при немцах? Простите меня, но я таким людям не верю. А на какие средства он жил? Говорят, продавал книги? Простите меня, но я и этому не верю. На одних книжечках два с половиной года не проживешь. Да еще в таком возрасте. И вообще… – В голосе Чекменя послышалась вдруг резкая, несвойственная ему интонация. – И вообще, чтоб прекратить этот затянувшийся, бессмысленный спор, должен вам сказать…

Но сказать ему не удалось. Громобой вдруг поднялся и, упершись руками в спинку стула, перегнувшись через нее, весь красный, с надувшимися на шее жилами, не сказал, а выпалил:

– Старика прогнать хотите? Да?

Хохряков стукнул кулаком по столу.

– Громобой, Громобой! Спятил, что ли?

– Не спятил, а… Пусть только попробует старика убрать. Пусть только… – Он хотел еще что-то сказать, но подходящих слов не нашел. Покраснел еще больше и сел на свое место.

– 6 –

Весь вечер в «башне» только и разговора было, что о бюро. Громобой, красный и возбужденный, расхаживал в тесном пространстве между четырьмя койками и столом, грозился расправиться с Чекменем («по-нашему, по-ростовски, чтоб охоту отбить»), порывался куда-то идти. Николай сначала слушал, потом разозлился и прикрикнул на него. Громобой обиделся, надулся, лег на кровать и мгновенно заснул. Левка прикрыл его одеялом. В противоположность Громобою, он не так возмущался Чекменем, как Хохряковым.

– Чекмень – понятно, – говорил он, стоя в пальто и шапке в дверях и все не уходя. – Он корешка своего устраивает. И вообще у него что-то там, кажется, с Никольцевым из-за кафедры произошло…

– Ну, это со слов Быстрикова, – перебил Николай. – Источник не слишком верный.

– Ну и бог с ним, я не о нем сейчас, я о Хохрякове. Вот кто меня удивляет. Секретарь бюро называется!.. На его глазах обливают грязью человека, а он, вместо того чтобы встать и стукнуть кулаком по столу, сидит и рисует что-то на бумажке. А потом унылым голосом заявляет, что Чекмень, мол, дал не совсем правильную оценку Никольцеву. Не совсем…

Антон, завернувшись в одеяло (знаменитый его обогревательный прибор из канализационной трубы вдруг вышел из строя), сидел на кровати и, как человек мирный, больше всего в жизни ненавидевший скандалы, только сокрушался, глядя на всех своими печальными, всегда немного удивленными глазами.

– Кому все это нужно? Неужели нельзя жить мирно, дружно? Кончилась война, а тут, пожалуйста, между собой грызню заводят. Непонятные люди…

Витька Мальков в споре не принимал участия. Человек он был флегматичный, в высшей степени трезвый и на вещи смотрел с чисто философским спокойствием.

– И охота вам нервы портить, – говорил он, заворачивая остаток сала в бумагу. – Первый час уже. А завтра контрольная. Тушите свет. Хватит!

Свет в конце концов потушили. Легли спать.

Николай долго еще ворочался. Даже сейчас, после всего, что произошло на бюро, он пытался найти какое-то оправдание Алексею. Ведь, что ни говори, он знает его лучше, чем другие. Алексей упрям, не переносит, когда ему перечат, в пылу спора может брякнуть лишнее, но чтобы он был способен на подлость… И из-за чего? Из-за того, что, по словам этого трепача Быстрикова, старик отказался принять его к себе на кафедру? Чепуха! На Никольцева это, правда, похоже, старик упрям, как пень. Но чтоб Алексей из-за этого стал обливать его грязью – не может быть! Этот Быстриков всегда все раньше и лучше других знает…

Но тут же всплывали в памяти последние слова Алексея, грубые, резкие и, если уж говорить то, что есть, смахивающие просто на ложный донос. «На одних книжечках два с половиной года не проживешь». Что ж, Никольцев в гестапо служил? Это он хотел сказать? И неужели он сам этому верит? Ведь все знают, что старик при немцах чуть не умер с голоду – последние месяцы пластом лежал, об этом и Степан, институтский сторож, рассказывал, – но работать к немцам не пошел. И вообще, почему все приняло такой нелепый оборот? Не из-за Левки же! Левка правильно говорил. Ерунда какая-то…

После лекции Николай зашел к Алексею.

Тот стоял над своим столом в накинутой на плечи шинели – очевидно, собирался уже уходить, – складывал какие-то бумаги в папку. Увидев Николая, мрачно посмотрел на него.

– Хорошо, что пришел. Поговорить надо.

– Для того и пришел, – так же мрачно ответил Николай.

Алексей старательно завязывал шнурки папки.

– Ты можешь мне объяснить вчерашнее твое поведение? – спросил он, не глядя.

– А ты свое – можешь? – в тон ему спросил Николай.

– Могу.

Алексей сунул папку в ящик, щелкнул замком и подошел к Николаю.

– Могу! А вот ты – не знаю. Все-таки можно было догадаться, что когда выступает член бюро, то делает он это не только на свой страх и риск. И если выступает, то, очевидно, перед этим все-таки кое с кем проконсультировался, поговорил. Неужели это так трудно понять?

– Очевидно, трудно, – сказал Николай.

– Я думал, ты умнее.

– Как видишь, нет.

Алексей вдруг рассмеялся.

– Ох, Николай, Николай!.. Смешной ты все-таки парень. Иногда вот смотрю я на тебя – жаль, что редко теперь видимся, – и думаю: парень как парень, а чего-то в тебе не хватает.

– Ума, очевидно. Сам сказал.

– Нет, не ума. Парень ты неглупый. А чего-то вот нет. Сам не пойму чего. Жизнь прожил нелегкую, воевал, – что к чему как будто должен знать. А вот…

Он, точно оценивая Николая, прищурил один глаз и посмотрел на него. Тот молча сидел на подоконнике и внимательно разглядывал кончик папиросы.

– Вот заступаетесь вы за старика. Похвально, ничего не скажешь. Со стороны смотреть, даже приятно. Старика, видите ли, обижают, а мы вот его в обиду не даем. Вот мы какие! А спросить вас, для чего вы это делаете, вы толком и не ответите. Ну, я понимаю еще, Хорол, интеллигентский сынок. Тянется к профессорам. Кастовое, так сказать. Но ты – простой парень, фронтовик… Погоди, погоди, не перебивай!

Алексей присел к Николаю на подоконник, поставил ногу на стул.

– Ну, посуди сам. Старику семьдесят лет. Многого он не понимает, что поделаешь? Девятнадцатый век… Иногда такое ляпнет на совете, что мы только переглядываемся. Говоришь ему: нельзя, Константин Николаевич, двоек не ставить, за это нас тягают. А он только брови поднимает: люди, мол, только с фронта пришли, нельзя их сразу же и резать. И упрется, как бык, с места не сдвинешь.

– Все это я прекрасно понимаю, – сказал Николай, поднимая голову. – Но если уж…

– Нет, не понимаешь. Не понимаешь самого простого. Сел бы на мое место и сразу понял бы. Самые элементарные вещи до старика просто не доходят. Отстал от жизни по меньшей мере на пятьдесят лет, если не на все сто. Забывает, что сейчас все-таки сорок шестой год, а не какой-нибудь там шестьдесят шестой прошлого века – Алексей хлопнул Николая по коленке, словно ставя точку. – Так что напрасно вы, друзья, в бутылку лезете. Поверь мне, в этих вопросах нам все-таки кое-что виднее, чем вам.

Николай рассеянно смотрел в окно. Казалось, его больше всего интересуют сейчас гонявшиеся друг за другом по улице мальчишки.

– Хорошо, – сказал он наконец, повернувшись. – Допустим, что так. Ответь мне тогда на такой вопрос. Правда или нет, что Никольцев отказался принять тебя к себе на кафедру?

Алексей соскочил с подоконника, сунул руки в карманы шинели. Рассмеялся неестественным, деревянным смехом, каким смеются, когда смеяться совсем не хочется.

– Понятно… Нашли уже, значит, причину. Ну что же, пусть будет так…

Он подошел к столу, поискал ключ, один за другим запер все ящики, проверил их, снял с вешалки свою ушанку.

– Ну, а ты как? – сказал он, подходя к Николаю. – Рад уже? Развесил уши?

Николай смотрел куда-то мимо него.

– Нет, не рад, Алексей. Совсем не рад.

– Чему не рад? Ну вот скажи мне, чему не рад? – Алексей стоял, засунув руки в карманы шинели и позванивая ключами. – Тому, что мы хотим укрепить наш институт? Этому ты не рад? Тому, что из армии наконец возвращаются люди – настоящие, крепкие, наши люди, люди, на которых можно опереться, люди, которым мы верим. Верим потому, что рядом с ними воевали, за одно воевали. Этому ты не рад? Что ж, твое дело, а мы будем драться за них. И если надо, пожертвуем даже никольцевыми, несмотря на все их знания и прочие там заслуги. Пожертвуем, потому что самое важное для нас сейчас – это сделать побольше инженеров, – из вас сделать, из тебя. И сделаем, поверь мне. Только делать будем своими руками. Не чужими, а своими, понял?

Алексей большими шагами ходил по комнате, задевая шинелью какие-то лежащие на столе чертежи, роняя их на пол, но не обращая на это внимания.

– И то, что ты сейчас защищаешь Никольцева, хочешь ты этого или не хочешь, но этим ты только оказываешь нам медвежью услугу. Неужели ты этого не видишь? Удивляюсь, честное слово, удивляюсь! Ведь он не наш человек, пойми ты это, не наш!

Алексей остановился вдруг перед Николаем – тот все еще сидел на подоконнике, – несколько секунд молча глядел на него, потом сказал с легкой усмешкой:

– Ты думаешь, я не понял, почему ты о кафедре заговорил? Не пускает, мол, туда, вот я и мщу ему за это. Так ведь? Думаешь, я не понял, к чему это? Все понял. И, если хочешь знать, плевал на это. Чего надо, я добьюсь, поверь мне! Но раз уж заговорили, так давай говорить. Ведь не пускает же, факт. Окопался на своей кафедре и сидит, как медведь в берлоге.

– А Духанин? Как-никак он все-таки член бюро.

Алексей только рукой махнул.

– Член бюро… Горе он наше, а не член бюро. И как его только выбрали? Черт его знает. Судак вяленый. Погряз с потрохами в своей лаборатории, клещами не вытащишь. Потому его Никольцев и терпит. Ученый, видите ли! Сидит сутками над иглой Вика и растворами. И никуда носа не сует. А мы суем. Вот в чем загвоздка. Мы таким, как Никольцев, мешаем, раздражаем их, мы им чужие. Понимаешь – чужие…

– Кто это мы? – тихо спросил Николай.

– Мы? – Алексей, сощурившись, посмотрел на него. – Мы, это мы, советские люди.

Николай поднял голову и посмотрел Алексею в глаза.

– А они, значит, не советские? Так, по-твоему? И поэтому их надо поливать помоями?

Алексей резким движением запахнул шинель и прошел к двери.

– Знаешь что? Если ты уж действительно так глуп, то говорить