посмеивались и недоумевали, а потом привыкли и даже полюбили нового командира роты. Они, впрочем, не очень верили в его военные таланты и на любое задание предпочли бы идти с Сергеевым, Жмачуком или даже с Вовком – третьим командиром взвода, крикуном, хотя и опытным командиром. Но мягкость Ильина и его справедливость не могли им не нравиться.

Первая черта, впрочем, не очень нравилась Сергееву. Он воевал уже третий год и считал себя – и это так и было – хорошим и умеющим разбираться в бойцах командиром. Он любил своих солдат, и они его; зато, когда надо, мог и прикрикнуть, и отчитать, и дать, как говорится, чесу. Ильин ничего этого не умел. Но не в этом беда – есть командиры, которые никогда не повышают голоса и которых солдаты боятся как огня. У Ильина было другое – самое опасное для него, как для командира. С солдатами он держался даже не как ровня, а как младший со старшими. Ну, не знают они там математики или еще чего-нибудь, половина из них не очень грамотны, но они хорошо стреляют, бросают гранаты, ползают по-пластунски, могут в пять минут выкопать щель, развести костер, поставить заплату, могут спать в любых условиях и даже на ходу – иными словами, делать все то, что нужно на войне. И, разговаривая с солдатами, Ильин всегда невольно думал: «Ну, чего я его учу, ведь он в десять раз лучше меня все это знает».

Сергеев как-то не вытерпел и сказал ему:

– Товарищ лейтенант, очень прошу вас, есть у вас какое-нибудь сомнение, обращайтесь ко мне, а не к солдатам. Вот сегодня опять что-то у Сидорчука спрашивали. А вы его командир, вы для него должны быть богом, не он для вас, а вы для него. А получается наоборот.

– Ну какой же я бог, – конфузился Ильин, – когда бойцу показываю, как чучело надо колоть? Нет уж, бога из меня не получится, как хотите.

Так и не удалось Сергееву убедить Ильина. Он остался таким же, каким был.

И вот Ильин получил свое первое задание. К двум ноль-ноль его рота должна захватить сопку. Его рота. Даже как-то странно звучит – рота Ильина. Ему к этому так же трудно было привыкнуть, как и к тому, что солдаты ему козыряют и стоят перед ним навытяжку. Кстати, тут тоже была заслуга Сергеева, который неукоснительно требовал этого от бойцов, особенно по отношению к командиру роты. А командир только смущался и первое время тоже вытягивался перед бойцами, как они перед Ним.

Так вот, к двум ноль-ноль 103,2 должна быть взята.

– 7 –

Ильин шел по лесу от комбата к себе, и в голове его неотвязно вертелось:

Итак, начинается песня о ветре,

О ветре, обутом в солдатские гетры,

О гетрах, идущих дорогой войны,

О войнах, которым стихи не нужны…

Он не помнил, откуда это, и чье это, и как оно ему в голову попало – стихов он не любил и знал их мало, – но вот лезут навязчиво строчки, и никак нельзя от них избавиться.

Где-то, совсем недалеко, справа, мигнул красный огонек цигарки, и невидимый в темноте часовой обругал курившего, тот что-то пробурчал в ответ и повернулся, очевидно, на другой бок – огонек погас.

Ильин на кого-то наткнулся.

– Кого ищете, товарищ лейтенант?

– Сергеева или Жмачука. Не знаете, где они?

– Так Жмачук же дежурный сегодня по батальону, – ответил голос снизу. – Его тут нет.

– А Сергеев?

– Сергеев? – Боец сел на корточки. – Во-он, видите, дуб здоровый. Если присмотреться, видно. С развилкой. Так от него шагов двадцать правее. Только у них малярия опять. С вечера еще затрясло.

– У кого, у Сергеева?

– Ага…

– Вот черт – Жмачука нет, Сергеев болен. А Вовк где?

– Там же, у дуба. Палатка там у них. Позвать, что ли?

– Нет, нет, не надо. Я сам.

– А то я мигом.

– Спасибо, не надо.

Вовка пришлось долго трясти, пока он не проснулся.

– Ну, чего? – он приподнялся на локте и приблизил свое лицо к лицу Ильина. – Это кто? Это вы, товарищ лейтенант?

– Я, я. Поднимайтесь.

– А что?

– На задание надо идти.

– На какое еще задание? – в голосе Вовка не слышалось ни малейшего азарта.

– Сейчас узнаете. Вставайте.

Вовк, ворча, стал искать сапоги.

– Тюлька! – заорал он на весь лес. – Куда ты сапоги дел, чертова голова?

Никто не ответил, и Вовк опять стал шарить вокруг себя.

– А о каком это задании вы говорите, товарищ лейтенант? – раздался вдруг слева голос Сергеева.

– Спите, спите, Сергеев. Я не к вам.

– А какое задание?

– Я не к вам, я к Вовку. Вергасов приказал высоту одну тут захватить. Вот и…

Сергеев сразу сел.

– Какую? 103,2?

– 103,2.

– Сейчас мы ее возьмем. Одну минуточку.

Сергеев оперся о плечо Ильина и встал. Даже сквозь гимнастерку чувствовалось, что рука у него горячая.

– Слушайте, у вас же это самое, куда вам, – запротестовал Ильин.

– А у вас – первое задание, – шепотом в самое ухо сказал Сергеев, и на Ильина пахнуло жаром. – Что важнее? А? Вовк все равно до утра сапоги искать будет.

Высота 103,2 находилась в полукилометре от занимаемой батальоном рощи. Попасть на нее можно было или прямо, перейдя дорогу, по равнине, или же слева, по так называемому Г-образному оврагу. Решили, что один взвод ударит в лоб, другой из оврага. Сергеев настаивал, чтобы удар прямо поручили ему, но Ильин заупрямился. Он считал, что по оврагу идти менее опасно, и ему было неловко посылать на более трудный участок Сергеева. Тому пришлось подчиниться.

В обороне остался взвод Вовка. Ильин взял солдат Жмачука, Сергеев пошел со своими.

Было около часа, когда оба отряда двинулись к высотке. Темень стояла адова. Небо с вечера затянуло тучами. Ильин к тому же был близорук, поэтому старался держаться Кошубарова, сержанта из взвода Жмачука, хвалившегося, что видит ночью как кошка. И действительно, он полз так быстро и уверенно, как будто по крайней мере раз десять здесь ползал и знает каждую кочку.

Ильин запыхался, с трудом поспевая за Кошубаровым, и все боялся, что солдаты потеряют направление или отстанут. Но солдаты не терялись и не отставали. Во время небольших передышек – пятьсот метров, да еще в темноте, в один прием не проползешь – Ильин слышал, как рядом с ним кто-то дышал, отряхивался, тихо сплевывал. Потом почудилось, что они не туда поползли, что высота осталась где-то значительно левее, что Сергеев давно сидит на исходной и нервничает и не может понять, что же случилось в конце концов. Условлено было начать бросок без всякого сигнала ровно в час сорок пять, но в последнюю минуту Ильин забыл поменяться с Кошубаровым часами (у того были светящиеся), и сейчас ему казалось, что положенный срок прошел и что ползут они никак не меньше часа.

Кошубаров неожиданно остановился и, когда Ильин к нему подполз, вытянул руку вперед.

– Видите?

Ильин напряг зрение, но ничего не увидел.

– Высотка, – задышал ему в ухо сержант. – Метров полтораста осталось.

Ильин опять посмотрел, сощурил даже глаза, но так ничего и не увидел.

Снова поползли. Местность стала подниматься. Изредка попадались кустарники. Впереди вырисовывался гребень высотки – очевидно, взошла луна или тучи поредели, а может быть, просто потому, что подползли ближе.

Когда же до исходного для броска рубежа осталось каких-нибудь десять-пятнадцать метров, до слуха Ильина донеслась чья-то речь. Ее услышали все: движение разом прекратилось. Кошубаров прижался к земле и застыл.

Говорили немцы. Говорили вполголоса, но без всякой опаски, – они не подозревали, что противник может оказаться так близко.

Ильин напряг слух.

– Сколько там осталось? – донеслась сверху, чуть-чуть слева, гортанная немецкая речь.

– Штук десять, – ответил кто-то справа.

– А у Хельмута?

– У Хельмута не знаю. Штук пять, вероятно.

Немного погодя донесся и третий голос:

– Кончили первый ряд?

– Кончаем, – ответили справа. – Минут через пять кончим.

«Минируют… – мелькнуло у Ильина в голове. – Вот черт…» Он подполз к Кошубарову и в темноте нащупал его руку. На часах было четверть второго. Неужели так мало ползли?

– Минируют, сволочи… – еле слышно выругался Кошубаров; он тоже понял или догадался, о чем говорили немцы. – Что будем делать?

– Что будем делать?

Ильин впервые понял, вернее даже не понял, а почувствовал, что сейчас именно от него, а не от кого-либо другого зависит все дальнейшее. От того, как быстро он сообразит, и от того, как быстро принятое решение будет осуществлено, зависит не только его жизнь – как ни странно, сейчас он меньше всего думал о ней, – а жизнь двадцати человек, устами Кошубарова спросивших его: «Что будем делать?» От этого зависит успех всей операции. Там, в лесу, у комбата, и позже, когда они с Сергеевым собирались, он ловил себя на том, что больше всего ему хочется не подкачать, показать всем: Вергасову, Коновалову, майору Филиппову и даже милому, трогательному Сергееву, что вот он – шляпа, мямля, а тоже может кое-что делать. Детская черта, но что поделаешь, она была и проявилась у него здесь, на фронте, как невольный ответ на отношение к нему окружающих. Однако теперь, на склоне высотки, которую ему, лейтенанту Ильину, поручено было захватить, он и не думал об этом.

Он ощущал на себе взгляд Кошубарова и еще двадцати лежащих рядом с ним человек, понимал, что они с Сергеевым плохо условились, чего-то не учли, что-то прошляпили, понимал, что задача таким образом значительно усложнилась, но также понимал и то, что оправданием это служить не может. Приказано захватить высотку, и он должен ее захватить.

Он опять посмотрел на часы. Двадцать три минуты второго. Осталось двадцать две минуты… Он мысленно представил себе карту предполагаемой немецкой обороны, которую показывал в лесу Вергасов. Белый кружок от фонаря, коричневые горизонтали, двигающийся по ним палец. В кружке – высотка, слева овраг, справа нечто вроде ложбинки и за ней пологий длинный подъем. Высотка стоит как прыщ. Надо ее обогнуть и, пока не поздно, в условленный с Сергеевым час, ударить по немцам с тыла. Это единственный выход… Ударить с тыла.

– Хельмут. Алло, Хельмут! – донеслось сверху.

Ильин вздрогнул и зашептал Кошубарову:

– Пошли вправо. Ударим с тыла. Осталось двадцать минут.

Кошубаров энергично закивал головой и пополз. Гребень высотки остался слева.

– 8 –

– Ну, как наш Судак? Не присылал еще связного?

Коновалов подсел на корточки к Вергасову и пощекотал ему травинкой ухо.

– Рано еще. А ты чего не спишь?

– Не спится.

– Волнуешься?

– Что мне волноваться?

– Врешь, волнуешься. Я