к параду, а к войне, да и батальон по строевой считался первым в полку, но погода стояла хорошая, проехаться верхом приятно, а на обратном пути можно и к Коновалову заглянуть. Одним словом, поехал.
Ильина он застал в поле. Человек десять солдат, без рубашек и совсем коричневые от загара, сидели вокруг него кружком, а он что-то рассказывал.
Когда Вергасов приблизился, все встали, и командир роты отрапортовал, что в таком-то взводе идут политзанятия. Голос у Ильина был глухой, тихий, и, когда он докладывал, казалось, что он в чем-то оправдывается. В одном месте он запнулся и, наклонив голову и наморщив брови, три раза повторил одно и то же слово.
– Вольно, – сказал Вергасов и соскочил с коня. – Стреножьте-ка его, ребята! – И, повернувшись к Ильину, спросил: – Какая тема?
– Занятий? – спросил Ильин.
– Французская революция.
– Какая, какая революция? – не понял Вергасов.
– Французская.
– Почему французская?
– Просто заинтересовались бойцы, я вот и решил…
– Опять решили. Все вы решаете. Вчера отдохнуть решили, сегодня заниматься историей. А воевать кто будет? А?
Ильин, по своему обыкновению, смотрел через плечо комбата куда-то в пространство.
– Воевать кто будет, я вас спрашиваю? Дядя?
Вергасов прошелся взад и вперед. Солдаты стояли и молчали.
– Гранаты есть учебные?
– Будем гранаты бросать. Пошлите за гранатами.
Пока один из солдат бегал в село, Вергасов шагал взад и вперед и ни с кем не разговаривал. Бойцы молча курили. Солдат вернулся, Вергасов взвесил на руке деревянные чурки, скинул ремень, выбрал гранату потяжелей и, разбежавшись, кинул ее в небо.
– Вот это да!.. – вырвалось у кого-то из солдат.
Граната упала далеко за кустами. Отмерили, вышло шестьдесят восемь шагов.
Потом по очереди кидали солдаты, кидали неплохо, но ни один не докинул до того места, куда упала граната капитана. После каждого броска мерили расстояние шагами, и Ильин записывал в записную книжку. Скованность и неловкость первых минут рассеялись сами собой. Солдаты, как всегда во время физических упражнений, веселились, смеялись, по нескольку раз «перебрасывали», желая побить комбата, но побить так и не смогли. Вергасов бросил еще раз, но уже поближе, все на него дружески зашикали, а он, потирая плечо, сказал:
– Без тренировочки, братцы, и водки больше стакана не выпьешь.
Все расхохотались.
Вергасов поднял с земли ремень, затянул его потуже – он гордился своей тонкой талией – и поправил портупею.
– Что ж… Неплохо. Думал, что хуже, – и, будто только сейчас заметив стоявшего в стороне с записной книжкой Ильина, спросил его:
– А вы что же?
Ильин глянул на капитана и стал засовывать записную книжку в боковой карман. Он был туго набит, и книжка никак не хотела влезать. Солдаты сразу умолкли. Вергасов выбрал из гранат одну и подал ее Ильину.
– Прошу.
Тот взял и отошел на несколько шагов.
– Ремешок бы скинули… – посоветовал вполголоса кто-то из бойцов.
Ильин торопливо снял ремень и вдруг побежал и бросил гранату. Бросил неловко, как-то по-женски, через голову. Она медленно и словно нехотя завертелась в воздухе, упала шагах в тридцати и откатилась в сторону.
Солдат сбегал и принес ее. Расстояния никто не мерил. Ильин, долго и ни на кого не глядя, застегивал ремень.
– 4 –
В коноваловской хате, самой просторной и удобной, праздновалась годовщина вступления Вергасова на должность командира батальона. На торжество приглашены были даже командир полка, замполит и начальник штаба. Они, правда, посидели недолго: у майора Филиппова, съевшего что-то жирное, начался обычный приступ печени, и замполит увел его, а начальника штаба вызвали срочно по телефону, и он больше не вернулся.
Осталась одна молодежь: комбат-1, хохотун-сибиряк Платонов, знаменитый на весь полк тем, что после бани всегда выбегал на снег; маленький, похожий на цыгана Хейломский – командир второго батальона; командиры рот, за исключением Ильина – он дежурил по батальону, – и человек пять командиров взводов.
С уходом начальства стало проще и веселей. Скинули ремни, а затем и гимнастерки, затянули «Хмелю», «йихав козак на вийноньку», «По долинам и по взгорьям», а когда надоело петь, начали бороться, делать стойки, мосты и, упершись на углу стола локтями, с налитыми кровью лицами пытались отогнуть друг другу руки. Коновалов, не упускавший любого предлога, чтобы показать свою мускулатуру, снял майку и даже в минуты отдыха принимал напряженные позы, которые наиболее выгодно показывали его лятусы, бицепсы и грудные мышцы.
Потом пошли купаться – ночь была теплая и лунная – и Вергасов с Коноваловым плавали наперегонки, ныряли, фыркали, брызгались; Платонов, закинув руки за голову, лежал без движения на воде, выставив свой громадный живот, и говорил, что может так даже спать; Хейломский изображал, как плавают женщины, гребя сразу двумя руками и шумно хлопая ногами по воде. Одним словом, веселились вовсю.
Часам к двенадцати все устали и постепенно разбрелись по домам. Вергасов пошел ночевать к Коновалову. Они разделись, стали укладываться, и оказалось, что ни тот, ни другой спать не хотят.
– Может, еще по маленькой?
Коновалов подошел к столу и налил по полстакана.
В окно постучали.
– Кто там?
– К вам можно, товарищ капитан? – донесся снаружи голос Ильина.
– Заходи.
В сенях хлопнула дверь, что-то упало, закудахтала курица. Наклонив голову, чтобы не удариться о притолоку, вошел Ильин.
– Чего там? – недовольно спросил Вергасов.
– Из «Гранита» звонили.
– Ну?
– К семи ноль-ноль к тридцать первому вызывают.
– И это все?
– Все.
– И для этого вы специально пришли?
– Да.
Вергасов протяжно свистнул и отодвинул ногой стоявший у стола табурет.
– Садитесь-ка, раз уж… – и не закончил.
Ильин снял пилотку и сел.
– Водку пьете?
Ильин пожал плечами.
– Я ж дежурный, товарищ капитан…
Вергасов потянулся за бутылкой.
– Ничего, я разрешаю. Сегодня разрешаю.
Вергасов налил, и Ильин, не отрываясь, выпил весь стакан.
У него выступили слезы, и, чтобы скрыть их, он низко наклонился над тарелкой. Коновалов весело рассмеялся.
– Сильна, брат?
– Сильна… – с трудом ответил Ильин, поперхнулся и вдруг закашлялся. Кашлял он долго, всем телом, и на лбу у него надулись жилы. Коновалов перестал смеяться и смотрел на него с удивлением и даже с интересом.
– Ты что, болен? А?
Ильин махнул рукой.
– Не в то горло попало. Бывает…
Коновалов снял со стены кобуру, вынул оттуда наган – он презирал пистолеты и свой старенький наган не менял ни на что, – уселся на кровати, поджав ноги, и, сказав: «Оружие прежде всего любит чистоту», – начал его разбирать.
Вергасов доедал винегрет. Ильин сосредоточенно ковырял ножом край стола. Руки у него были большие, белые, с длинными красивыми пальцами и тонкими, совсем не мужскими запястьями.
– Вы играете на скрипке? – неожиданно спросил Вергасов.
– Нет. – Ильин как будто удивился.
– А я думал, играете.
– Нет, не играю.
– На чужих нервах только, – откликнулся с кровати Коновалов и рассмеялся.
– А кем вы до войны были? – спросил Вергасов.
– Ихтиологом.
– Кем?
– Ихтиологом. Ихтиология – это наука о рыбах.
– О рыбах? – задумчиво сказал Вергасов. – Институт, значит, кончали?
– Кончал.
– А мне вот не пришлось… Все с винтовкой больше…
– Успеете еще, – улыбнулся впервые за все время Ильин, посмотрел на висевшие на стене голубенькие ходики и встал.
– Я пойду, товарищ капитан. Пора.
Вергасов потянул его за рукав.
– Успеете еще. Садитесь.
Вергасов исподлобья взглянул на Ильина и неожиданно почувствовал, что ему хочется с ним разговаривать. Он был в той приятной стадии опьянения, когда хочется разговаривать – не петь, не буянить, не показывать свою силу, а именно разговаривать. Причем, как это ни странно, именно с Ильиным. Он не понимал этого человека, не понимал, как, чем и для чего тот живет. Молчаливость и замкнутость Ильина он принимал за гордость, неумение – за нежелание или скорее даже за лень, застенчивость – за презрение к окружающим, – в общем, он не понимал его да, по правде говоря, не очень до сих пор и интересовался им. Теперь же в нем заговорило любопытство. Подперев рукой голову – она стала вдруг тяжелой и не хотела сама держаться, – он смотрел на Ильина, на его длинное, почему-то всегда усталое лицо, на большой, с залысинами, от которых он казался еще большим, лоб, на его белые, с длинными пальцами руки. И Вергасову захотелось сказать что-нибудь приятное этому человеку, не слыхавшему от него до сих пор ни одного теплого слова – только замечания и указания. Сидит вот и бумажку какую-то на мелкие клочки рвет.
– Вы откуда родом? А? – спросил он, не зная с чего начать.
– Из Ленинграда, – не подымая головы, ответил Ильин.
– Красивый город. Я там был. В тридцать девятом году, когда на Финскую ехал. Очень красивый город, ничего не скажешь.
– Красивый, – подтвердил Ильин.
– Один только день был. Петропавловскую крепость, Невский проспект видал. И коней этих знаменитых. Забыл, как тот мост называется.
– Аничков мост.
– Красивые кони. Здорово сделано. Совсем как живые.
– Красивые… – согласился Ильин, сгребая разорванные клочки бумаги в кучку на край стола.
Оба помолчали. Коновалов протяжно зевнул.
– Я, кажется, спать буду, капитан. Не собираешься?
– Оставь мне тюфяк. Я на тюфяке лягу.
– Ты начальник, – Коновалов аппетитно потянулся, – тебе нельзя. Тебе кровать полагается.
Через минуту он уже храпел.
– Хороший парень, – сказал Вергасов. – И офицер толковый.
Ильин посмотрел на спящего Коновалова, кивнул головой и встал.
– Я пойду, товарищ капитан. Третий час уже.
– Да куда вы рветесь? Садитесь. Кто там с вами дежурит?
– Кривенко, командир взвода.
– Вот пускай и посидит за вас. А мы с вами еще по одной.
– Спасибо, мне не хочется.
Вергасов, ничего не сказав, разлил остаток водки в стаканы и протянул один Ильину.
– Нельзя отказываться, когда начальство предлагает. Валяйте.
Ильин покосился сначала на стакан, затем на Вергасова, вытер зачем-то тыльной стороной руки рот, сделал несколько глотков и снова поперхнулся.
– Не могу больше… – Он сконфуженно улыбнулся.
Воцарилась пауза. В сенях завозились и закудахтали куры.
Вергасов прошелся по комнате, вернулся к столу, заткнул пустую бутылку пробкой и зачем-то поставил ее за комод. Ильин искал свою пилотку.
– Вот она, ваша пилотка, на кровати.
– Так не забудьте, в семь ноль-ноль.
– Не забуду.
Ильин козырнул и вышел.
Вергасов несколько минут ковырял вилкой винегрет, потом, подойдя к окну, распахнул его. На дворе светало, хотя солнце еще не взошло. С речки тянуло сыростью. Широкая деревенская улица была пуста, и только в самом ее конце, около церкви, маячила долговязая фигура Ильина, которого за километр можно было узнать по смешной, подпрыгивающей походке.
«Завтра же схожу к Петрушанскому», – решил Вергасов.
