бывает тогда смотреть на него. А что было бы, если бы мы были для другого объектом этих глупостей и навязчивостей, которыми до сих пор он награждал только самого себя! Пришлось бы всякий раз, как подходил к нам «ближний», бежать от него, закрывши глаза! И «симпатические аффекты» звучали бы тогда для нас так же зло, как звучит теперь «эгоизм».
92
Затыкать уши перед плачем. Если мы позволяем плачу и страданию других смертных омрачать и покрывать облаками наше собственное небо, кто же должен нести последствия этого помрачения? Другие смертные, в добавление ко всем своим собственным тягостям! Мы не можем ни помочь им, ни утешить их, если мы сами служим эхом их плача или даже только прислушиваемся к нему, – разве только мы научимся искусству олимпийцев и будем наслаждаться несчастием человека вместо того, чтобы быть несчастным от этого. Но это слишком много для нас, хотя мы сделали уже шаг к этому каннибальству богов.
93
«Неэгоистично». Тот пусть и хочет быть полным, – этот переполнен, а хочет быть пустым. Оба стремятся найти индивидуума, который служил бы им для этого. И этот процесс, в высшей степени понятный, называют в обоих случаях одним словом: любовь. Как? Ведь любовь есть нечто неэгоистичное!
94
Прочь ближнего. Как? Сущность истинной морали должна заключаться в том, чтобы мы постоянно имели в виду ближайшие и непосредственные следствия наших действий для другого и сообразовались с этим в своих поступках? Это – только узкая, мелкогражданская мораль. Мне кажется, что выше и свободнее – смотреть дальше этих ближайших последствий для другого и стремиться к более отдаленным целям, хотя бы даже и через страдания другого, например, стремиться к познанию, не обращая внимания на то, что этот наш свободный дух тотчас принесет другим сомнение, печаль и еще что-нибудь худшее. Не имеем ли мы, по крайней мере, права обращаться с другими так, как обращаемся с самими собой? И если мы не думаем так узко и мелочно о непосредственных следствиях и страданиях для нас самих, зачем должны мы думать о другом? Если бы нам пришло в голову пожертвовать собой для самих себя, что помешало бы нам принести вместе с собой в жертву и ближнего, как это делают государства, жертвуя одним гражданином для других, для «общих интересов». Но и мы имеем общие и, может быть, более общие интересы, почему же мы не имеем права пожертвовать несколькими индивидуумами нашего поколения в пользу поколений грядущих? Наконец, мы сообщаем ближнему наш образ мыслей и действий, в котором он может чувствовать себя жертвой, мы убеждаем его взять на себя задачу, для которой мы будем пользоваться им. Разве мы не сострадательны? Но если мы одерживаем победу над своим состраданием к самим себе, не более ли высокий и свободный этот образ действий и мыслей в сравнении с тем образом действий и мыслей, где чувствуют себя безопасным, открыв, что приносит вред и пользу ближнему? Напротив, жертвуя собой и ближним, мы увеличиваем и подымаем выше общее чувство человеческой силы, даже если мы не достигаем чего-нибудь более реального. Но и это уже было бы положительным увеличением счастья. Наконец, если это даже… Нет надобности в словах. Вы с одного взгляда поняли меня.
95
Причина «альтруизма». О любви люди говорят так восторженно и благоговейно потому, что они мало ее имеют и никогда не могут быть сыты этой пищей: это для них «божественная пища». Пускай поэт в картине утопии опишет всеобщую человеческую любовь существующей: он опишет полное страдания и смешное состояние, какого земля никогда не видала, – каждый человек окружен и согрет любовью не одного любящего человека, как это бывает теперь, а любовью целых тысяч, или даже любовью каждого в силу непреодолимого влечения, которое тогда будут бранить и проклинать так же, как бранили и бранят теперь эгоизм. Поэты того времени, если предоставить им свободу, будут мечтать о благословенном прошлом, свободном от любви, о божественном эгоизме, о возможном еще некогда на земле одиночестве, нелюбви, ненависти, презрении, и вообще всей той «низости» нашего «милого животного мира», в котором мы живем.
96
Взгляд в отдаленное. Если моральными действиями, по одному определению, можно называть лишь такие, которые совершаются ради другого и только ради него, то нет моральных действий! Если моральными действиями, по другому определению, можно называть лишь такие, которые совершаются при свободе воли, то нет моральных действий! Что же такое то, что называют таким именем, что, во всяком случае, существует и требует объяснения? Это следствия некоторых интеллектуальных ошибок.
Предположим, что от таких ошибок освободились, и что сделалось бы с «моральными действиями»? Вследствие этих ошибок мы приписывали до сих пор некоторым действиям большее значение, чем они имеют на самом деле; мы отделили их от «эгоистических» и от «несвободных» действий. Если теперь мы опять соединим их с этими последними, как и должны мы сделать, то мы, конечно, уменьшим их цену, и притом поставим ее даже ниже средней меры, так как «эгоистические» и «несвободные» действия оценивались до сих пор слишком низко по причине той воображаемой глубокой разницы между ними. Будут ли они с этих пор совершаться реже, потому что оцениваются ниже? Несомненно! По крайней мере в то время, пока будет действовать реакция! Но наша переоценка будет иметь своим последствием то, что мы дадим людям возможность совершать со спокойной совестью действия, о которых кричат теперь как об эгоистических, – восстановим истинную ценность этих действий и снимем с них клеймо «зла и вреда»! А так как эти действия до сих пор совершались наиболее часто и будут так же совершаться и впредь, то мы снимаем своей переоценкой наружный вид «зла и вреда» со всей картины наших действий и жизни! Это последствие очень важное! Если человек перестанет считать человека дурным, он перестанет быть таким.
Книга третья
Культура и культуры
97
Маленькие исключения необходимы! В вопросах нравственности поступить иногда против своих лучших убеждений; делать уступки на практике и удерживать за собой духовную свободу; делать так, как делают все, и этим поступком оказать другим любезность, вознаградив себя таким сознанием за отступление от своих убеждений, – многие свободомыслящие люди не только не стесняются такого образа действий, но даже считают его «честным», «гуманным», видят здесь «терпимость», «отсутствие педантизма» и вообще называют такой свой образ действий многими красивыми словами, стараясь усыпить ими свою совесть. «Это не важно, если кто-нибудь из нас делает так, потому что все всегда так делают и делали», – так звучит грубый предрассудок. Грубая ошибка!
98
Здесь можно искать новые идеалы. Нельзя позволить принимать решение относительно своей жизни в состоянии влюбленности и под влиянием сильной прихоти определять характер своего общества раз и навсегда. Надобно позволить влюбленным отказаться от своих клятв и дать им возможность свободы и именно потому, что на брак надобно смотреть несравненно серьезнее! Не такого ли рода большинство теперешних браков, что не желают иметь третье лицо, могущее быть свидетелем. А между тем, в этом третьем лице – ребенке – почти никогда не бывает недостатка, и ему приходится играть здесь роль более чем свидетеля: он – козел отпущения.
99
Клятва. «Если я лгу, то я нечестный человек, и пусть каждый скажет это мне в глаза». Такую формулу я рекомендую вместо присяги: она сильнее. Даже благочестивый человек не сможет ничего возразить на это: тогда было бы меньше случаев нарушения заповеди «Не произноси имени Господа Бога твоего всуе».
100
Недовольный. Это один из тех древних храбрецов, который сердится на цивилизацию, думая, что она имеет целью сделать доступными всем, в том числе и трусам, все хорошие вещи – честь, богатство, красивых женщин…
101
Утешение находящихся в опасности. В жизни, подверженной большим опасностям и превратностям, греки искали опоры и последнего refugium в размышлении и познании. Мы, живя в несравненно более безопасном состоянии, перенесли опасность на размышление и познание и отдыхаем и успокаиваемся от них в жизни.
102
Скепсис древних и новых народов. Решимость встречается теперь реже, чем в древние и средние века, очевидно потому, что новое время не имеет более веры в предзнаменования, оракулы, звезды, предсказания, т. е. мы сделались не способны к тому, чтобы верить в определенную нам будущность, как верили древние, которые, в противоположность нам, были гораздо меньшими скептиками относительно того, что предстоит, чем относительно того, что есть.
103
Культ естественных выражений чувства. На что указывает то, что наша культура не только терпит выражение печали, слезы, жалобы, упреки, негодование и смирение и считает их хорошими и более благородными неизбежностями, между тем как дух античной философии смотрел на все это с презрением и не признавал за ними необходимости существования? Вспомните только, как Платон – один из самых человечных философов – говорит о Филоктете трагической сцены. Может быть, нашей современной культуре недостает «философии»? Может быть, отвергнувши тех древних философов, мы все вместе и каждый порознь принадлежим к «черни?»
104
Климат шута. Шуты не водятся теперь около королей: короли любят теперь военных. Но вокруг банкиров и теперь еще растут эти цветы.
105
Воскресители мертвых. Суетные люди оценивают прошлое выше с той минуты, с какой они могут воспроизводить в себе ощущения его; они хотели бы даже, если возможно, снова воскресить его. Но так как суетных постоянно бывает бесчисленное множество, то опасность исторических занятий, как скоро им посвящается все время, нельзя считать незначительной. Слишком много силы тратится на всевозможные воскресения мертвецов. С этой точки зрения, может быть, легко понять все движение романтики.
106
Красота соответственно веку. Если бы наши скульпторы, художники, музыканты захотели воспроизвести дух времени, они должны были бы представить красоту одутловатой, громадной и нервной: так греки, под влиянием своей морали меры, создали красоту
Аполлона Бельведерского. Мы должны были бы назвать его собственно безобразным! Но проклятые «классицисты» лишили нас всякой честности!
107
Ирония настоящего. Сейчас у европейцев существует прием: обо всех великих интересах говорить с иронией, – потому что, вечно служа им, они не имеют времени принимать их серьезно.
108
Против Руссо. Если правда, что наша цивилизация имеет в себе что-то достойное сожаления, то перед вами стоит альтернатива или делать дальнейшее заключение вместе с Руссо: «эта жалкая цивилизация виновна в нашей дурной нравственности», – или делать обратное заключение против Руссо: «наша хорошая нравственность виновна в этой жалкой цивилизации. Наши слабые, неустойчивые общественные понятия о добре и зле и чудовищное господство их над телом и душой сделали, наконец, все тела и души слабыми и сломили самостоятельных, независимых, беспристрастных людей, эти столпы сильной цивилизации; где встречаются еще теперь с дурною нравственностью, там можно видеть последние обломки этих столпов».
