вот три вещи, обнимающие все, вот то, чего желает и требует от себя мыслитель: вот все его упования и обязанности, все его притязания на интеллектуальность и нравственность при обычном его образе жизни и даже в деревенском уединении. Каждой их этих трех вещей соответствуют, во-первых, возвышенные идеи, во-вторых, успокаивающие, в-третьих, — просветляющие и, в-четвертых, наконец, такие идеи, которые играют роль во всех трех случаях и преобразуют все земное — это область, где господствует троичность радости.

333

Умереть за «правду». — Мы не дали бы сжечь себя за свои мнения — не настолько мы уверены в их справедливости. Но, может быть, мы согласились бы на эту жертву, чтобы иметь свои мнения и пользоваться правом изменять их.

334

Иметь свою таксу. — Человек, желающий пользоваться заслуженным значением, должен представлять из себя нечто, имеющее определенную таксу. Но только заурядное имеет таксу. Поэтому, желание это свидетельствует или о благоразумной скромности, или о глупом нахальстве.

335

Мораль для строителей. — Когда дом выстроен, надо убрать леса.

336

Софоклизм. — Никто больше греков не подмешивал воды в вино! Воздержание в соединении с грацией было отличительным признаком благородного афинянина во времена Софокла и после него. Пусть кто может подражает этому в жизни и в творчестве!

337

Героическое. — Героическое состоит в том, что человек совершает великое (не по обычному шаблону), не думая о соревновании с другими в глазах других. Героя, где бы он ни был, везде отделяет священная неприступная граница.

338

Двойник в природе. — В некоторых местностях мы с сладостным ужасом открываем самих себя — это наш прекраснейший двойник. Как счастлив должен быть тот, кто испытывает это чувство здесь при этом солнечном октябрьском свете, при этом резвящемся счастливом ветерке, играющем с утра до вечера, при этой чистейшей прозрачности и умеренной прохладе, в этой равнине с присущим ей благовейно серьезным отпечатком, с ее холмами, озерами и лесами, — в равнине, которая без страха раскинулась рядом с ужасами вечного снега; здесь, где Италия и Финляндия как будто смешались и где как бы находится родина всех серебристых оттенков природы. Как счастлив тот, кто может сказать себе: «В природе, разумеется, есть еще много более величественного и прекрасного, но то, что здесь, передо мною, мне ближе, родственнее, я не только кровно связан с окружающим меня, но даже более того!»

339

Снисходительность мудреца. — Снисходительно, как царь, невольно относится мудрец к людям и держится одинаково со всеми, несмотря на различие дарований, положений и нравов. Подметив это, люди страшно на него обижаются.

340

Золото. — Все, что золото, не блестит. Мягкое сияние — вот свойство благородного металла.

341

Колесо и тормоз. — У колеса и у тормоза разные задачи, и только — одна общая; причинять друг другу боль.

342

Отношение мыслителя к помехам. — Любой перерыв в своей работе, (всякую, так называемую помеху) мыслитель должен встречать миролюбиво, как новую натурщицу, являющуюся предложить художнику свои услуги. Помехи — это вороны, приносящие хлеб отшельнику.

343

Иметь большой ум. — Иметь большой ум значит дольше оставаться юным. С этим нужно примириться, чтоб казаться старше, чем мы на самом деле. Ведь люди принимают черты, проводимые умом за следы жизненного опыта, т. е. долгой плохой жизни, полной страдания, заблуждения, раскаяния. И так, кто одарен большой духовной силой и кто проявляет ее, тот и считается старше и хуже, чем он есть на самом деле.

344

Как надо побеждать. — Ты не должен желать победы над соперником, если имеешь в виду иметь над ним преимущество только на волосок. Добрая победа должна придавать радостное настроение и побежденному: в ней должно заключаться нечто божественное, чуждое чувству стыда.

345

Заблуждение умных людей. — Умным людям трудно отделаться от заблуждения, и не думать, будто посредственность завидует им и считает их за исключение. На самом же деле посредственность считает их за нечто, вполне излишнее, без чего легко обойтись.

346

Требование опрятности. — Для иных натур перемена в образе мыслей такая же потребность, как смена грязной одежды. Для других это — просто требование их тщеславия.

347

Тоже достойно героя. — Вот герой; он ничего не сделал, а только потряс дерево, когда плоды уже созрели. Вы думаете, это слишком мало? Так взгляните сперва на дерево, которое он потряс.

348

Мерило мудрости. — Рост мудрости можно точно измерять степенью уменьшение злобы.

349

Неприятно высказывать заблуждение. — Не всякому нравится, чтобы истину высказывали в приятной форме, но никто пусть не думает, что заблуждение может стать истиной, если высказывается неприятным образом.

350

Золотой жребий. — Много цепей наложено на человека, чтоб отучить его от зверских привычек. И действительно, он теперь стал мягче, нравственнее, радостнее и умнее остальных животных. Но до сих пор он все еще страдает от того, что так долго носил цепи, так долго лишен был чистого воздуха и свободных движений. Цепями этими, повторяю снова и снова, служили ему тяжелые глубокомысленные, нравственные, мистические и математические заблуждения. Только когда пройдет и эта боль от цепей, тогда вполне достигнута будет первая великая цель — полное отделение человека от животных. Мы же теперь находимся в самом разгаре этой работы освобождения от цепей, и нам при этом необходима величайшая осторожность. Только вполне облагороженному человеку может быть дарована свобода духа. Только ему облегченная жизнь близка и служит елеем для его ран. Только он имеет право сказать, что живет для радости и что нет у него никакой цели. В устах других опасен был бы лозунг: «мир кругом меня и благоволение ко всем ближайшим предметам». При этом лозунге по отношению к единичным личностям вспоминаются старые великие и трогательные слова, относившиеся ко всем и остающиеся непреложными и до сих пор для всего человечества, как девиз и как грозное предостережение от неизбежной погибели всем, кто слишком рано украсил бы ими свое знамя. Все еще, по-видимому, не настала пора, чтобы над всеми людьми, как над древними пастухами, разверзлись небеса и послышался голос, возвещающий: «на земле мир, и в человецех благоволение!» Да, и теперь это еще жребий только отдельных, единичных личностей.

Тень. — Изо всего высказанного тобою мне больше всего понравилось твое обещание, — жить опять добрыми соседями со всем, что ближе всего к жизни. Это не худо и для нас, бедных теней. Ведь, признайтесь, что раньше вы слишком охотно клеветали на нас.

Странник. — Клеветали? Но почему же вы никогда не защищались? Наши уши, ведь, были близки от вас.

Тень. — Нам казалось, что мы слишком близки к вам, чтобы говорить о самих себе.

Странник. — Деликатно! — Очень деликатно! Я замечаю, что вы, тени, более люди, чем мы сами.

Тень. — А вы еще зовете навязчивыми нас, так хорошо умеющих по крайней мере молчать и ждать. Никакой англичанин не перещеголяет нас в этом отношении. Правда, часто, даже слишком часто, нас видят спутниками человека, но рабами его — никогда. Кто избегает света, того и мы избегаем. Вот насколько велика наша свобода.

Странник. — Ах, слишком часто свет бежит от человека, и тогда вы тоже покидаете его.

Тень. — Я часто с болью покидала тебя. Мне, при всей моей любознательности, все еще многое остается темным в человеке, потому что я не всегда могу быть с ним. Ценою полного познания человека я согласилась бы даже стать твоей рабой.

Странник. — Но знаю ли я, знаешь ли ты, что из рабы ты не превратишься неожиданно в мою властительницу или что тебя не ждет унизительная жизнь рабы, презирающей своего господина? Будем и ты и я лучше довольствоваться своей свободой. Вид рабы отравил бы мне все величайшие радости. Мне опротивело бы даже самое лучшее, если бы кто-нибудь обязан был разделять его со мной. Я не хочу знать рабов вокруг себя. Поэтому я не терплю и собаки, этого гадкого, виляющего хвостом блюдолиза. Она первая проявила «собачью» преданность, и люди еще так хвалят ее за то, что она верна своему господину и следует за ним, как…

Тень. — Как тень, так говорят они. Может быть сегодня я тоже слишком долго следовала за тобой? Это был самый длинный день, но он близится к концу, потерпи еще немного. Трава уже влажна, и дрожь пронизывает меня.

Странник. — Разве пора уже прощаться? А я еще под конец обидел тебя. Я заметил, ты стала темнее.

Тень. — Я покраснела, окрасилась в свой цвет. Мне казалось, что я часто лежала у твоих ног, как собака, и что ты тогда…

Странник. — Не могу ли я наскоро сделать тебе чего-нибудь приятного? Нет ли у тебя какого желания?

Тень. — Никакого, за исключением высказанного философом «собакой» Александру Великому: посторонись немного от солнца, мне очень холодно.

Странник. — Что я должен сделать?

Тень. — Встань под эти сосны и взгляни на горы: солнце заходит.

Странник. — Где ты? Где же ты?