Брежнева Генеральным секретарем, и к власти наконец-то пришли технократы. И в этот-то период, когда они только поделили между собой посты и стали выпускать свои первые директивы, я-то и спустился на землю.
Спустился где-то под утро, прямо на Красную площадь. И что ж я вижу? Мавзолея нет. Вместо него детская площадка, качели, всякие там горки. И дворник поливает дорожки.
Подхожу я к нему.
— А где, — говорю, — Владим Ильич покоится сейчас?
— А в Пекине, — говорит, — поменяли его на какую-то «пятерку разбойников». Вместе с мавзолеем. Разобрали его в одну ночь и туда, в Китай.
— Хорошо, — говорю, — значит, отношения с Китаем приличные?
— Да как вам сказать. Ругаются по-прежнему, но воевать не воюем.
Сразу стало легко на душе.
— Спасибо, — говорю, — дедушка, успокоил… А где тут, прости за нескромный вопрос, выпить можно?
Он с удивлением на меня посмотрел.
— Ты что, сынок, с луны свалился?
— Почти что, — отвечаю, — из дальних краев я.
— То-то и видно… В России теперь не пьют. Все спортом занимаются.[57] Даже вытрезвители все позакрывали. Клиентов нет. Один только на всю Москву и остался, около Казанского вокзала, так, на всякий случай…
— Значит, случаи все-таки бывают?
— А почему нет, бывают, конечно… А ты что очень выпить хочешь?
— Да. Не прочь.
— Нет, брат, — говорит, — не получится. Забудь. Погуляй лучше по Москве, достопримечательности посмотри.
И пошел я гулять по утренней Москве.
Вышел на Театральную площадь. Все как будто на месте. И Большой театр, и Малый. И Островский по-прежнему в своем кресле сидит. А вот Маркса нет. На его месте что-то из светящихся лучей крутится. Подошел поближе. Откуда лучи идут, непонятно, но очень красиво переплетаются. И вдруг вижу — в какой-то момент, в переплетении этих разноцветных лучей появляется лицо — кого бы вы думали? — Сахарова. Улыбается и говорит, совсем своим голосом, что-то про то, что все достижения науки должны идти на благо человека, а человек должен этими благами разумно пользоваться, ну и еще что-то в этом роде… Погас Сахаров, медленно растаял в своей улыбке, вроде как кот из «Алисы в стране чудес», лучи опять стали крутиться, и вскоре на месте Сахарова появился Солженицын. С бородой, как у Черномора, до самой земли, я сразу и не узнал. А голова, как биллиардный шар, совсем лысая. Голос его высокий я сразу узнал, но что он говорил, не понял, говорил он по-английски, русский, очевидно, забыл…
Постоял я около этих лучей минут десять, все ждал, не появлюсь ли я, но так и не дождался. Появлялись какие-то незнакомые мне физиономии, и среди них один раз только Буковский промелькнул.
Так и не дождавшись себя, пошел я мимо Александровского сада в сторону Москвы-реки. Прохожу мимо Манежа и вижу: громадная, через весь фронтон, вывеска-плакат «Всероссийская выставка социалистических художников-нонреалистов». Кассы еще закрыты, посмотреть не удалось, но около входа висит объявление: «Филиал выставки — Кузнецкий мост — в 10 ч. вернисаж художников конформистов-сюрреалистов». Ну и ну, думаю, развивается искусство. Подождем до десяти часов, посмотрим.
Вышел я к Москве-реке, она все такая же, течет между гранитных берегов, а по бокам все высокие стеклянные небоскребы, совсем как на пляс Дефанс в Париже. Постоял я на мосту, поплевал в воду и стал искать, где же метро. Метро не нашел, но обнаружил на набережной газетный киоск, открылся уже. Подошел. Опять-таки почти как в Париже. Тут тебе и «Монд», и «Экспресс», и «Нью-Йорк Таймс»… Попросил по привычке «Фигаро» и «Правду». «Фигаро» подает, а «Правды», говорит, нету.
— А вот так, нету.
— Почему ж это нету?
— Как почему? Не выходит «Правда», и все.
— А что ж выходит?
— Вот, пожалуйста, выбирайте. «Социалистический вестник», «Голос солидарности», «Русский инвалид», «Благонамеренный», «Свобода», «Социал-демократ», «Русь», «Свободный конституционалист», «Вольный крестьянин», «Маяк демократии», «Степь донецкая», «Черное знамя», «Бакунинец», «Болтун», «Русский космополит», «Сионист-ассимилянт», «Литературная газета».
— О! Дайте мне «Литературку».
— Берите. Как раз свеженькая. С продолжением мемуаров Дымшица.
— Какого еще Дымшица? Критика или…
— Да был такой лет двадцать тому назад. Единственный еврей на все правительство. Драпанул потом в Израиль. А вот сейчас его записки вышли. Очень любопытно…
Взял я «Литературку».
— Что ж, — говорю, — «Правда» совсем не выходит?
— Совсем.
— А как же орган Компартии называется?
— Компартии? Вот это да… Нет ее больше. Разбежались все.
Я почувствовал, что у меня шевелятся волосы.
— Как это так, разбежались?
— Вы что, с того света?
— Из рая я. Вот откуда я, — и даже малость рассердился.
— То-то и видно… Взяли газету и идите. Не мешайте тут людям.
Люди, действительно, стали подходить и брать, кто «Русь», кто «Свободу», кто этот самый «Маяк». Какой-то явно еврейской внешности человек подошел и купил «Сиониста-ассимилянта». Я не выдержал и подошел к нему.
— Простите, не можете ли вы мне объяснить, что это такое — сионист-ассимилянт? За что ваша газета воюет?
— Воюет? Почему воюет? Никто ни с кем не воюет, — удивился человек с явно еврейской внешностью.
— А евреи с арабами?
— Виноват, вы что, из психбольницы?
— А они еще есть, психушки? Для кого же?
— Для таких, как вы…
Я пошел на мировую.
— Ну зачем же раздражаться? К вам подходят и вежливо спрашивают…
— Что же вас интересует? — смилостивился человек с внешностью.
— Вот это непонятное мне сочетание сиониста и ассимилянта.
— Что ж тут непонятного. Это орган евреев, мирных, добропорядочных евреев, которые понимают, что сионизм вещь серьезная и как добропорядочному еврею надо его уважать, за это отцы и деды боролись, но там, на земле отцов, они поняли, что будет сложно, надо в синагогу ходить, по субботам свечи зажигать, входить в какую-то из партий, а они в них не разбираются, а здесь теперь пятая графа уничтожена, в университеты детей принимают, чего ж не ассимилироваться. У меня вот зять полгода как уже в Копенгагене в посольстве работает…
— Спасибо, — сказал я, — теперь понятно. А если не трудно, еще один вопрос. «Русский космополит» — что вот это значит?
— Тот же еврей. Из потомков тех, кто был при Сталине. В честь их газета так и называется. Они отличаются от нас только тем, что добиваются, чтоб еврейский театр опять открыли, Госет,[58] а по-нашему, и в Таганку ходить уже неинтересно.
Сделав вид, что все понял, я поблагодарил, спросил, где станция метро, и потихоньку пошел.
По ошибке из метро вышел не в Охотном ряду, а на следующей станции. К моему удивлению, она оказалась не «Дзержинской», а «Никольскими воротами».[59]
Поднялся я наверх и вышел прямо к первопечатнику Федорову.
Место знаменитое. Когда-то здесь недозволенной литературой торговали. Интересно, где теперь продают. Какие «ГУЛАГи» в моде.
Не успел я сесть на скамейку, развернуть «Литературку» и начать читать статью «Константин Федин и Николай Тихонов. Еще раз к вопросу о гибели русской интеллигенции», как рядом со мной на скамеечку присел молодой человек в черной на молниях курточке, в которой на Западе ходят плейбои и педерасты.
Закурив нечто марихуанное, не глядя на меня, спросил:
— Интересуетесь?
— Чем?
— По глазам, что ли, не видно? Имею.
— Самиздат? — робко спросил я.
— Так точно.
— Ну что ж…
— Тогда за мной.
Мы поднялись по лестнице под аркой. Не дойдя до Никольской, свернули в подворотню.
— Держи, — он вынул из-за пазухи пол-литра. Родную нашу, с бело-зеленой этикеткой поллитровку.
— Два восемьдесят семь плюс рупь.
— Как, по-старому? — удивился я.
Он тоже удивился.
— Можно подумать, что ты из Новой Каледонии. Я отсчитал положенную сумму из выданных мне командировочных и малость замялся.
— Видите ли, я не москвич…
— Был бы москвичом, к дяде Феде не приходил бы… Интересуешься «Де маго»? Могу помочь.
Мы вышли на Никольскую, свернули направо, потом налево, еще раз направо, юркнули в какое-то парадное, прошли через заднюю дверь, длинный какой-то коридор и совершенно неожиданно оказались в просторном, очень уютном дворике. В дворике стояли вкопанные в землю столы, а за столами сидели тихие, улыбающиеся люди, а милая, уютная бабушка разносила им по кусочку хлеба и половинке луковицы.
Господи ты Боже мой… Как в старое доброе время у Киевского вокзала. Коммунизм не коммунизм, но просто как при Александре свет Трифоновиче в юные наши годы.
Подошла к нам бабушка, дала один стакан на двоих, «больше, детки, нету, рада бы, да побили все», и по ломтику хлеба с солью и луком.
— Так что, с приездом, дядя? — Парень налил полстакана. — Ну, как у вас там на Соломоновых островах?
— Скучно, — сказал я, — амброзией закусываем. Будь здоров!
Он тоже выпил. Вынул пачку.
— Закуривай. «Хуан-Мари».
— Спасибо. Я «Голуаз».
Выпили еще по маленькой.
— Так что, — говорю, — сухой закон у вас?
— Да вроде. Дирижаны наши решили больше народ не спаивать.
— А как же концы с концами сводят?
— Частная торговля. Колхозы распустили, вот и сводят.
— Капитализм, значит, или нэп?
— Называется это теперь децентрализованный демократизм.
— А кто же руководит этим демократизмом?
— А никто. У вас там, на островах Туамоту, газет, что ль, не читают?
— Да далеко они, — ответил я неопределенно.
— У нас теперь электронные машины всем заведуют.
— Ну и как?
— Как положено. Жалуемся. Русский человек своими хозяевами всегда недоволен.
— И ты недоволен?
— Мне-то что. На мне еще пятна социализма. Таким, как ты, божьим одуванчикам помогаю. Иллюзию незабываемого прошлого создаю… А жена, конечно, ноет.
— Чего ж ей не хватает?
— А ты сказку про рыбака и рыбку знаешь, товарища Пушкина?
— Столбовой дворянкой хочет она стать или царицей?
— Да это полбеды бы… Поедом меня ест, что я дешевый участок на той стороне Луны прозевал.
— Нужна ей та сторона! Там же холодно.
— Вот и я говорю. А она уперлась. Новожиловы и Петрики получили, чем же мы хуже? Да и вообще… Принести еще, что ли? За мой уже счет.
Он вскочил и исчез.
Я огляделся вокруг. Рядом оказался немолодой уже человек, разрезавший ножом кусочек творога, очевидно, из дома принес.
— Угощайтесь, — приветливо сказал он. — Молодой человек за подкреплением, что ли, пошел? — Он посмотрел на часы. — Через четверть часа участковый уже придет. Вы не из Киева?
— Был когда-то киевлянином. Вы как догадались?
— Южные у вас интонации. По акценту.
— Неужели до сих пор? А я уже давно оттуда. Собираюсь вот съездить.
— Какая виза?
— Как какая? В Украинскую Народную Республику.[60]
Лихой парень в курточке уже открывал вторую бутылку.
— Круг друзей расширяется?
Мой сосед замотал головой.
— Я — точка. Свое выпил. Хватит. Закусывайте творожком.
Мы выпили, закусили творожком. Парня, как оказалось,
