при приготовлении себе пищи бьют на эффект, а не обращают внимания на пользу; тут возбуждающие напитки должны помогать – облегчать тяжесть желудка и мозга. О! какая пустота и тяжесть должны быть общим следствием! Какими искусствами и книгами можно будет заниматься после такого стола! И наконец, – чтобы сказать что-нибудь приятное, а не только одно отвратительное – такие люди вовсе не кутилы. Что же такое эти обеды? Они играют роль представительства. Чего? Сословия? – Нет, денег! Сословий больше нет! Есть только «индивидуум!» Но деньги – власть, слава, честь, ранг, влияние; они создают теперь моральные предрассудки для человека. Никто не захочет положить деньги под тарелку или положить их прямо на стол, следовательно, деньги должны иметь представителя, которого можно было бы поставить на стол: смотри – вот наш обед!
145
Золото. Чем объяснить это страшное нетерпение, которое делает теперь человека преступником? Один обвешивает; другой поджигает дом, потому что он застраховал его хорошо; третий делает фальшивые деньги; три четверти общества лгут и жертвуют своей совестью в пользу кошелька и спекуляции! Что заставляет их всех делать это? Не необходимость же! Многим живется вовсе недурно и, может, они едят и пьют без забот! Страшное нетерпение, что медленно накапливаются деньги и такая же страшная страсть и любовь к накоплению денег терзают их день и ночь и гонят их все вперед и вперед. В этом нетерпении и в этой страсти снова проявляется тот фанатизм желания власти, который прежде проявлялся в вере, в желании обладать правдой, и который носил такое красивое имя, что могли и отваживались быть бесчеловечными и обладать в то же время чистой совестью (жечь евреев, идолопоклонников, хорошие книги и с корнем уничтожать высокую культуру, как, например, поступили с перуанской и мексиканской культурами). Средства изменились, но вулкан продолжает клокотать: нетерпение и страстная любовь требуют себе жертв, и то, что прежде делалось «ради Бога», теперь делают «ради денег», т. е. ради того, что дает теперь чувство власти и чистую совесть.
146
Об Израиле. К сценам, к которым готовит нас грядущее столетие, принадлежит также и решение судьбы европейских иудеев. Что они бросили свой жребий, перешли свой Рубикон, теперь всем понятно. Им остается только одно: или стать господами Европы, или потерять Европу, как некогда они потеряли Египет, где они поставили себя перед таким же «или – или». Но в Европе они прошли школу 18 столетий, и притом так, что опыты этой страшной практики приносили пользу не всему обществу, а, главным образом, отдельным лицам. Вследствие этого душевные и духовные силы у теперешних евреев развиты чрезвычайно. Из всех европейцев они реже всего хватаются в нужде за водку или за самоубийство, ища в них выхода из затруднительного положения, что часто делают менее одаренные натуры. Каждый еврей имеет, в истории своих отцов и дедов, громадный запас примеров самой холодной рассудительности в опасном положении дела; примеров самого искусного использования несчастного случая; примеров мужества под покровом жалкой подчиненности; еврейский героизм в spernere se sperni (пренебрегать тем, что тобой пренебрегают) превосходит всякие добродетели смирения и любви.
Хотели наложить на них клеймо презрения и в течение двух столетий не допускали их ни до каких почестей, отказывали им во всем почетном, рассчитывая этим глубже задавить их в грязных ремеслах, – и, правда, от этого они не сделались чище, но сделались ли презреннее? Они сами никогда не переставали верить в то, что они призваны к чему-то высшему и добродетели страждущих никогда не переставали украшать их. Их уважение к родителям, их любовь к детям, их разумные, нравственные браки ставят их особняком среди всех европейцев. Ко всему этому они сумели удалить чувство власти и вечной мести из того дела, которое оставили им, или, вернее, которому оставили их.
В оправдание их ростовщичества должно сказать, что без этой временной, приятной и полезной пытки своих гонителей едва ли могли бы они так долго уважать самих себя, так как мы тогда только уважаем себя, когда можем отплатить за себя добром или злом. Месть, однако, не слишком увлекает их, так как все они либеральны и гуманны, благодаря частым переменам места, климата, среды; они обладают громадным опытом во всех человеческих отношениях, который препятствует им увлекаться страстью. Гибкость и изворотливость их духа так верно служит им, что никогда, даже в самых трудных положениях, они не бывают вынужденными зарабатывать себе хлеб физической силой: в качестве носильщиков, полевых рабочих и т. п. На их манерах отразилось и то, что их душе старались не давать рыцарски благородных чувств и оружия – телу. А теперь, когда они в силу необходимости с каждым годом все более и более роднятся с лучшей знатью Европы, они скоро получат хорошее наследие духовной и физической красоты, так что через сто лет они будут выглядеть такими благородными, что им можно будет стать господами, и подчиненным не стыдно будет от этого! Теперь такая власть еще несвоевременна! Они сами понимают это лучше, чем кто-либо другой; о захвате такой власти силой не может быть и речи, но придет некогда время – и Европа, как вполне созревший фрукт, упадет им в руки, и они станут указателями путей европейцам. Куда же иначе денется тот обильный запас великих впечатлений, который накопила иудейская история для каждой иудейской семьи, – этот запас страстей, добродетелей, энергии, самоотречения, борьбы, побед всякого рода, – куда же иначе направится этот могучий поток, как не на создание великих людей и дел? Если иудеи указывают на такие драгоценные камни и на такие золотые сосуды, как на произведение рук своих, каких не могут указать другие европейские народы, обладающие меньшим и менее глубоким опытом; если Израиль обратит свою вечную месть в вечное благословение Европы, то некогда снова настанет тот седьмой день, когда иудейский Бог радовался своему творению и своему избранному народу, – и мы все будем радоваться вместе с Ним!
147
Невозможное состояние. Беден, весел и независим! Соединение этих трех состояний возможно. Беден, весел и раб – это тоже возможно, и я не мог бы сказать ничего лучшего фабричным рабочим, хотя они вообще не чувствуют как бесчестие быть употребляемыми в качестве винта машины и заполнять собою пробелы в искусстве человеческого изобретения! Фу! думать, что главная суть их несчастия – я подразумеваю их безличное рабство – может получить высшую цену в общем итоге! Фу! позволить уговорить себя, что увеличение безличности, внутри этого машинного влечения нового общества, может превратить позор рабства в добродетель! Фу! потерять личность и сделаться винтиком! Будете ли вы соучастниками теперешней глупости наций, которые хотят, прежде всего, производить как можно больше и сделаться как можно богаче? Вы должны были бы оказать им противовес: какие суммы внутренних ценностей пришлось бы потратить на эту внешнюю цель! Но где у вас внутренняя ценность, если вы не знаете, что это значит – свободно двигаться? Владеете ли вы силой хоть сколько-нибудь? Прислушиваетесь ли вы к тому, что делается вокруг вас? Доставляет ли вам удовольствие быстрое возвышение и падение власти, денег, мнений? Вы не верите больше в философию, в прямодушие человека, свободного от нужды! Напротив, волынка социалистических крысоловов, не переставая, дудит вам в уши, стараясь внушить вам глупые надежды!
Она призывает вас быть готовыми, и больше ничего, быть готовыми не сегодня-завтра; так что вы ждете, что должно что-то случиться, и живете все так же, все в той обстановке, как жили и до сих пор, пока это ожидание не сделается голодом, жаждой, лихорадкой, сумасшествием! Должен же наконец каждый подумать про себя: лучше в диких странах мира быть господином, и прежде всего господином себе самому: менять место до тех пор, пока мне будет грозить хоть малейший признак рабства, испытать всяческие приключения, идти навстречу войне, в худшем случае – умереть, но только дальше, дальше от этого позорного рабства, отравляющего жизнь, делающего человека недовольным, злобным, заговорщиком! Это был бы правильный образ мыслей. Рабочие в Европе должны бы были уяснить себе это; положение их как рабочего сословия есть нечто человечески невозможное, а не то что нецелесообразное; они должны были бы отроиться из европейского улья, чего еще никогда не было до сих пор. И этим переселением, предпринятым в широких масштабах, протестовать против машин, капитала… Пусть Европа отпустит от себя четверть населения! И ей, и ему на сердце будет легче! Вдали, среди колонизаторских исканий, обнаружится, сколько здравого смысла и ловкости и сколько здорового недоверия вселила мать-Европа в своих сыновей, тех сыновей, которые не могли ужиться с ней, с оглупевшей женщиной, и бежали от опасности сделаться брюзгливыми, раздражительными и сладострастными, как она сама. Добродетели Европы останутся при этих странниках, и то, что на родине стало вырождаться в недовольство, в преступные склонности, там приобретет дикую красивую естественность и будет называться героизмом. Пусть водворится снова чистый воздух в старую переполнившуюся Европу! Пусть недостает нескольких «рабочих сил»! Тогда узнают, что многие потребности являются только тогда, когда их легко удовлетворить, – и снова отвыкнут от многих потребностей; может быть, перевезут тогда в Европу китайцев, а они принесут с собой образ мыслей и образ жизни, подходящий для трудолюбивых муравьев. Да, они могут помочь беспокойной, истощающей себя Европе, дав ей азиатский покой и азиатскую созерцательность, а главное – в чем Европа больше всего нуждается – азиатскую устойчивость в чистоте крови.
148
Отношения немцев к морали. Немец способен к великому, но невероятно, чтобы он совершил великое, так как покоряется всюду, где он может, что полезно ленивому духу. Если он поставлен в необходимость стоять одиноко и покинуть свою неповоротливость, если ему невозможно исчезнуть, как цифре в сумме, тогда он обнаруживает свои силы, тогда он становится опасным, злым, отважным, приводит в действие запас спящей энергии, которую он носит в себе и в которую никто не верит, а в том числе и он сам. Если немец в таком случае повинуется самому себе (это большое исключение), то происходит это с такою же неповоротливостью, неумолимостью, постоянством, с какими он повинуется своему королю и чиновникам: тогда он способен на великий шаг, непохожий на тот «слабый характер», какой он предполагает у себя. Но обыкновенно он боится зависеть только от самого себя, импровизировать; поэтому-то Германия и имеет столько чиновников и употребляет столько чернил. Легкомыслие немцу чуждо, оно тяготит его, но в совершенно новых положениях, которые пробуждают его из сонливости, он почти легкомыслен. Странность нового положения действует на него как хмель, и он чувствует себя
