для отдельных личностей. Вследствие своей морали люди сделались страдающими тварями: все, что люди приобрели себе этим, – это чувство, что они слишком хороши и важны для земли и что они живут на ней только временно. «Гордый страдалец» все еще продолжает быть высшим типом человека.

356

Дальтонизм мыслителей. Как иначе смотрели греки на свою природу, если их глаз не умел различать голубого и зеленого; если они вместо «голубой» говорили «темно-бурый», а вместо «зеленый» – «желтый»; если они одним и тем же словом обозначали цвет темных волос, цвет василька и цвет южного моря; и наоборот, – одним и тем же словом обозначали цвет зеленого растения, цвет человеческой кожи, цвет меда и смолы, так что их величайшие художники передавали свой мир только черной, белой, красной и желтой красками. Как иначе и зато насколько ближе к человеку должна была казаться им природа, если краски человека переходили, в их глазах, в краски природы!.. (Голубой и зеленый цвет обесчеловечивают природу больше, чем все другое.) На этом недостатке выросло то легкомыслие, которое составляет отличительную особенность греков: усматривать в явлениях природы своих богов и полубогов, т. е. человекообразные формы. Но это только введение для дальнейшего предположения. Каждый мыслитель рисует свой мир и всякую вещь меньшим количеством красок, чем есть на самом деле, и не видит оттенков. Это не только недостаток. При помощи этого приближения и упрощения гармоний красок он усматривает вещи, которые имеют большую привлекательность и могут обогатить природу. Может быть, именно таким путем человечество познало впервые наслаждение в картине бытия: благодаря тому, что это его бытие сначала преподносилось ему в одном или двух тонах и человек учился на этих немногих тонах, прежде чем смог перейти ко многим. И теперь еще многие люди развиваются из такого же частичного дальтонизма в более богатое и отчетливое созерцание, но при этом они не только находят новые наслаждения, но должны, все-таки терять и некоторые из прежних.

357

Украшение науки. Как садовое искусство рококо возникло из чувства, что «природа безобразна, дика, скучна, – давайте ее украсим (embellir la nature)!» точно так же из чувства, что «наука безобразна, суха, безотрадна, трудна, долг а – давайте ее украсим!» – возникло нечто, что называется философией. Она имеет цель, одинаковую со всеми искусствами и вымыслами, – прежде всего забавлять, но, благодаря своей наследственной гордости, она хочет делать это более возвышенным образом, служить только для избранных умов и создать такое «садовое искусство», главное очарование которого состоит в обмане глаз: представить науку в извлечениях, во всевозможных фантастических и моментальных освещениях, и прибавить к ней столько неопределенности, безрассудства и фантазии, чтобы можно было гулять там, как и среди дикого ландшафта, но только без труда и задержек. Теперь уже начинают раздаваться громкие голоса против философии, требующие «возвращения к науке, к природе, к естественности науки». Может быть, теперь начинается век, который сумеет открыть могучую красоту в самых «диких, безобразных» углах науки, как Руссо открыл красоту диких гор и пустынь.

358

Два рода моралистов. Впервые подметить, и притом подметить вполне, закон природы, т. е. доказать его (например, закон притяжения, отражение света, звука), есть нечто другое и составляет принадлежность совсем других умов, чем объяснить такой закон. Так же отличаются и те моралисты, которые усматривают и указывают человеческие законы и обычаи – моралисты с тонкими чувствами слуха, обоняния, зрения – от тех моралистов, которые объясняют подмеченное. Эти последние должны быть прежде всего изобретательны и иметь фантазию, проницательность и знание которой дали возможность действовать.

359

Новая страсть. Почему мы боимся возможного возвращения к варварству и ненавидим это? Потому что возвращение к варварству может сделать людей несчастнее, чем они есть? Ах, нет! Все варвары постоянно были счастливее: не будем обманывать себя в этом! Но наша страсть к познанию слишком сильна, для того чтобы мы могли ценить еще счастье без познания или счастье сильного заблуждения! Беспокойство открытия и разгадывания сделалось до того привлекательным и необходимым для нас, как безнадежная любовь для влюбленного, которую он не отдаст ни за какую цену ради состояния спокойствия, – да, может быть, – мы тоже безнадежно влюбленные! Познание обратилось у нас в страсть, которая не останавливается ни перед никакой жертвой, и, в сущности, ничего не боится, кроме своей гибели. Мы веруем чистосердечно, что все человечество под напором этой страсти надеется стать возвышеннее и увереннее, чем теперь, когда оно не одолело еще склонности к грубым удовольствиям, идущим в свите варварства. Может быть даже, что человечество погибнет от этой страсти! – и даже такая мысль не пугает нас! Любовь и смерть не сестры ли друг другу? Да! Мы ненавидим варварство, мы все скорее согласимся погибнуть, чем отказаться от познания! И, наконец, – если человечество не погибнет в страсти, оно погибнет в слабости. Что же лучше? Вот вопрос! Предпочтем ли мы иметь конец в огне и свете или в тине?

360

Тоже геройски. Заниматься работой, о которой стыдятся говорить, но которая необходима и полезна, тоже геройство. Греки не постыдились поместить среди великих подвигов Геракла также и очищение конюшен.

361

Мнения противников. Для того чтобы измерить, насколько тощи и слабы по природе бывают иногда даже самые рассудительные головы, надобно обратить внимание на то, как они понимают мнения противников и как они возражают на них; в этом обнаруживается естественная мерка каждого интеллекта. Совершенный мудрец, без всякого желания со своей стороны, возвышает своего противника до идеала и с уважением относится к его возражениям, и только тогда, когда противник его становится божеством со сверкающим оружием, он вступает с ним в борьбу.

362

Исследователи и испытатели. Нет единого всеобщего метода познания! Мы должны, руководясь опытом, обращаться с людьми различным образом: быть с ними то добрыми, то злыми, относиться к ним справедливо, страстно или холодно. Один говорит с людьми, как полицейский, другой – как духовник, третий – как путешественник и любитель новостей. То симпатией, то насилием приходится вырывать у них что-нибудь: одному помогает в успехе благоговение пред их тайнами, другому – наоборот, болтливость. Мы, исследователи, так же, как все завоеватели, изобретатели, мореплаватели, искатели приключений, должны обладать отважной моралью и не бояться, если прослывем злыми.

363

Смотреть новыми глазами. Если под красотой в искусстве надобно постоянно понимать воспроизведение счастливого, – и я считаю это верным, – смотря как представляет себе счастье народ, время, индивидуум, что же в таком случае позволяет знать о счастье нашего времени реализм теперешних художников? Несомненно, его красоту, которую теперь мы легче всего можем понять и которой можем насладиться. Итак, можно ли думать, что теперешнее свойственное нам счастье заключается в реалистическом, в возможно острых чувствах и в верном понимании действительности, т. е. не в реальности, а в знании реальности? Наука оказала уже такое сильное действие, что художники нашего столетия непроизвольно превратились в восхвалителей научного счастья!

364

Ходатайствовать. Невзыскательные ландшафты – для великих художников, а замечательные и редкие – для маленьких. Именно великие явления природы и человечества должны ходатайствовать за всех: за маленьких, средних и честолюбивых своих почитателей, – а великий ходатайствует за незаметные явления.

365

Погибать не незамеченным. Не временами, а постоянно крошится наша сила и величие; маленькое растеньице, умеющее прицепиться всюду, разрушает то, что есть великого в нас. Это ежедневное, ежечасное, оставляемое нами без внимания жалкое положение окружающей нас среды, тысяча корешков того или другого маленького и малодушного чувства, вырастающие из нашего соседства, из нашей должности, нашего общества, нашего распределения времени. Оставим эти ничтожные плевелы без внимания – и мы погибнем от них незаметно! А если вы хотите погибнуть, то сделайте это лучше разом и мгновенно: тогда от вас останутся, может быть, величественные развалины, а не кучи земли, как у кротовых нор!

366

Казуистика. Есть горькая и злая альтернатива, которую не может преодолеть ничья решимость и ничей характер. Когда пассажир корабля открывает, что капитан и кормчий делают опасные ошибки и что он выше их в искусстве управления кораблем, спрашивается: а что если восстановить весь корабль против них и арестовать их обоих? Не обязан ли ты сделать это в силу своего превосходства перед ними? И, с другой стороны, не вправе ли они арестовать тебя за то, что ты подрываешь доверие к ним? Это может служить сравнением для явлений в более высоких сферах, могущих иметь более вредные последствия. При этом можно поставить такой вопрос: чем дается нам, в подобных случаях, наше превосходство, наша вера в самих себя? Успехом? В таком случае надобно бы делать все, хотя бы в этом заключались всякие опасности, – и не только для нас самих, но и для всего корабля!

367

Преимущества. Кто действительно владеет собой, т. е. кто окончательно завоевал самого себя, тот имеет свое преимущество в том, чтобы наказывать себя, миловать себя, сострадать себе. Ему нет надобности предоставлять это кому-нибудь другому, но он вполне свободен отдать это и тому, кому захочет, например другу, но при этом он знает, что он дает ему право, а давать право может только тот, кто обладает властью и силой.

368

Человек и сущее. Почему человек не видит сущего? Он сам стоит на дороге и закрывает собой сущее.

369

Не отказываться! Отказываться от мира, не зная его, как это делается иногда, значит обречь себя на бесплодное и унылое одиночество. В этом нет ничего общего с уединением созерцательной жизни мыслителя. Если мыслитель избирает себе такую жизнь, он никогда не откажется от нее: отказ от нее и участие в практической жизни принес бы ему уныние и равнялся бы его гибели. Он никогда не откажется от созерцательной жизни, потому что он знает ее и знает себя. Он стремится в свой воздух, ищет радости себе.

370

Почему ближайшее становится все дальше от нас? Чем больше мы думаем о том, что было и будет, тем более бледнеет пред нами то, что есть теперь. Если мы живем с умершими и умираем в их смерти, что же такое для нас «ближние»? Наше одиночество тогда становится еще большим, и именно потому, что вокруг нас шумит все течение человечества. Страстность, которая присуща всему человеческому, все более и более усиливается в нас, – и именно вследствие этого нам кажется, что все окружающее нас как будто бы стало более равнодушным и слабым.

371

Правило. «Правило для меня всегда интереснее, чем исключение», – кто так чувствует, тот далеко ушел в познании и принадлежит к числу «посвященных».

372

Воспитание. Мало-помалу мне стал ясен общий недостаток способов нашего образования и воспитания: никто не учится, никто не стремится, никто не учит переносить одиночество.

373

Удивляться возражению. Так как это сделалось ясным для