Король в Нью-Йорке. Виктор Платонович Некрасов
Прочитав резолюцию, Алексей Николаевич сделал несколько глотков теплой, противной минеральной воды «Виши» (к концу речи горло совершенно пересохло) и закончил свое выступление положенными в таких случаях словами о народах, которые должны быть уверены, что Организация Объединенных Наций в состоянии добиться целей, провозглашенных ее уставом, и всегда будет стоять на страже мира на земле…
Раздались аплодисменты. Хлопали в основном арабы и представители социалистического лагеря. Хлопали энергично, так, что казалось, будто хлопает весь зал.
«Нет, плохо, плохо… — думал Алексей Николаевич, идя по проходу под обстрелом репортерских блицев и усаживаясь затем на своем месте. — Все время путал, то ИзрАиль, то ИзраИль, потом никак не получалось это чертово слово… «Суревенитет» или «суверенитет»… Черт знает что…»
Настроение было испорчено несмотря на аплодисменты и дружеское похлопывание по коленке сидевшего рядом Андрея Андреевича, мол, все в порядке, Голдберг ни на минуту не отрывался от наушника с переводом.
«Нет, плохо, плохо… Бубнил, экал, не отрывался от написанного… Во Франции и Англии почему-то было легче… А тут точно по рукам и ногам сковало. Оратору необходима легкость, свобода… Вот хотя бы этот афганец председатель, как его, Абдул какой-то. Как рыба в воде. Элегантен, раскован, спокойнейко смотрит себе в зал и чешет по-английски, как настоящий лорд. Небось Оксфорд или Кембридж кончал…»
Громыко толкнул его в бок — «Пора уходить». К трибуне шел Эбан — представитель Израиля, маленький, невзрачный, говорят, из Одессы.
Алексей Николаевич поднялся и, глядя прямо перед собой, направился к выходу. За ним Громыко, Щербицкий и все остальные. Опять ослепили десятки блицев. Идиотская штука… На фотографии получаешься всегда кретином с раскрытым ртом, сощуренными от вспышек глазами. И все это завтра будет в газетах — «Советская делегация демонстративно покинула Ассамблею во время выступления представителя Израиля»…
Еще в машине он велел включить приемник. Переводчик был плохой — паузил, подыскивал слова, почему-то трещало.
У входа в Представительство СССР — в Глен-Глав, резиденцию, решил сейчас не ехать, уж больно далеко, сорок километров. Громыко, вылезая из машины, напомнил:
— Не забудьте о Фавзи и Краге. В четыре и пять. А вечером прием. Отдохните пока.
— Отдохну, отдохну… Действительно что-то устал…
В нижнем холле Представительства, помимо агентов, никого не было. Они приподнялись, Алексей Николаевич вяло в ответ улыбнулся и направился к лифту. Выходя на своем этаже, порылся в кармане, но ничего, кроме шарикового карандаша, не нашел. Лифт-бой был несколько удивлен, но все же расплылся жемчужной улыбкой.
Людмилы, слава Богу, не было. Поехала, очевидно, на пляж или ходит по магазинам. Откуда-то доносился назойливый стук машинки — должно быть, референты.
Включив эркондишен — в этом чертовом Нью-Йорке жара, как в Сочи, — Алексей Николаевич прилег на диван и потянулся за «Сони».
Эбан говорил о количестве захваченной на Синайском полуострове техники… МИГи, тридцатьчетверки, ТУ-16, пушки, гаубицы, ракетные установки… «Всего на два миллиарда долларов».
Алексей Николаевич выключил транзистор, глядя в потолок, потом опять включил.
Бесстрастным, механическим голосом переводчик говорил:
«Советский Союз является вдохновителем трагических событий на Среднем Востоке. Он по-прежнему настаивает на том, что агрессором является Израиль, забыв о том, что сам в свое время внес в ООН резолюцию по поводу определения агрессии, в которым первым пунктом значилось: «Блокада портов и заливов одного государства другим государством является актом неприкрытой агрессии и дает право государству, подвергшемуся блокаде, на ответные действия. В случае с Акабским заливом…»
А ну его к черту… Знаю, знаю, и без тебя знаю. И двадцать раз говорил об этом в Москве. Какое там, слушать не хотят…
Он опять выключил транзистор и попытался заснуть.
Но сон не шел… В голову лезли какие-то мелочи. Опять этот чертов «суниверитет» или, как его, «суревенитет» — фу, стыд какой! И негритенок в лифте, его удивленные глаза — надо будет дать ему доллар. Или даже два… Потом этот бессмысленный разговор вчера вечером, перед сном, с Людмилой… «Ты, папа, хоть с меньшим энтузиазмом свою речь читай — не так стыдно будет…» Вот и прочел как пономарь. А что толку? А У Тан, хитрый бирманец! Улыбается, ручку жмет, а в глазах лукавое, восточное — понимаю, понимаю, нелегко тебе придется, зашились… Все, гад, понимает. И Голдберг тоже… Небось уже вылез на трибуну. Повторяет речь Джонсона… А что с Джонсоном делать? Встречаться или не встречаться? Им хорошо там, в Москве: «По ходу событий увидишь». А какой тут ход. Вот не пошел на Голдберга, уже обида…
В дверь постучали. Заглянул молоденький референт с шелковыми усиками.
— От Эль-Куни звонят. Спрашивают…
— А ну его! Скажите, что отдыхает и ждет к шестнадцати часам. А вас прошу, без четверти четыре меня разбудить. Не в службу, а в дружбу.
Референт беззвучно скрылся. Алексей Николаевич встал, подошел к столу, порылся в ящике, нашел таблетки, проглотил, запил стаканом «Нафтуси» — ох, лишь бы не скрутило, как на прошлой неделе, — и, подойдя к окну, поднял раму. В комнату дохнуло точно из бани в предбанник раскаленным, влажным воздухом. Ну и город! Печка. Мозги плавятся. Заодно с асфальтом, стеклом, стальными небоскребами. Небо белесое. Ни одного облачка. Внизу муравейник. У входа в Представительство бессильно повис — ни признака дуновения! — громадный красный флаг с серпом и молотом.
«Слева молот, — всплыло вдруг в голове, — справа серп… Хочешь жни, а хочешь куй, все равно получишь… Тьфу… Теперь вот весь день будет крутиться в голове это дурацкое «хочешь жни, а хочешь куй…».
Алексей Николаевич опустил раму, принял двойную дозу веронала и опять попытался заснуть.
Бог его знает, сколько он спал. Приснился почему-то Брежнев с детскими своими ямочками на оплывшей, раздувшейся физиономии. Предлагал почему-то пойти на рыбалку, но как-то не удалось — явился Громыко. Уже не во сне, а наяву.
— Как самочувствие?
— Да так, средне. Голова побаливает.
— Может, пообедаем?
— Жарко больно…
— Но обедать-то надо. Подкрепиться. У них в это время положено обедать. Третий раз уж этот агент спрашивает…
Пришлось согласиться. Правда, предложению сходить куда-нибудь в дневной малозаметный ресторан Громыко воспротивился — тут же набегут репортеры, они уже дежурят внизу. И обедать пришлось тут же, в комнате для приемов. Обед был изысканный — суп из бычьих хвостов, какой-то сверхъестественный бифштекс, омары и что-то еще, совсем уж непонятное, вроде рыбы, мелко нарубленной и без костей, — но все удовольствие испортил Громыко — чудовищно чавкал и все время ковырял в зубах.
Потом принесли почту, отобранную референтами и все же довольно обильную (Алексей Николаевич решил ознакомиться с ней вечером, перед сном), дважды звонили из Москвы, интересовались, какова реакция газет и общественности, — а в четыре, минута в минуту, явился не по-арабски унылый, почему-то всегда усталый Махмуд Фавзи, за ним подтянутый датчанин Краг, и сразу же после его ухода пришлось ехать в Глен-Глав на прием.
Все было утомительно и скучно. Маурер, как и следовало ожидать, сторонился, пил вино со своими румынами, кубинец тоже только поклонился и весь вечер флиртовал с дамами. Зато совсем одолел своими рассказами о конских соревнованиях Цеденбал — не человек, а клещ. Людмила, веселая и совершенно красная от свежего загара, вернулась с пляжа — она поехала-таки на Лонг-Айленд-бич с какими-то студентами Колумбийского университета, — сразу же засекла отца за рюмкой водки.
— Ты с ума сошел. Хочешь завтра лежать в лежку? Сейчас же пожалуюсь Сергею Никифоровичу…
Но пожаловаться не успела, попала в орбиту кубинца, а Алексей Николаевич, почувствовав после двух стопок прилив сил, подсел к Циранкевичу (они оба почечники), и до самого конца они просидели за «Выборовой», ни разу не произнося слов «агрессия» и «Израиль».
Кончилось все где-то около двенадцати. Могло бы закруглиться и раньше, если б не кубинец, которого невозможно было оторвать от дам и стойки, что в конце концов удалось осуществить более или менее насильственными действиями.
Алексей Николаевич отправился к себе.
— Ну, как твоя речь? — мимоходом спросила Людмила. — Убедил своих слушателей? А я вот на пляже совсем обожглась. Хорошо еще, у этих империалистов есть специальная мазь, а то вернулась бы в Москву облупленная, как медуза…
— Никогда не видел облупленных медуз, — вяло сказал Алексей Николаевич и захлопнул за собой дверь, так и не ответив ничего по поводу своей речи.
На письменном столе, аккуратно разложенные по степёни важности, лежали письма. От каких-то обществ, союзов, конгрегаций, движений за что-то, от каких-то пасторов, учителей, лавочников, даже от бизнесменов, — одним словом, от тех, кого принято называть рядовыми американцами. Одно письмо, в маленьком зеленоватом конверте с адресом, написанным от руки крупным, четким почерком, лежало отдельно и, вероятно, именно поэтому привлекло внимание Алексея Николаевича.
Он вскрыл его, сначала не поверил глазам, потом решил, что это розыгрыш, тем не менее перечитал еще раз, отложил в сторону, прошелся по комнате, еще раз прочел, снял с полки справочник «Who is who?», сверил адрес — точно! — и вдруг, сам не понимая, как это произошло, снял телефонную трубку и набрал номер.
— Вас слушают, — раздался в трубке немолодой, но бодрый мужской голос.
— Александр Федорович?
— Он самый. С кем имею?
Алексей Николаевич назвался. В трубке раздался легкий свист, а за ним такое же бодрое:
— Откровенно говоря, не ждал. Польщен и обрадован. Так как вы относитесь к моему предложению?
— Положительно.
— Прекрасно. Давайте тогда условимся. У меня, у вас или в нейтральном месте?
Конечно, разумнее всего было назначить нейтральное место, но Алексей Николаевич твердо сказал:
— Если вас не стеснит, думаю, лучше у вас.
— Когда?
— Допустим, завтра в десять утра.
— Превосходно. Буду ждать. Чай, кофе? Или что-нибудь…
— На ваше усмотрение.
— Чудесно. Значит, в десять жду. Спокойной ночи… — и после секундной паузы: —…если получится.
— Получится. Спокойной ночи.
Но спокойной она не получилась. Сон ни на одну секунду, как говорится, не смежил глаза Алексея Николаевича. Он ворочался с боку на бок, несколько раз вставал, пил воду, пытался читать, но ничего не помогало — сон не шел.
Одолевали мысли. Разные. Мелкие, мельчайшие, нелепые. Вроде того, что же в конце концов считается Средним, а что Ближним Востоком. Де Голль, например, говорил «Moyen Orient», — Средний Восток, а мы как? И так и сяк… Вспоминался чавкающий Громыко. Очевидно, одолеваемый официальными приемами и коктейлями, где, прижимая локти к бокам, надо меленько-меленько орудовать всякими там вилочками, в кругу своих он позволял себе несколько распускаться. Впрочем, это все же лучше, чем поминутно отрыгивающий пищу Цеденбал… Или Насер, съедающий целого петуха и особое наслаждение получающий от препарирования его головы…
Тьфу!.. Самодовольный, самовлюбленный хам с бычьей шеей, холеный жеребец. И вот выгораживай его!
