Голос был приятный, низкий.
– Нет, не по поводу квартиры. Я позвоню позже.
– Минуточку. – Женщина, очевидно, положила трубку, потом опять взяла. – Проснулся, сейчас подойдет.
– Алло!
– Это я, Вадим. Ты уже встал?
– Кира?
– Ага, я…
– Откуда ты звонишь?
– Отсюда, снизу.
– Ничего не понимаю… Ты что, приехала? Случилось что-нибудь?
– Нет, ничего не случилось.
– Тогда чего ж?.. В общем, подымайся.
Она хотела сказать, чтоб он спустился вниз, но он повесил трубку.
Кира Георгиевна поднялась на третий этаж. Вадим стоял на площадке в майке и пижамных штанах. Вид был непроспавшийся.
– На самом деле ничего не случилось? – В голосе его была тревога.
– Ничего.
– А я уж испугался: может, с мамой что…
– Нет, все в порядке.
Они пошли по длинному, с бесконечными поворотами коридору.
– А вещи твои где?
– На вокзале.
Вадим открыл дверь и пропустил Киру вперед.
– Знакомьтесь.
Высокая немолодая женщина торопливо прикрыла кровать одеялом.
– Простите, у нас не прибрано, – сказала она.
– Ничего, ничего, – Кира пожала протянутую руку.
Обе мельком, не задерживаясь, взглянули друг на друга. «У нее хорошее лицо», – подумала Кира Георгиевна.
Из ванной комнаты донесся детский голосок: «Уже…» Через минуту в комнату вбежал Вовка – светленький, кудрявый, в красных штанишках на бретельках. Увидев постороннюю тетю, он смутился.
– Тебя как зовут?
Вовка засунул палец под бретельку.
– Ну, дай тете ручку.
Он не шелохнулся. Началось было обычное в таких случаях уговаривание: «Как тебе не стыдно… Ты ж большой уж мальчик… Ну, протяни тете ручку», – но Вовка старательно наматывал бретельку на палец, потом сорвался с места в угол, где лежали грузовики и мишки.
– Он у нас дикарь, – сказала Мария. – Боится чужих…
Воцарилось молчание.
– Так что же все-таки случилось? – спросил Вадим.
– Да, собственно, ничего, – сказала Кира. – Просто соскучилась по Москве. – И тут же очень оживленно, точно боясь, что ее перебьют, заговорила о том, что пора уже и честь знать, что приехала на две-три недели, а вот второй месяц уже пошел, что в середине сентября ожидается распределение заказов на оформление стадиона в Лужниках, и вообще хватит уже загорать, надо за работу браться.
Вадим молча слушал. Сидел на диване, сгибая и разгибая какую-то проволочку. Ему было не совсем понятно, почему все эти разумные и трезвые мысли возникли у Киры столь стремительно и не тогда, когда он был в Яреськах, почему надо было сваливаться как снег на голову, не предупредив, не позвонив, не сообщив телеграммой. Впрочем, Кира не знала адреса. И все же…
– Может, вы с нами позавтракаете? – спросила Мария.
Кира сказала: «Нет, спасибо, я уже поела», но потом выпила все-таки чашку чая.
Вовка взгромоздился на колени к отцу, исподлобья поглядывая на Киру. Несколько раз он шептал отцу что-то на ухо. Вадим говорил: «Ладно, перестань», – и всовывал ему в рот ложку с манной кашей.
– Кстати, почему ты не интересуешься причиной моей задержки? – спросил он Киру.
– Да… Что произошло?
– Сегодня комнаты будут распределять. На студии. Должны списки вывесить.
– А-а… – Кира не нашлась что больше сказать.
Опять помолчали.
Вадим посмотрел на часы.
– Мне пора двигать. В одиннадцать надо уже там быть. – Он спустил Вовку с колен и слегка шлепнул его. – Наелся? Валяй теперь в свой угол. Папе надо штаны натянуть.
Вовка слез с колен и вдруг часто-часто заморгал, потом бросился к матери, уткнулся лицом ей в колени и разревелся: «Пусть тетя уйдет… Пусть тетя уйдет…»
Он ничего не хотел слушать, и сколько его ни убеждали, что в его возрасте мальчики уже не плачут, а тетя хорошая и принесет ему сейчас конфетку, он ревел и все повторял: «Не хочу конфетку… Пусть тетя уйдет… Пусть тетя уйдет…»
И тетя ушла. Вадим тоже ушел с нею – было без четверти одиннадцать.
До чего же глупо все получилось. Господи, до чего глупо! Явилась, затараторила, уселась чай пить… Пила и все боялась, что Вадим и Мария заметят, как она волнуется. Заметили или нет? Мария – нет, или делала вид, что не видит. Какая у нее выдержка! Как спокойно, с каким достоинством она держится! Вадим говорит, что она наотрез отказалась от киевской комнаты. Будет жить у матери. Единственное, что она сказала, когда Вадим ей все рассказал: «Надеюсь, ты Вовку не собираешься у меня отнимать?» Кира будто слышала, как это было сказано. Не вопрос, не просьба, а короткий ответ на все сказанное Вадимом – тихий, спокойный, уверенный. И вся она такая – тихая, спокойная, уверенная. Вероятно, она хороший врач. Больные любят таких – немногословных, внимательных и, вероятно, решительных. И глаза у нее хорошие –
