Саперлипопет, или Если б да кабы, да во рту росли грибы… Виктор Платонович Некрасов
1
Саперлипопет… Саперлипопет…
Какое странное звукосочетание. И очень знакомое. Всплыло откуда-то издалека. Никак не вспомню, откуда. Что-то очень и очень далёкое, из детства. Даже как будто голос чей-то слышу.
Как возникло оно в моей памяти, это нелепое для русского уха слово, послужившее толчком, отправной точкой для всего последующего?
Началось всё из-за незаслуженной и непонятной вражды местного городского транспорта по отношению ко мне. Точнее — двух автобусных маршрутов — 126-го и 189-го, в маленьком Ванве, предместье Парижа, где я сейчас живу.
Обычно автобусом я не пользуюсь, предпочитаю до метро идти пешком — семь-восемь минут прекрасного моциона для человека сидячего (или лежачего) образа жизни. Но когда торопишься и каждая минута на счету, они оба, точно сговорившись, бесстыдно издеваются над тобой. 126-й стремглав выскакивает из-за угла и у остановки не задерживается — в этот момент она, как назло, пуста, — а 189-й, неторопливо появляющийся из-за другого угла, Бог знает сколько времени торчит под красным светом, и когда наконец, запыхавшись, в него влезаешь, ещё дважды застывает у светофоров, пока не доберётся до метро.
Короче, выходя из дому, я сразу же начинаю бежать.
Так и в этот раз. Мы со 189-м одновременно появились из-за своих углов. Я припустился, чтоб поймать его на следующей остановке. И нужно же, чтоб именно в этот день, час и минуту хозяйка магазинчика готового платья надумала мыть тротуар. Причём не просто мыть, как всегда, а ещё и с мылом. Одним словом, растянулся. Во всю длину. И вот тут-то, поднимаясь, — слава Богу, никаких шеек бедра, слегка только ушиб колено, — я невольно скользнул взглядом по вывеске магазина. «Саперлипопет». Господи, сколько раз я проходил мимо этого магазинчика — распродажа каких-то кофточек, джинсов, юбчонок — и ни разу не обратил внимания на вывеску, название его. Саперлипопет…
Весь день вертелось у меня в голове это идиотское слово. Дома сразу же ринулся к Ляруссу. Оказывается, это французское «жюрон» — нечто среднее между ругательством и восклицанием на манер русского «а, чёрт!», сейчас полузабытое и заменённое более коротким, энергичным и малоприличным «мэрд!». (Диву даёшься, когда слышишь на каждом шагу из уст самых что ни на есть галантных французов это слово, означающее просто-напросто «г…о».)
Но откуда и как застряло в моей памяти оно, это заковыристое «Саперлипопет»? И голос, интонация…
Только какое-то время спустя, вытирая пыль с чернильниц и пресс-папье ломберного столика, я взглянул на фотографию моего старшего брата Коли в гимназической форме, и меня вдруг осенило — это он. Это его голос.
Как необъяснимо и загадочно всё связанное с нашим внутренним миром. С памятью, в частности. Мучительно пытаюсь сейчас вспомнить, о чём мы условились вчера с не очень, правда, мне нужным типом насчёт завтрашней встречи, а вот солдата Ютэн и лежавшего рядом с ним зуава помню, как будто вчера их видел. Оба они лежали в «Опиталь Станислас», где работала тогда мама, один ранен был в ногу и позвоночник, другой в руку. И даже запах, исходивший от их гипса, я вспомнил, когда мне, в свою очередь, накладывали гипс в госпитале, в Баку. В Баку мне было уже тридцать с чем-то, а тогда, в Париже, четыре или пять…
Вот и Колин голос звучит до сих пор в ушах. А его давно уже нет в живых, и, когда он погиб, мне было лет восемь-девять…
На фотографии на ломберном столике ему лет шестнадцать, не больше. Задумчивый мальчик в сереньком мундирчике и гимназической фуражке с гербом. Когда ж это снято? И где? Роюсь в памяти, в старых альбомах, сохранившихся письмах, но концы с концами никак не сходятся.
В общем-то, я плохо помню Колю. Любил ли он меня, своего младшего брата? Боюсь, что не очень. Заставлял целовать отталкивающие цветные изображения каких-то язв и болячек в мамином медицинском Ляруссе. А однажды, схватив меня под мышки, перекинул через перила балкона, а жили мы на пятом этаже, — и так и держал на весу, заявив, что, если признаюсь, что не люблю бабушку, помилует, а нет… Было очень страшно, но я не признался. Весьма горжусь этим поступком, пожалуй, единственным героическим в моей жизни. Очевидно, он был очень сильным, Коля, если мог держать на весу на вытянутых руках шестилетнего мальчишку — никак не меньше мне было в ту пору.
Возможно, именно тогда, над пропастью, и врезалось мне в память это самое «саперлипопет», в сердцах вырвавшееся у моего мучителя.
Жестокость в определённом возрасте свойственна подросткам. Коля был жесток. По отношению ко мне, во всяком случае. И в то же время мог подолгу сидеть со мной и рисовать истории забавных человечков, нечто вроде околдовавших потом весь мир комиксов. Терпеливо и даже любовно поправлял неуверенные мои каракули. И вечером, перед сном, мог вдруг подбежать, обнять, расцеловать и щёлкнуть по носу — спи, саперлипопет! И я любил его за это. За всё. Даже за Лярусс.
И плакал, плакал, долго плакал, когда мама вернулась из Миргорода, так и не обнаружив тела погибшего Коли.
Коля был очень талантлив. Мне ясно это особенно теперь, когда я разглядываю его рисунки. Они сохранились. Я их развесил над ломберным столиком. Рисованию нигде никогда не учился, но его пастельки, гуаши и коллажи сделаны рукой не любителя. Они на уровне тех лет, лет перехода Кандинского от Мюнхена к самому себе. Но Коля никому не подражал. Смотрю на свои рисунки — тоже всю жизнь рисовал — то под Добужинского, то под Бенуа, Билибина, Акимова, а то вдруг вылезает Гоген, Озанфан. Сделано много, но пусть лежит в папках, показывается друзьям, выставлять нельзя — подражание, нет собственного лица. У Коли оно было.
Он и писал. Больше по-французски, но кое-что и русское сохранилось. Какие-то начала, недописанные. Странное, полукафкианское. Какой-то тип, живущий с улиткой…
Увлекался театром, эстрадой. Сохранилась тетрадочка с вырезками из парижских журналов. Знаменитые шансонье, звёзды кафешантанов и кабаре.
Кем был бы он, переживи он свои восемнадцать лет? Не вернись он на родину…
Да, ему не было ещё и двадцати лет, когда его убили, засекли шомполами. Думаю, что неполных девятнадцать лет…
2
Случай… Предопределение. Пророчество. Расположение планет. Пятна на Солнце. Расположись они как-то иначе в тот памятный всем день 25-го октября 1917 года, и не было б теперь Андропова, а до него Брежнева, ну и т. д. Не замучай насморк Наполеона в день Бородина… Поставь Штауфенберг свой портфель с бомбой сантиметров на десять ближе к Гитлеру… Выстрели удачнее — назовём это так — Фанни Каплан…
Парапсихология. Телепатия. Телекинез. Недавно узнанное мною слово — реинкарнация — продолжение жизни личности после физической смерти в какой-то иной форме и её последующее воплощение.
Всё это чепуха, говорят люди положительные и здравомыслящие. Я к ним не отношусь. И если не очень верю в зелёных человечков, то во всякие чудеса, даже в привидения, верю. Ну, не может же, посудите сами, какой-нибудь шотландский или нормандский замок существовать без своей Белой дамы или всяких там вздохов и завываний замученных жертв. Именно отсутствие их было бы противоестественным.
А загадки мироздания?
Пролетела мимо пчела. Пчёлка-мохнатка. Покружилась, покружилась над ромашкой и села на неё. А кто тебя придумал, ромашка? Твои лепестки, твою симметрию? Или асимметрию орхидеи? А пчёлке-мохнатке её крылышки, сколько-то там тысяч ударов в секунду? Кто? И зачем? И почему у нас одна печёнка, одна селезёнка, а почек две? И сердце одно. (Впрочем, в соседней палате, в Баку, лежал солдат, которому безжалостная немецкая пуля пронзила сердце. А он не умер. Оказалось справа другое сердце… Но это так, к слову.) Ясно одно — мир полон загадок…
Вот какие мысли одолевают меня сейчас здесь, в уютном садике у друзей на окраине Женевы. Сижу под сосенкой в покойном кресле. В трусах. Не жарко, лёгкий ветерок, пишу.
Пчела посидела на своей ромашке и улетела. Лёгкие белые облачка над моей головой рассеялись. Одно довольно долго стояло, и нижняя часть его — я никогда такого не видел — семи цветов радуги. Опять загадка — горизонтальная радуга. Я даже сбегал за фотоаппаратом и сфотографировал.
Пчела улетела. Пришёл Вадик, внук. Я его тоже вытащил в Женеву, с другом, подальше от школьных двоек и родительских слёз. В ухе уже серьга, маленький, вроде золотой, шарик. У Людо ещё нет, но будет, не сомневаюсь. Представляю, что было бы, появись милый мой Вадик с этой серьгой в своём родном Кривом Роге. Том самом, о котором, когда его спросили, где этот город находится, без колебания ответил: «За границей».
За границей… А не вспыхни вдруг на Солнце протуберанец, или не переместись Альдебаран в сторону созвездия Гончих или каких-нибудь других Псов, и гнали бы сейчас Вадика в «Гастроном» за колбасой, говорят, только что выбросили «Московскую», и не просил бы он у меня двадцать франков — «Хватит и десяти», — «Но нас двое…», — «Но франки швейцарские, один к трём, значит, тридцать французских…», и даю всё же двадцать, и они в своих маечках и джинсах удаляются играть в какие-то кегли — это тут, совсем рядом, у кафе, скоро вернёмся. Вернулись в девять утра. Где были, что делали, негодяи? Молчат. Загадка. У Людо в ухе тоже уже серьга.
Протуберанцы… Пятна на Солнце… Реинкарнация…
А может, всё-таки случай, Его величество случай? Стечение обстоятельств. Ненаучно? Согласен. И всё же… Саперлипопет…
3
В борьбе обретёшь ты право своё. Эсеровский лозунг. Одного живого эсера я знал. Дядю Колю, он же Ульянов (нет-нет, никакого отношения!..). Почти всю жизнь прожил в Швейцарии. Принимал участие в московском эсеровском восстании, потом то ли понял что-то, то ли испугался и, оказавшись каким-то образом в Швейцарии, вернулся к своей основной профессии геолога. До гробовой доски занимался Монбланом. Встретившись с ним на склоне моих и ещё более крутом его лет, я обнаружил в нём борцовские задатки (или остатки) только по отношению ко мне. Весьма темпераментно, несмотря на свои девяносто лет, доказывал мне, что американцы плохие, а в советской системе есть кое-что и хорошее.
Я не принадлежал уже тогда к враждебной эсерам партии, поэтому позволял себе не соглашаться с дядей Колей и не очень щадил его, обладая несчётным количеством убедительнейших аргументов. Он обижался, обзывал меня «дураком», гневно хлопал дверью, но вскоре возвращался, и всё начиналось сначала.
Я заговорил сейчас о дяде, хотя и писал в своё время о нём, потому что именно он напомнил мне эсеровский лозунг, а я, невежливый племянничек, спросил его, как он этот лозунг воплощал в
