— следствием воли, мир стал для неё множеством действующих лиц, действующее лицо («субъект») подсовывало себя под каждое событие. Человек выпроецировал из себя свои три «внутренних факта», то, во что он твёрже всего верил, — волю, дух, Я; он выудил сперва понятие «бытие» из понятия Я; он понял «вещи» как нечто сущее по своему подобию, по своему понятию Я как причины. Что ж удивительного, если он потом всякий раз находил в вещах лишь то, что вложил в них?: #c_45 — Сама вещь, повторю, понятие «вещь», — просто рефлекс веры в Я как причину… И даже ваш атом, господа механики и физики, — сколько заблуждения, сколько рудиментарной психологии осталось ещё в вашем атоме! — Не говоря уж о «вещи в себе», horrendum pudendum[23 — ужасный срам (лат.).] метафизиков! Заблуждение о духе как причине смешать с реальностью! И сделать мерилом реальности!: #c_46 И назвать Богом!

4

Заблуждение, касающееся воображаемых причин. — Начнём со сновидения: под какое-нибудь определённое ощущение, возникшее, например, из-за отдалённого пушечного выстрела, задним числом подсовывается причина (часто целый маленький роман, в котором этот спящий является главным персонажем). Между тем ощущение продолжается, как бы в виде резонанса: оно словно ждёт, когда инстинкт причины позволит ему выступить на передний план — теперь уже не в виде случая, а в виде «смысла». Пушечный выстрел выступает на сцену каузальным путём, в кажущемся обратном течении времени. Сперва переживается более позднее, мотивация, часто с сотней подробностей, стремительно высвечиваемых, словно вспышками молнии; затем следует выстрел… Что же случилось? Представления, порождённые неким состоянием, были ложно поняты как его причина.: #c_47 — Фактически мы делаем в бодрствующем состоянии то же самое. Большая часть наших обычных ощущений — всякого вида затруднение, гнёт, напряжение, взрыв в перекрёстной игре органов, а особенно, в состоянии nervus sympathicus[24 — симпатического нерва (лат.).] — возбуждают наш инстинкт причинности: мы хотим иметь основание на то, чтобы чувствовать себя так-то и так-то — чувствовать себя дурно или хорошо. Нам никогда не бывает достаточно просто констатировать факт, что мы чувствуем себя так-то и так-то: мы допускаем этот факт — сознаём его — лишь когда даём ему нечто вроде мотивировки. — Воспоминание, начинающее действовать в таких случаях без нашего ведома, приводит нам на память прежние состояния подобного рода и сросшиеся с ними каузальные толкования — а не их причинность. Разумеется, благодаря этому воспоминанию появляется и вера в то, что причинами были сопутствующие явления сознания. Так возникает привычка к известному причино-толкованию, которая в действительности затрудняет исследование причины и даже исключает его.

5

Психологическое объяснение этого. — Сведение чего-нибудь незнакомого к чему-нибудь знакомому облегчает, успокаивает, умиротворяет, кроме того, даёт чувство власти. Незнакомое приносит с собою опасность, беспокойство, заботу — первое же побуждение инстинкта направлено на то, чтобы устранить это тягостное состояние. Первый принцип: лучше, когда есть хоть какое-нибудь объяснение, чем когда нет никакого. Так как дело идёт, в сущности, лишь о желании освободиться от угнетающих представлений, то в средствах освободиться от них не бывают особенно разборчивы: первое представление, которым незнакомое объясняется как знакомое, действует так благотворно, что его «считают истинным». Доказательство от удовольствия («силы») как критерий истины. — Итак, инстинкт причинности обусловливается и возбуждается чувством страха. «Почему?» должно, если только возможно, не столько давать причину ради неё самой, сколько, скорее, причину определённого сорта, — успокаивающую, освобождающую, облегчающую. Первым следствием такой потребности оказывается то, что в качестве причины подставляется нечто уже знакомое, пережитое, записанное в воспоминании. Новое, неизведанное, чуждое в качестве причины исключается. — Таким образом, ища причин, ищут не просто некий вид объяснений, а избранный и привилегированный вид объяснений — такой, благодаря которым быстрее и надёжней всего устраняется чувство чуждого, нового, неизведанного, — словом, самых привычных объяснений. — Следствие: один вид установления причин всё более перевешивает, концентрируется в систему и, наконец, выступает доминирующим, т. е. просто исключающим другие причины и объяснения. — Банкир сейчас же думает о «деле», христианин — о «грехе», девушка о своей любви.

6

Вся область морали и религии подпадает под это понятие воображаемых причин. — «Объяснение» неприятных общих ощущений. Они обусловливаются враждебными нам существами (злыми духами: самый прославленный случай — ложное понимание истеричек как ведьм). Они обусловливаются такими поступками, которые нельзя одобрить (чувство «греха», «греховности», подсовываемое под физиологическое недомогание, — всегда находишь основания быть недовольным собой). Они обусловливаются как наказания, как расплата за нечто, чего нам не следовало бы делать, чем нам не следовало бы быть (в бесстыдной форме обобщено Шопенгауэром в том положении, в котором мораль выступает тем, что она есть, настоящей отравительницей и клеветницей на жизнь: «Всякое великое страдание, всё равно, телесное или духовное, говорит нам, чего мы заслуживаем, ибо оно не могло бы постичь нас, если бы мы его не заслуживали». Мир как воля и представление 2, 666: #c_48). Они обусловливаются необдуманными, не приводящими к добру поступками (аффекты, чувства предполагаются в качестве причин, в качестве «виновных»; физиологические бедствия истолковываются с помощью других бедствий как «заслуженные»). — «Объяснение» приятных общих ощущений. Они обусловливаются упованием на Бога. Они обусловливаются сознанием добрых дел (так называемая «чистая» совесть, физиологическое состояние, порою как две капли воды схожее с удачным пищеварением). Они обусловливаются счастливым исходом предприятий (наивное ложное заключение: счастливый исход предприятия вовсе не вызовет у какого-нибудь ипохондрика или Паскаля приятных общих ощущений). Они обусловливаются верой, любовью, надеждой — христианскими добродетелями. — В действительности все эти мнимые объяснения суть результаты и как бы переводы чувства удовольствия или неудовольствия на неправильный диалект: человек в состоянии надеяться потому, что основное физиологическое чувство снова стало сильным и богатым; уповают на Бога потому, что чувство полноты и силы даёт человеку спокойствие. — Мораль и религия всецело относятся к психологии заблуждения: в каждом отдельном случае причину путают с воздействием; или истину путают с воздействием чего-то считаемого истинным; или же состояние сознания путают с причинностью этого состояния.

7

Заблуждение, касающееся свободной воли. — Мы нынче совершенно не сочувствуем понятию «свободная воля»: мы слишком хорошо знаем, что оно такое — самый сомнительный фокус теологов, какой только есть, с целью сделать человечество «ответственным» в их смысле, т. е. сделать зависимым от них… Я даю здесь лишь психологию всякого возлагания ответственности. — Всюду, где ищут ответственности, ищущим обыкновенно является инстинкт желания наказывать и судить. Становление лишают его невинности, если какое-нибудь положение вещей сводят к воле, к намерениям, к актам ответственности: учение о воле изобретено главным образом в целях наказания, т. е. желания находить виновных. Вся прежняя психология, психология воли, зиждется на том, что её создатели, жрецы, стоявшие во главе древних общин, хотели закрепить за собой право присуждать к наказаниям — или закрепить такое право за Богом… Людей мыслили «свободными», чтобы их можно было судить и наказывать, — чтобы они могли стать виновными: следовательно, каждый поступок должен был мыслиться как намеренный, а источник каждого поступка — находящимся в сознании (— чем наипринципиальнейшее фальшивомонетничество in psychologicis[25 — в психологии (лат.).] было возведено в принцип самой психологии…). Нынче, когда мы вступили в стадию обратного движения, когда мы, имморалисты, пытаемся всеми силами снова изъять из мира понятия вины и наказания и очистить от них психологию, историю, природу, общественные установления и санкции, в наших глазах не существует более радикальных противников, чем теологи, продолжающие, посредством «наказания» и «вины», заражать невинность становления понятием «нравственного миропорядка». Христианство есть метафизика палача…

8

В чём может заключаться наше учение? — Что никто не даёт человеку его качеств — ни Бог, ни общество, ни его родители и предки, ни он сам (— бессмыслица последнего из отрицаемых здесь представлений имеет место в учении Канта, как «интеллигибельная свобода», а может быть, уже и у Платона). Никто не ответствен за то, что он вообще существует, что он устроен так-то и так-то, что он находится среди этих обстоятельств, в этом окружении. Фатальность его сущности невозможно вырвать из фатальности всего того, что было и что будет. Он не есть следствие собственного намерения, воли, цели, в лице его не делается попытка достичь «идеала человека», или «идеала счастья», или «идеала нравственности», — абсурдно пытаться свалить его сущность в какую-нибудь цель. Понятие «цель» изобрели мы: в реальности цель отсутствует… Ты необходим, ты частица рока, ты принадлежишь к целому, существуешь в целом — нет ничего, что могло бы судить, мерить, сравнивать, осуждать наше бытие, ибо это значило бы судить, мерить, сравнивать, осуждать целое… Но нет ничего, кроме целого! — Что никого больше не будут делать ответственным, что специфику бытия не смогут сводить к causa prima[26 — первопричина (лат.).], что мир, ни как сенсориум, ни как «дух», не есть единство, только это и есть великое освобождение, — только этим и восстанавливается вновь невинность становления… Понятие «Бог» было до сих пор сильнейшим возражением против бытия… Мы отрицаем Бога, мы отрицаем ответственность в Боге: этим впервые спасаем мы мир.

«Исправители» человечества: #c_49

1

Моё требование к философам известно: надо становиться по ту сторону добра и зла, оставлять иллюзию морального суждения далеко внизу. Это требование вытекает из понимания, впервые сформулированного именно мною: что нет вовсе никаких моральных фактов. Моральное суждение имеет то общее с религиозным, что верит в реальности, не являющиеся таковыми. Мораль есть лишь истолкование известных феноменов, точнее говоря, ложное толкование. Моральное суждение, как и религиозное, относится к той ступени невежества, на которой ещё отсутствует само понятие реального, различение реального и воображаемого: так что слово «истина» на этой ступени служит обозначением исключительно того, что мы нынче называем «фантазиями». Поэтому моральное суждение никогда не следует принимать буквально: как таковое, оно содержит одну только нелепость. Однако оно остаётся неоценимым в качестве семиотики: оно открывает, по крайней мере сведущему, ценнейшие реальности культур и душевных миров, которые недостаточно знали, чтобы «понимать» самих себя. Мораль есть просто язык знаков, просто симптоматология: нужно сперва знать, с чем мы здесь имеем дело, чтобы извлечь из неё пользу.

2

Вот, в качестве первого и совершенно предварительного примера. Во все времена хотели «исправлять» людей: прежде всего это называлось моралью. Но за одним и тем же словом скрываются самые разнообразные тенденции. «Улучшением» называют как укрощение зверя «человека», так и разведение определённой породы человека: только с помощью этих зоологических termini[27 — терминов (лат.).] можно выразить реальности, — разумеется, такие реальности, о которых типичный «исправитель», священник, ничего не знает, — не желает