сейчас хорошо». Вика смущенно: «Теперь еще и эти, — показывая на нас, — начнут обниматься, а мне что же делать?»
Вика у нас ночует, у меня даже нет чистой смены белья. Утром та завтраком — длинный разговор про все на свете, много об А. И.
Вика рассказывает, как в 1963 году была встреча втроем. А. Твардовский просил А. И. участвовать в международном симпозиуме о судьбах романа.
— Очень мне нужна Ваша поддержка, я один, Витьку изругал Хрущев.
Разговор был в скверике, Твардовский поглядывал, когда откроется пивной киоск, «знал, на что Витька сгодится». А. И.
— Никуда не поеду. Я такого не люблю.
Твардовский:
— Помогите!
— Нет.
— Больше я Солженицына не видел. Мы с Трифоновичем здорово тогда надрались.
— Как это возможно, — спрашивает Вика, — чтобы А.И. не поехал в Париж?
Из старого дневника Р. О.
17.7.65 г.
А. И. рассказывает нам, как он в Инкомиссии СП отказался от поездки в Италию.
Л.:
— Неужели ты не хочешь!
А. И.:
— Есть «хочу», а есть «должен». Ущелье сжимается. Не знаю, сколько у меня осталось времени, сколько успею.
Оказывается, Вика — через мать — Мотовилову — дальний родственник Анны Ахматовой. «Не знакомился потому, что застенчив. И с Пастернаком постеснялся знакомиться».
По дороге на станцию спрашивает: «А вы почему не уезжаете? Да, и Володька Войнович поэтому не может, — дети…»
Вот тут бы и расстаться. Но было еще и общее прощание на даче Е. Евтушенко. Вика был совершенно пьян, матерился, его еле-еле увели наверх, спать.
Из разговоров за столом:
N.:
— Для меня отъезд Вики — трагедия, у него 150 друзей, а у меня пять.
NN.:
— Неужели вы не видите, что идет распад личности, крах. Заграница — последний шанс…
Белла Ахмадулина уверена, что ее швейцарские друзья помогут Вике
6.12.74.
Париж.
Дорогие мои Лева и Рая, добралось до нас и второе ваше письмо. С трудом, преодолев все препоны забастовок, с почти месячным запозданием, но добралось… И обрадовало… Хотя в общем вести с родины все грустнее… Вася Шукшин[51], за ним Генка Шпаликов[52]. Оба — мои друзья. И обоих я очень любил. С Васькой, правда, последние годы встречались редко, а вот с Генкой (вы его, вероятно, не знаете, он из другого слоя) мы в этом году как то опять сблизились. Беспутный, жуткий алкаш… но дьявольски талантлив и очень хороший парень. И несчастный. И одинокий. И вот не выдержал. В последний раз мы бродили с ним по вечерней майской Москве, пили кофе, он подлечился, завязал тогда, и он все просил меня: «Возьми меня с собой… Придумай оттуда какой-нибудь вызов… Плохо мне… остое… все…» Я в Киеве пытался ему помочь, устроил ему уколы, но надо было продолжать, а он, как всегда, выскользнул из рук, и вот — такой конец… Жутко…
Думаю о Москве, о Киеве, о ребятах в пустынном, почти миллионном Кривом Роге[53]. О вас… О Володьках[54]. Вол. Корнилова читают[55]. Кто хвалит — умные, кто говорит «что ж, обычный новомирский уровень». Это дураки. Дай Бог везде и всегда такой уровень.
Я прочел первую подачу — хорошо! Жду вторую…
Блестящ… по-моему, Андрей[56]. Вообще я в него тихо влюбился, умница, и тонкий, глубокий, и с юмором, и с каким-то прекрасным застенчивым покоем. И Майка[57] хороший человек, хотя ни покоя, ни застенчивости — нет, этого нет… Мы с ней часто схлестываемся — но это уж черты характеров — вообще ж это, конечно, счастье, что мы попали под их гостеприимный, не считающий денег, бестолковый, безалаберный, сверхбеспорядочный кров… Вот уже два месяца, как сидим у них на шее… Но пора и честь знать. Предпринимаем кое-какие шаги. Тем временем, дико устав от праздника, который сейчас все время с нами, на следующей неделе скрываемся в тихий, укромный уголок, в деревушку под Фонтенбло, где наши новые друзья предоставили мне для работы домик со всеми удобствами и даже телефоном. Мечтаю поскучать и помолчать. Здесь одолели нас обедами, приемами и прочей светскостью… Вообще-то я только-только начинаю разбираться в здешних делах и расстановке сил… Очень прошу не забывать нас. Впрочем, это уже лишние слова. Ты. Левка, оказался и вернее и обязательнее очень и очень многих…
Нас все больше сближала не только общая судьба — у него состоявшаяся, у нас — надвигающаяся. Мы начали переписываться. Почта для нас стала уже совсем ненадежна: письма и бандероли из-за границы не доставляли. Потому все чаще приходилось прибегать к оказиям.
21.3.75
…Об Англии? Что ж… Выступляю: «Писатель и государство». «Литература и эквилибристика». Рассказываю, как у нас пишется и печатается. По-моему, должно быть интересно, ведь кое-что я знаю из того, что не знают другие, но — по секрету — студентам все это, по-моему… Вопросов не больше 5−6-ти, да и то банальные. Незнанием по-настоящему русского языка или природной английской застенчивостью и уж во всяком случае антисоветскостью не объяснишь. Но, так или иначе, с аплодисментами вежливости, милыми профессорами и утомительнейшими обедами, объездили всю Англию от южного Брайтона до северного Эдинбурга. В голове каша, калейдоскоп, во всем теле — усталость. Но интересно жутко. Ведь впервые. Теперь еще на неделю — Канада (один) — митинг в защиту Мороза и Буковского[58] и домой, — на диван…
О русских делах… Патриарх[59] при своем величии надоел, московские подпевалы — не меньше. Я даже размахнулся и написал нечто, озаглавленное: «Статья, которую не хотелось писать». Но потом решил просчитать до десяти и, просчитав, решил не влезать в эту склоку… Ну их! Отвернулся и забыл.
…Что сказать о Западе за полгода жизни? Пока только присматриваюсь, коренных французов не знаю, англичан — еще меньше, еще молниеноснее; но жить им и жить со всеми их инфляциями и дорожающим бензином многие и многие годы в загнивающей этой системе. Только танками можно изменить, до капиталистических стран они не догрохочут, пусть леваки мелют, что хотят.
Беспокоит меня другое — вы все. Вот это да! И не хватает — нужен московский треп — и тревожит; огорчает меня и серунство кое-кого из друзей, ну не подписывайтесь, не пишите обратного адреса… Нет, молчат[60]…
22.9.75
Много лет назад, целая историческая эпоха, я в электричке Москва−Жуковка дочитывала «Новый мир» с «Первым знакомством» …Зарубежный путевой очерк, едва ли не самый замусоренный жанр. Вы превратили в искренний лирический дневник. Тогда написала Вам сбивчиво, сумбурно лишь бы сразу, не забыть, не дать наложиться другим впечатлениям, не дать вмешаться внутреннему редактору и цензору успеть. (Вам ли говорить: этот внутренний цензор следит вовсе не только за крамолой. У меня, например, он еще и возмущается: «Где В. Некрасов и где ты?» И побороть это подчас не легче, чем страх.)
Спешу и сейчас… до того, как этот редактор наложит вето. Кончила «Записки зеваки»[61], глотнула не отрываясь. Самое удивительное это голос. Чудо живого голоса, неповторимого, единственного только Виктор Некрасов, никто другой… Были куски, которые я знала раньше (архитектор Мельников, Киевский вокзал). Но и эти куски читала словно впервые.
Меня ведет по разным городам человек, умеющий видеть, приглашающий и меня замедлить шаг, а то и остановиться, вспомнить. Он ничего мне не доказывает, не проповедует, не «обращает» меня, просто разговаривает.
…Могу и не идти за ним иду потому, что мне интересно с этим собеседником… Могу и не соглашаться с автором при этом не перестану его любить и меня ниоткуда не изгонят.
Иду по Киеву, по Лёвиному Киеву да я, оказывается, раньше почти ничего не увидела! А между тем по Андреевскому спуску нас в 1970 году вели два Ивана — Дзюба и Светличный[62].
…Два дня тому назад мы проводили Лелю[63] в очередную поездку в лагерь. На свидание…
Прочитав, захотелось мне, немедленно, сейчас же ехать в Киев, идти по всем «некрасовским местам» с книгой в руках, смотреть, смотреть глазами зеваки… Как и многие другие мечты, эта хоть и осуществима, даже характеристики не надо! А вот, когда осуществится — Бог ведает…
Упоминаете Вы и дом, в котором я родилась — передвинутый вглубь, по старой Тверской он был д. 24 — рядом со студией МХАТ — д. 22. в детстве играли среди декораций… И он — один (а у Вас — множественное число)…
О кабинете гравюр я знала и бывала там, а о музее Тропинина — нет. Пойдем туда обязательно, Лева — большой поклонник таинственно-загадочного Рокотова…
Выписываю маршрут, перечисляю с чувственным наслаждением эти названия: Щетининский переулок — музей Тропинина; Антипьевский переулок — музей гравюр. Посмотреть, что в пустой усадьбе между домом Верстовского и церковью Антипия. Поленовский дворик с Николой-на-Песках…
Мне жаль, что Вы не предусматриваете такой возможности, что Ваш читатель, — чаще читательница, — прервали прогулку не по доброй воле и не из-за КГБ, а просто из-за страшного давления жизни, обстоятельств. И все скукоживается та свободная территория души, та, которая и дает возможность смотреть.
…Иду за «зевакой» не только по пространству, — по времени тоже. По предвоенным годам и по войне и по недавним. Мне казалось осенью 1962 года, что наступают, наконец, совсем новые времена — и не только потому, что в ноябре появился «Иван Денисович», но и потому, что делегация в Париж состояла из Паустовского, Некрасова, Вознесенского. Сейчас об этом смешно вспоминать, но ведь тогда я (и не только я) гордилась: вот эти делегаты ПРЕДСТАВЛЯЮТ…
Одному не поверила, хотя вроде поняла, что не скучаете по Киеву. Перед отъездом у нас Вы даже не захотели выпить за Киев, твердо сказав: все, что осталось, — не в Киеве, а в Москве, в Ленинграде. Но Слово, Ваше слово. Вас опровергает, говорит мне о другом. Нельзя так написать о городе, сколько бы горя он, город, ни принес, если его не любить… Может, впрочем, оно легче — думать, что не скучаешь…
Интереснее всего, важнее всего мне личность рассказчика. В пестроте. В пересечении широт — вобрать в себя все впечатления бытия, — и в определенности.
Я слышу того, кому мама не велела быть благоразумным. И он не стал. Того, что в Нью-Йорке положил аистиное яйцо в карман.
На минуту захотелось подойти к Вам и Саше[64] в Париже, хоть поздороваться. Встало на пути ледяное слово «никогда». Или та, другая, возможность, которая для меня была бы несчастьем.
Вика, родной, спасибо Вам еще и еще раз за книгу, за радость, которую принесли.
Получил ли он это письмо? Не знаю.
17.11.76
Дорогие Лева и Рая!
Не сердитесь, что пишу редко. Здесь, в Париже, та же сутолока и текучка, что в дорогой нашей Москве. Ничего как-то не успеваешь. Как та белка в том колесе.
Иногда все же вырываюсь из этого колеса и брожу по очаровательным
