он беззвучно появился, а потом так же растворился, я понял, что это он.
— Ну, чего возник? — не глядя на него, спросил Сталин.
— Вы, товарищ Сталин, на двенадцать товарищу Гротеволю и немецким товарищам назначили. Ждут в приёмной.
— Назначил, говоришь? Что ж, точность, говорят, вежливость королей. И генсеков тоже. Зови. — И, повернувшись ко мне: — Немцы, немцы… Фрицы… Вот где они у меня, — он провёл рукой по горлу. — Сациви любишь?
Я кивнул головой.
— Вечером покушаем. Не оторвёшься.
В дверях появились немецкие товарищи. Сталин раздражённо махнул рукой.
— Да подождите, куда лезете.
Немцы попятились, беззвучно прихлопнув за собой дверь.
— Книжку мне подпиши. Только без всех этих «ах-ах», понял?
23
Никак сейчас не соображу, сколько же мы пропьянствовали тогда. Начали часов в восемь вечера, потом ненадолго разошлись, опять встретились и кончили вечером следующего дня. Когда, в котором часу?
Началось всё в большой столовой, у него на даче, в Кунцеве.
Посторонних никого не было. Я и он.
Подали сациви. Действительно, отличное. И лобио, конечно. И шашлык. Карский.
— Люблю карский, ах, — он причмокнул языком. — А мне всё курицу, курицу… — Он погрозил пальцем уютной, похожей на няню, женщине, которая нам подавала. — Ещё раз курицу принесёшь, знаешь, куда отправлю?
— Да уж знаю, — проворчала няня.
— То-то же… Так что пить будем, а? «Мукузани» или эту самую, вашу «Московскую»? Ты кем в армии был?
— Капитаном.
— Ай-ай, плохо, значит, воевал, не дотянул даже до майора? В твоём возрасте покойный Якир знаешь, кем был? Командовал Украинским военным округом. Командарма первого ранга вскоре получил. А ты… Ну да ладно.
Он разлил вино по стаканам.
— Ну, что? За того, который до победы довёл? — И посмотрел на меня хитрым взглядом. — А может, есть другие предложения?
Я что-то провякал, вроде «что вы, что вы»…
Выпили.
— Да, погорячился я тогда, погорячился… Будённый, Тимошенко, мудило этот Ворошилов, первый красный офицер… Им-то и с батальоном не справиться, а я им, дурак, фронты поручил…
И заговорил о первых месяцах войны. И то не так, и это не так, и зачем долговременную линию обороны на старой границе взорвали.
— Жуков, Жуков во всём и виноват, начальник Генштаба. Он в ответе…
Меня, конечно же, распирало от желания задать тысячу вопросов. Но пока воздерживался, боязно было.
В середине разговора Сталин вдруг крикнул:
— Э-э! Кто там есть?
В дверях безмолвно вытянулся немолодой полковник.
— Скажи там кому надо, что завтра у товарища Сталина выходной.
— Есть сказать, что товарищ Сталин завтра выходной! — полковник лихо козырнул и исчез.
— На охоту завтра полетим. В Беловежскую Пущу. Не бывал? Там ещё зубры есть. Или как их теперь, зубробизоны называют…
В жизни я никогда не охотился. Это всегда огорчало Ивана Сергеевича, страстного охотника, охотника-поэта.
«Единственное, что нас с вами разъединяет, — говорил он. — Будь вы охотником, мы бы с вами…» — и никогда не договаривал… И вот, пожалуйста, первый раз в жизни в Беловежской Пуще, и не с Иваном Сергеевичем… Никогда б не простил.
После второй бутылки «Мукузани» речь зашла о литературе, писателях.
— Все прохиндеи. Все! Как один. С этим пьяницей во главе, Фадеевым… Вот Платонов, то был писатель. Божьей милостью. Ругал я его, правда, было за что, но писать умел. Или Булгаков… Видал во МХАТе «Дни Турбиных»? Я раз десять, а то и больше…
Потроша папиросы, стал набивать трубку.
— Вот это офицеры были, м-да, настоящие офицеры. Всё вокруг рушится, большевики прут, а они присяге не изменяют. Молодцы! Приятно смотреть… Спички есть?
Я подал коробок. Он закурил, сделал несколько затяжек.
— А тут окружён со всех сторон всякими там… Никому не веришь! За полушку продадут.
Он встал, прошёлся по комнате. Она была большая и пустая. Обеденный стол, вокруг стулья. У стенки то ли диван, то ли тахта, то, что у нас в Киеве называлось «боженковская» — продукция мебельной фабрики имени Боженко. Над столом трёхсотсвечная лампочка под розовым абажуром с бахромой.
Сталин походил, походил, сел, разлил вино.
— По последней, завтра рано вставать, — и опять крикнул: — Эй!
Вырос полковник. Сталин отдал распоряжение о самолёте и чтоб разбудили не позже семи. Вздохнул.
— Плохо с писателями, плохо. Хороших пересажал, а новые — куда им до тех. Ну зачем, спрашивается, Бабеля сгноили? В угоду этой самой дубине усатой, Будённому? Обиделся, понимаешь, за свою Первую Конную. Оболгали, мол… А вот и не оболгали! — И вдруг без всякого перехода: — А может, подкрутить всё же писателей? Дать команду Жданову… А?
Он посмотрел на меня долгим, испытующим взглядом, потом махнул рукой.
— Ладно, утро вечера мудренее. Отбой.
Неторопливо, вразвалочку, направился к дверям. Взявшись за ручку, обернулся и сказал на прощание:
— А писатели наши — дерьмо! Не обижайся, но дерьмо…
И вышел.
24
Всю ночь я ворочался на неудобной узкой кушетке в полупустой комнате, куда меня привели два вежливых, молчаливых капитана. «Что б это всё могло значить? — думал я. — И как себя держать? Нельзя же всё время молчать и поддакивать. Подумает ещё, что трус или дурак. Но как его раскусить? Пока не получается. Может, когда больше выпьем? А вообще-то молодец. Всё ж под семьдесят, не тридцать шесть, как мне».
Опыта общения с тиранами у меня не было. Гитлер тоже, говорят, за столом был внимателен, общителен, ручки дамам целовал. Ильич кошечек поглаживал, говорил, что всю жизнь слушал бы «Аппассионату». Правда, добавлял, что она его размягчает, хочется милые глупости говорить, по головкам гладить, а по ним надо бить, бить… «Адски тгудное занятие». А этот? Вроде бы уютный дедушка, с юмором, над собой пошутить не прочь, но вот под конец, когда Жданова вспомнил, и потом, когда обернулся у дверей, уютного дедушки уже не было. А это, «за полушку продадут»?
Чуть ли не всю ночь проворочался, к чему-то прислушивался — тишина была гробовая.
А дальше проснулся я посреди ночи, а он сидит у меня в ногах, в руках пол-литра.
— Не спится что-то, капитан. Мальчики кровавые в глазах. Решил к тебе зайти.
Я натянул штаны. Он был в полосатой пижаме, на локте заштопанной. Как Александр III, подумал я. Тот тоже любил всё старенькое, ношеное. Витте в своих мемуарах вспоминает, как он сопровождал царя, когда был директором Юго-Западных железных дорог. Зашёл ночью в царский вагон и с удивлением обнаружил государева денщика, старательно штопающего штаны самодержца. «А они не любят нового. Посмотрите на их сапожки, каждый месяц новые подборы ставим».
Сталин подсел к столу у окна.
— Ну, давай, капитан.
— А из чего, товарищ Сталин? — Оглядевшись, я не обнаружил стаканов. Сталин вроде даже смутился.
— Минуточку, сейчас придумаем, — и вышел.
Вскоре вернулся. С двумя гранёными стаканами и тарелочкой огурцов.
— Хлеба вот нет. А старуху будить не хочется. Обойдёмся?
Пьянка эта, начавшаяся где-то часа в три ночи, затянулась на весь день. Охота почему-то была отменена. «А ну её, пожалеем этих зубров. Сохраним поголовье. Хоть тут, да сохраним», — и мрачно рассмеялся.
Пили водку, ели вяло, хотя старуха натаскала потом кучу всякой копчёности, грызли в основном орешки.
— Закусывать надо, закусывать, — ворчала она, злобно бросая на стол вилки и ножи. — Забалдеете, начнёте гостя обижать. Смотрите, какая телятинка, во рту тает.
— Не учи, старая, сами знаем, учёные.
— Чему учёные? Людей сажать учёные, а пить не умеете.
Сталин попытался рассердиться, но не получилось.
— Ладно, старая, иди, не мешай.
Старуха, ворча, ушла.
И всё пошло вроде как по маслу. Даже закусывать стали. Возникший опять разговор о писателях принял вдруг шутливую окраску. Не ввести ли, мол, звания? Лит-майор, лит-полковник, генерал-литератор первого ранга, второго, третьего. Маршал литературы. Надеть на всех погоны, с лирой там или с гусиным пером. Собирался даже позвонить Фадееву, чтоб комиссию создал, потом раздумал.
— Дождёмся съезда какого-нибудь. Выступлю на нём, ох и благодарить будут. Как архитекторы. Когда я им мысль про высотные здания подсказал. Очень им эта идея понравилась, акценты, говорят, расставили. Гениальное решение, товарищ Сталин, говорят…
Он разлил водку по стаканам.
— Надо бы ещё что-нибудь придумать. Ты вот, говорили мне, по образованию тоже архитектор. Помоги, дорогой. Метро есть, высотные здания будут. Что ещё?
И прищёлкнул вдруг пальцами.
— Блестящая идея! Выпьем за неё, за ещё одно доказательство сталинской заботы.
Выпили. Не окосеет ли? Нет, держится. Могучий старик.
— Так вот, — начал он. — Знаешь, почему Дмитрий Самозванец в русские цари не годился? Нет, не знаешь. Умный ведь, образованный был, а вот есть две вещи, без которых русский не может. Поспать любит после обеда да в баньку сходить. А Дмитрий ни в какую. И не спит, и в баню не ходит… А? Какой же это русский царь?
— Никакой, — согласился. — А вы, Иосиф Виссарионович, ходите?
— Куда? В Сандуновскую? Да что ты, она для народа, не для нас. Потому и в цари не гожусь… Так вот, задумал я… Знаешь, как в Риме? Громадные такие бани, «термы» называются, красивые, с колоннами из мрамора, бассейны разные, фонтаны вокруг, а потом в специальных залах, тоже красивых, русалки там на потолках, Садко богатый гость, по кружечке пивца, попотеть, поговорить за жизнь. Народ наш доволен будет. Спасибо, скажет, товарищу Сталину, обо всём он заботится. И на душе легко, и тело чистое…
Очень ему понравилась эта затея. Поговорили ещё о том, где их, эти термы, разместить, и остановились на острове, где Дом правительства, кинотеатр «Ударник». Потом вернулись опять к «царской» теме.
— Баня там или не баня, а народ наш, кроме бани, любит, чтобы у него и царь-батюшка был, — на лице его появилось некое мечтательное выражение. — Самодержец Всесоюзный. Неплохо звучит, а? Царь Польский — Берута побоку, наместником сделаем, — Великий Князь Финляндский — Паасикиви тоже побоку, — Эмир бухарский, Хан казанский и крымский, Господарь молдавский, Гетман вся Украины. Вот приеду к вам в Киев, булаву вручать будете.
Он развеселился от этой мысли, встал, подошёл к столу.
— Чару налей! Келех по-вашему, по-хохлацки. За нового Гетмана выпьем! — Он отхлебнул чуток. — Надо бы Никите позвонить, чтоб разыскал он эту самую булаву Богдана Хмельницкого. Хранится же где-нибудь у них там.
Устроившись в кресле, в углу стояло одно в белом чехле, стал развивать тему о коронации. И про шапку Мономаха вспомнил, и про бармы царские. И во что нарядить членов Политбюро.
— В кафтаны, кафтаны! И Молотова, и Маленкова, и еврея нашего почётного Кагановича, всех в кафтаны… И хоругви чтоб несли. И в колокола ударим… Их, правда, всех к чёрту перелили. Вот Кагановичу и поручим достать.
