Риме. Тоже — «не всю правду».

С интересом читал и о Саше Галиче, Белинкове[84], которого не знал, ну и о многом, многом другом, тоже мне неизвестном. Время, эпоха чувствуется, действующие лица — кто знаком, кто не знаком, но узнаваем. И мы среди них — такие, какими были. Людей сажали, эшелонами ссылали, а мы на Кавказ, по Военно-Осетинской, и почему-то не было стыдно. Плохо? Может быть… Но так было… Молодость, будь она трижды если и не проклята, но осуждена.

Эх, вернуть бы ее. Эх, какими мы бы теперь-тогда были бы бы… Засим обнимаю, целую, то же проделаю и с Левой.

Твой В.

13.6.84

Дорогие мои Копелевы!

Звонил вам — никогда нет дома. И все-то вы ездите, суетитесь. Берите пример с меня. Вот поселился в этом самом Collicure и веду самый правильный образ жизни. Всех послал… живу в одиночестве, что-то пишу (для потомства и для вас, в частности, не для денег), купаюсь, загораю (городок мой средиземноморский, возле испанской границы, прелесть…), о чем-то иногда думаю, вспоминаю, грущу. И выяснилось, заодно, очень много интересных вещей.

Во-первых, что я в первый раз в своей жизни в отпуску. От всего и всех. Парижа, жены, собаки, работы, телефона. И это, оказывается, прекрасно.

Во-вторых, что я, в общем-то, в жизни никогда не работал. В смысле: от — до. Когда заведовал чем-то в «Радянськом Мистецстві» под началом Шуры Борщаговского, ответственный секретарь Владимир Владич на вопрос приходивших ко мне авторов отвечал неизменно: «Принимает на пляже, второй грибок, направо от переправы».

В-третьих, что я, всю жизнь считавший себя человеком общительным, только сейчас, на склоне лет, понял всю прелесть одиночества.

Здесь в Колюре я имею все, чего не имею в Париже, а до этого на Крещатике, Калининском проспекте etc. Делаю, что хочу! А хочу, как ни странно, писать. И одновременно бездельничать, т. е. карабкаться по каким-то крутым улочкам, нежиться на пляже, щелкать направо и налево разные пейзажи и читать толстые книги, на которые не хватает времени и покоя в Париже.

Сейчас борюсь, например, с В. В. Набоковым, с его «Даром». Да простят меня снобы и знатоки, но он (в высшей фазе) графоман. Нет, это не ругательство, но для него форма, построение фразы, неожиданность (не всегда удачная) сравнений, упоение вещами и прекрасно написанными ненужными деталями важнее всего… Не гневайтесь, я отдаю ему должное — тонкости, вкусу, умению, — но, ей-Богу, при всем при том, читая его, остаюсь холоден, как собачий нос. Потому что и он холоден. А вот осуждаемого всеми Э. Лимонова «Подросток Савенко»[85] прочел залпом. Прочтите! О харьковской шпане — 15-летних малолетках. Обнаженно и страшно. Но ни строчки не пропускаешь. Жизнь отталкивающая, но рассказанная участником и не лишенным таланта.

Черкните в Париж, желательно разборчивым почерком, я там с 24-го.

Целую. В.

22.4.85.

Rio de Janeiro

Сбылась мечта идиота — он здесь! Плюя на все, снял шикарный номер за 44 доллара с видом на все самое прекрасное, на самый легендарный Копакобан… О чем еще мечтать, чтобы до конца выполнить жизненные планы? Остались «Queen Elisabeth», «Orient Express», Таити и, пожалуй, Индия. Потом спокойно можно укладываться на Saint-Genevieve des-Bois по соседству с Сашей Галичем.

Нет, нужно еще что-нибудь африканское, вроде Килиманджаро. А может, еще Москва, Киев?.. А?

Обнимаю. Вика.

15 июня 1985

Кельн — Париж

Глубокоуважаемый Михаил Сергеевич!

Мы, участники Великой Отечественной войны, несколько десятилетий работавшие в советской литературе, оказались не по своей воле за рубежом. Однако нам неизменно близки интересы Родины и ее международный престиж. Это обязывает нас обратиться к Вам: все, что мы знаем о Вас, позволяет надеяться на Ваше великодушие и государственный разум.

Судьба академика Сахарова привлекает постоянное напряженное внимание миллионов людей во всем мире. На Западе нам приходится встречать людей разных патриотических направлений, общественных слоев и профессий — главным образом ученых и литераторов. И мы знаем, что их отношение к советскому государству в значительной мере определяется именно судьбой Сахарова.

В течение последних пяти лет советские органы отклоняли бесчисленные ходатайства о Сахарове, ссылаясь на необходимость «хранить стратегические тайны». Однако здесь известно, что секреты, к которым Сахаров имел доступ, уже давно вошли в учебники. Его жена вообще никаких государственных тайн не знала, и расправа могучей державы с пожилой и больной женщиной — инвалидом Отечественной войны — может быть понята здесь только как бессмысленная жестокость.

Вы унаследовали этот «узел» вместе с другими трудными проблемами — от прошлого. Мы уверены, что благополучное разрешение «сахаровского вопроса» позволит всем, кто влияет на общественное мнение, взглянуть на Советский Союз и его новое руководство другими глазами.

В прошлом международному престижу Советского Союза немало способствовали Ромен Роллан, Теодор Драйзер, Томас Манн, Бернард Шоу, Бертольт Брехт, Пабло Пикассо, Чарли Чаплин. Сегодня поворот ведущих деятелей общественной и культурной жизни от неприятия СССР и страха перед ним к уважению и доверию непосредственно зависит от судьбы Сахарова.

Для Генриха Белля и Артура Миллера, папы Иоанна Павла II, Вайдзеккера, Миттерана и очень многих других А. Д. Сахаров — образец душевной чистоты и благородства, он олицетворяет лучшие нравственные традиции русской интеллигенции.

Великодушие — свойство сильных. В Вашей власти привлечь к Вашей стране уважение, доверие и симпатии, в которых она так нуждается.

В. Некрасов, Е. Эткинд, Л. Копелев.

Ответа на это письмо не последовало. Авторы решили его не публиковать в надежде, что их просьба все же услышана. Полтора года спустя А. Д. Сахаров вернулся в Москву.

23.10.86

Дорогие мои Рая и Лева!

Как выяснилось, мне важно, чтобы меня читали не только на Брайтон-Биче[86], но иной раз, допустим, и в Кельне. Поэтому и посылаю вам то, что посылаю[87].

Целую и люблю.

Из писем в Москву.

16.12.86

Мы сговариваемся о приезде Виктора Некрасова три года. В Париже мы видимся накоротке. А он принадлежит к тем немногим, кого видеть очень хочется.

В. приехал 1-го января 87 вечером с большими трудностями: во Франции две недели — забастовка железнодорожников. Он добирался автобусом в Брюссель, оттуда на машине друга в Амстердам и оттуда поездом в Кельн. Мы его встретили и привезли сюда, в Бад Мюнстерайфель.

5.1.87

Все перебираем, опять и опять вспоминаем. Главное несовпадение — у него нет интереса к здешней жизни. Не хочет читать и про войну, — ну, это понятно.

«Об Асе[88] — ни одного дурного слова не допущу» (заметил почти зло). «Я принадлежал нижнему этажу»[89] (это в разговоре о Лакшине).

«О том, чтобы снова жить в нашей стране, думаю только с ужасом», — повторил несколько раз.

Мы с Викой друг друга просто любим, так что когда не согласны в чем — обходится благополучно…

На чем мы сошлись?.. Ильф и Петров — бессмертны… «Новое назначение» А. Бека — книга серьезная… «Девушка моей мечты» Б. Окуджавы — блистательный рассказ. Этот рассказ вызвал у Некрасова немедленное желание написать о своей встрече с матерью, когда впервые попал в Киев после освобождения, что он сейчас и делает. Он хочет в наши московские кухни. Но спрашивает с горечью — кого я там застану?

6.1.87

Гуляли с Викой, он подарил альбом Матисса, сидели в кафе. Хорошо говорит о многих — об И. Саце, об А. Дементьеве, о Б. Заксе[90].

«У меня возникло несколько платонических романов с немолодыми женщинами — Катя Эткинд, Наталья Столярова, Таня Литвинова…[91] Меня нигде не знают. Я как писатель не существовал и не существую».

10.1.87

Первые десять дней этого нового года очень хорошо прожили с Виктором Некрасовым. До обеда каждый у себя работает, а потом гуляем, болтаем, вспоминаем…

…Вика уезжает послезавтра, мы все понемногу работали, но и разговаривали подолгу. Самое радостное — он не говорит ни о ком дурно, стремится найти хорошее…

Все же в Париж приезжает гораздо больше наших, чем в Кельн. Он видел за это время многих. Ему это так же необходимо, как и нам. Рассказывает о Чуриковой и Панфилове, передаст от них неожиданный привет.

12.1.87

Такие встречи сейчас неминуемо ведут к воспоминаниям. А у меня, пожалуй, за этот год… не было больше человека, с которым я могла бы подолгу говорить о прошлом, про общих друзей, приятелей, иногда — мелькнувших знакомых. Меня всегда в Вике подкупало полное отсутствие злословия, желание — и умение — вспомнить о каждом нечто милое. «А у Наташи Горбаневской[92] зажигалка висит на ленточке такой детской…» — это к тому, что Лева беспрерывно теряет очечник, мы ему привесили шнурок. Ни малейшей нежности к Наташе у меня нет, я, редко читая что-нибудь за ее подписью, неизбежно наталкиваюсь на пышущую злость. Нежности к ней и он не испытывает. Но, вот ленточка…

12.1.87

…Сегодня утром проводили Вику в Париж (половина поездов уже ходит после долгой забастовки). Его выступление[93] было интересным и дискуссия тоже.

13.1.87

Милые мои Лева с Раей!

Посылаю Вам Коктебель (надо ж умудриться выпустить альбом без Волошинского дома) и свое фото 49 года… В Москве вчера было −47 гр.!

О нашей совместной жизни вспоминаю с нежностью. Когда-нибудь повторим. Без соплей и кашля…

«Пиши — не забывай!» Спасибо, Лева! Закончил[94], выправил и несу Витьке печатать.

Целую. Вика.

21.1.87

Вика, родной, все сразу набросилось здесь на нас, свои и чужие горести, неприятности (и немного радостей). Как бы там ни было, но идиллия в Бад Мюнетерайфеле отошла в область дорогих сердцу преданий.

Самое большое спасибо — из твоих даров — за твою фотографию Коктебеля… И за сегодня полученную фотографию Леры[95] очень и очень… Лев разговаривал с Рене Беллем, в принципе он не против издания под одной обложкой двух книг: «Где ты был, Адам?» и словно в ответ: «В окопах Сталинграда». И чтобы ты написал новое послесловие.

…Мы оба просто счастливы, что нам удалось на самом деле побыть вместе с тобой наедине…

26.1.87

Позабыт, позаброшен…

Ну, что поделаешь? А я помню и даже читаю. На смену «Монтекристо» пришли «Двери»[96]. И представь себе, Раечка, взял в боковой карман для метро (благо маленькая), потом зашел в свое кафе и… дочитал до конца. В моей биографии это невиданно.

Раз так — значит, не зря писала. А когда прочел про 60 писем от немцев — просто обалдел. Я за всю жизнь столько читательских писем не имел… А я-то думал, что это только нас интересует.

Конечно, это не литература высшего класса, а треп (свои «Взгляд и нечто»[97] я, кстати, тоже считаю трепом, не видя в этом ничего худого). И треп интересный, застольный, кухонный. А ты же знаешь, что я вовсе не осуждаю. Это наше коренное. И треп этот оказался моим.

И представь себе, что я это предпочитаю стилистическому блеску «Дара»… Ей-Богу!

Твоя первая — «Воспоминания», конечно, больше хватает за душу, но там и жизнь, и события поважнее. Короче — приветствую и