объяснить жесты, звуки, взгляды и вообще наружность, т. е. ими схватывается тень души великого героя, государственного человека, воина, честолюбца, скептика; они проникают почти в душу, но не в дух своих объектов. Это было бы, конечно, хорошее открытие, – что для того, чтобы проникнуть в сущность какого-нибудь состояния, достаточно только одного ясновидящего актера, и не надобно ни мыслителей, ни ученых, ни специалистов! Но, коль скоро высказываются громко такие претензии, не забудем, что актер есть только идеальная обезьяна, и притом обезьяна до того, что он даже не может думать о «сущности» и о «существенном»: игра, декламация, жесты, сцена, кулисы, публика – для него – все!

256

Жить в стороне и верить. Средство сделаться пророком своего времени теперь то же самое, как и прежде: надобно жить в стороне, с небольшими знаниями, с немногими мыслями и с очень большим мнением о самом себе. В конце концов у нас является вера, что человечество не может существовать без нас, потому что мы, совершенно очевидно, существуем без него. Коль скоро является эта вера, тогда веру и находят. Наконец, вот совет для того, кто, может быть, нуждается в нем (он дан был Вислею его духовным учителем Беллером): «Проповедуй веру, пока ты имеешь ее, и тогда ты будешь проповедовать ее, потому что ты ее имеешь».

257

Знать свои обстоятельства. Мы можем ценить свои силы, но не свою силу. Обстоятельства скрывают и показывают нам ее… нет! они увеличивают и уменьшают ее. Надобно считать себя силой различной величины, продуктивность которой, при благоприятных обстоятельствах, возможно, может равняться всесильной: следовательно, надобно думать об обстоятельствах и не жалеть усилий в наблюдении за ними.

258

Басня. Дон Жуан познания: его не открыли ни философы, ни поэты. У него нет любви к вещам, которые он познает, но он имеет ум, страсть и увлечение погоней за познанием и его интригами; он способен подняться до высших и отдаленнейших звезд познания, туда, где ему уже не к чему будет стремиться, разве только к абсолютно «горькому» познанию, подобно пьянице, который в конце пьет полынную и крепкую водку. Так, в конце концов, ему хочется ада, это последнее познание, которое его увлекает. Может быть, для того, чтобы и оно разочаровало его, как все познанное! И тогда он должен остаться на века пригвожденным к разочарованию и превратиться даже в Каменного гостя, с требованием ужина познания, в котором больше он никогда не будет принимать участия! – потому что уже весь мир не в состоянии дать этому голодному ни одного куска.

259

Идеалистические теории. Идеалистические теории встречаются чаще всего у несомненных практиков, которые нуждаются в их блеске для своей славы. Они хватаются за них инстинктивно и при этом не испытывают даже никакого чувства притворства: так же как англичанин не чувствует себя лицемером со своим христианством и соблюдением воскресенья. Наоборот, созерцательным натурам, которые должны обуздывать свою фантазию и бояться молвы мистицизма, подходящи только реалистические теории; за них хватаются они с такой же инстинктивной необходимостью, но не теряя также, при этом, своей честности.

260

Клеветники веселости. Люди, тяжело израненные жизнью, подозревают, что веселость свойственна только детям и свидетельствует об отсутствии ума и что взрослый веселый человек может возбудить к себе такое же сострадание, как ребенок, лежащий при смерти и все еще занимающийся своими игрушками. Такие люди усматривают среди роз скрытые могилы; игры, шум, веселая музыка кажутся им самообманом тяжко больного, которому хоть на минуту хочется еще вкусить очарование жизни. Но такой приговор о веселости – не что иное, как преломление ее лучей на темном фоне утомления и болезни; это также нечто трогательное, побуждающее к состраданию, также нечто детское или ребяческое, но из того второго детства, которое идет позади старости и впереди смерти.

261

Еще не достаточно! Еще не достаточно указать вещь, надобно людей соблазнить ею или поднять до нее. Поэтому знающий должен научиться высказать свою мудрость, и часто так, чтобы она звучала как глупость!

262

Право и граница. Аскетизм является правильным мировоззрением для таких, которые должны искоренить свои чувственные влечения, так как они дикие хищные звери. Но и только для таких!

263

Надутый стиль. Художник, который не хочет высказаться в своем сочинении и тем облегчить себя от волнующего его чувства, а наоборот, хочет придать ему чувство волнения, становится высокопарным, и стиль его надутым.

264

«Человечность». Мы не считаем животных моральными существами. Но думаете ли вы, что животные считают нас моральными существами? Если бы животное могло говорить, оно сказало бы: «Человечность – предрассудок, которым, по крайней мере, мы, животные, не страдаем».

265

Благодетельный. Человек благодетельный удовлетворяет потребность своего духа, когда благотворит. Чем сильнее эта потребность, тем меньше думает он о другом, который служит ему средством для удовлетворения его потребности; он бывает неделикатен и даже иногда оскорбляет. (Это можно сказать об иудейской благотворительности, которая, как известно, обладает большей пылкостью, чем благотворительность других народов.)

266

Чтобы любовь ощущалась как любовь. Нам необходимо быть честными по отношению к самим себе и очень хорошо знать самих себя, чтобы быть в состоянии оказывать по отношению к другим то человеколюбивое притворство, которое называется любовью и добром.

267

К чему мы способны? Одного человека целый день так мучил его беспорядочный, негодный сын, что вечером он убил его и, едва переводя дух, сказал своей семье: «Ну! теперь мы можем быть спокойны!» Кто знает, до чего могут довести нас обстоятельства!

268

«Естественно». Быть естественным, по крайней мере, в своих ошибках, есть, может быть, последняя похвала.

269

Суррогат совести. Один человек служит для другого совестью; и это особенно важно, если и этот последний никакой другой совести не имеет.

270

Превращение обязанностей. Если обязанность перестает казаться тяжким бременем, если она в конце концов превращается в приятную склонность, то права других, затрагиваемых нашими обязанностями, а теперь нашими склонностями, становятся чем-то другим: именно они делаются поводом к приятным ощущениям для нас. Другой, вследствие своих прав, становится отныне приятным для нас, тогда как прежде мы благоговели перед ним и боялись его. Признавая и поддерживая область его силы и власти, мы ищем удовольствия для самих себя. Когда квиетисты перестали видеть в христианстве бремя и стали находить наслаждение в вере, их девизом сделалось: «Все в честь Бога!» Все, что ни делали они в этом направлении, они не считали жертвой. Этот их девиз звучал для них: «Все для нашего удовольствия!» Требовать, чтобы обязанность постоянно была бременем, как это делает Кант, значит требовать, чтобы она никогда не обращалась в привычку; в этом требовании виден маленький остаток аскетической жестокости.

271

Очевидность против историков. Ясно, что люди выходят из чрева матери. Однако выросшим детям, стоящим рядом с матерью, это кажется бессмысленной гипотезой: очевидность против нее.

272

Выгоды незнания. Кто-то говорил, что в детстве он имел такое презрение к кокетливым капризам меланхолического темперамента, что до половины своей жизни он не знал, какой у него темперамент; а его темперамент был именно меланхолический. Он считал это незнание лучшим из всех возможных незнаний.

273

Не смешивайте! Да! Он рассматривал вещь со всех сторон, и вы думаете, что это истинный человек знания. Нет! он хочет убавить ее цену: он хочет ее купить!

274

Мнимо моральное. Вы не хотите никогда быть недовольными собой, никогда не страдать от себя, и называете это моральной склонностью! Хорошо! А другой может назвать это трусостью. Верно только одно: вы никогда не совершите путешествия вокруг света (который представляется в вашем лице) и никогда не будете подвергаться случайностям! Неужели же вы думаете, что мы, думающие иначе, чем вы, из-за простой глупости подвергаем себя трудностям путешествия по своим собственным пустыням, болотам и снежным горам и добровольно берем на себя боль и неудобства?

275

Тонкость в ошибке. Если Гомер, как говорят, иногда спал, то он был умнее всех художников с честолюбивой бессонницей. Надобно дать возможность поклонникам перевести дух, превращая их, время от времени, в порицателей, ибо никто не выдержит непрерывного блеска вечно действующего «хорошего». Из благодетеля такой художник превратится в надзирателя, которого ненавидят за то, что он руководит нами.

276

Наше счастье не аргумент «за» и «против». Многие люди способны только к небольшому счастью. Это не может служить возражением против их мудрости, что будто бы она не может более дать им счастья, как не может быть возражением против медицинского искусства то обстоятельство, что одни никогда не лечатся, а другие постоянно больны. Человек может найти себе такую жизнь, в которой он осуществит наивысшую меру счастья, и при этом все-таки жизнь его будет жалка и незавидна.

277

Враги женщин. «Женщина – наш враг». Когда мужчина так говорит мужчине, в нем говорит необузданная страсть, которая ненавидит не только саму себя и свое средство.

278

Школа оратора. Когда молчишь целый год, то отвыкаешься болтать и приучаешься говорить. Пифагорейцы были лучшими государственными людьми своего времени.

279

Чувство власти. Надобно точно различать: кем впервые овладевает чувство власти, тот хватается за все средства и не пренебрегает никакой пищей для него. Но кто имеет уже чувство власти, тот становится разборчив и похотлив в своих вкусах, его уже редко что-нибудь удовлетворяет.

280

Вовсе не так важно. Когда присутствуешь при чьей-нибудь смерти, то обыкновенно в голове мелькает мысль, которую стараешься прогнать из ложного чувства приличия, – именно мысль, что акт смерти не так важен, как утверждает принятое благоговение пред ним, и что умирающий терял, вероятно, в жизни более важные вещи, чем предстоит ему потерять сейчас. Конец здесь, очевидно, не цель!

281

Как лучше всего обещать. Когда дается обещание, то им бывает не слово, которое обещает, а то невысказанное, что стоит позади слова. Наоборот даже, слова делают обещание менее сильным, так как на них идет частица той силы, которая обещает. Итак, подавайте руку и ничего не говорите – вот лучшее обещание!

282

Обыкновенно непонимаемый. В разговоре замечаешь, как кто-нибудь старается поставить сеть, чтобы попался в нее другой; не из злобы, как можно было бы думать, а просто из удовольствия, из желания насладиться своей ловкостью. Другие же подготовляют остроту, чтобы другой осуществил ее или свертывают петлю, чтобы тот завязал узел не из благодеяния, как можно было бы думать, а из злобы и презрения грубых интеллектов.

283

Центр. Чувство «я центр мира» выступает очень сильно, если вдруг почему-нибудь подавляет тебя стыд. Тогда стоишь, как оглушенный, среди волн и чувствуешь себя ослепленным как бы одним громадным глазом, который со всех сторон смотрит на тебя и сквозь тебя.

284

Свобода речи.«Правду должно высказать, хотя бы от этого разлетелся вдребезги весь мир!» – так громко заявил великий Фихте. – Да! да! но ее надобно иметь! – А он думает, что каждый должен высказать свое мнение, хотя