закон привычки, который будет заставлять их, по десяти раз в день, оскорблять окружающих. Но они могли бы также привыкнуть и к тому, чтобы десяток раз в день делать им добро!
391
Стыд дающего. Так невеликодушно давать или дарить и выставлять это себе в заслугу! Но давать и дарить и скрывать свое имя и свое расположение! Или не иметь никакого имени, как природа, в которой нам и нравится именно то, что здесь нельзя встретиться с «дающим» или «дарящим» и с «милостивым взглядом».
392
При встрече. Куда ты смотришь? Ты так долго неподвижно стоишь на одном месте. На вечно новое и вечно старое! Беспомощное положение жизни так далеко и так глубоко увлекает меня в себя, что я, наконец, дохожу до ее основы и вижу, что она вовсе не так ценна. В конце всех этих жизненных опытов стоит печаль и онемение. Это переживаю я каждый день по нескольку раз.
393
Дважды терпение! «Этим ты причиняешь боль многим людям». Я знаю; знаю также и то, что мне приходится вдвойне страдать за это: один раз из сострадания к их страданию, а другой раз – от их мести мне. Но, несмотря на это, все-таки необходимо делать так, как делаю я.
394
Царство красоты больше. Как мы блуждаем в природе с целью открыть красоту и пытаемся то при солнечном свете, то при грозовом небе, то при бледных сумерках посмотреть берег со скалами, бухтами, соснами – тогда, когда он бывает совершенно и художественно красив, так следовало бы нам блуждать и между людьми, ища между ними добро и зло, чтобы открыть свойственную им красоту, которая у одного блестит при солнечном свете, у другого – во время грозы, у третьего – только в полуночи. Разве невозможно наслаждаться злым человеком, как диким ландшафтом, который имеет своеобразные линии и игру света и тени; если тот же самый человек, когда он показывает себя добрым или справедливым, представляется нам карикатурой и уродством и становится неприятным нам, точно пятно на природе? Да, это невозможно! До сих пор дозволялось только искать красоты в морально хорошем – вполне понятная причина, почему приходилось находить так мало; и искать так много воображаемой красоты без плоти и костей! У злых есть сотни видов счастья, о которых добродетельные не имеют никакого представления, – также есть у них и сотни видов красоты, из которых многие еще не открыты.
395
Бесчеловечность мудреца. От мудреца, с его тяжелым, всесокрушающим ходом мысли, от мудреца, который, по словам буддийской песни, «бродит одиноко, как носорог», требуются время от времени признаки примирительной и кроткой человечности; требуются не только та более быстрая походка, кротость и общительность духа, не только остроумие и некоторый скептицизм по отношению к самому себе, но также и противоречия и по временам участие в господствующей нелепице. Чтобы не быть похожим на колесо, которое катится, как судьба, мудрец, желающий учить, должен употреблять свои ошибки на то, чтобы приукрасить себя, и, говоря: «презирайте меня!» – он должен просить о милости быть ходатаем за истину. Он поведет вас в горы, он, может быть, будет опасен для вашей жизни: за это он охотно предоставляет вам отмщать такому предводителю, – вот цена, которой он покупает себе удовольствие идти впереди. Вспомните о том, что чувствовали вы, когда он вел вас чрез мрачную пещеру опасной дорогой. Как билось ваше сердце и с досадой говорило себе: «Этот руководитель мог бы сделать что-нибудь лучшее, чем ползать здесь! Он носит на себе печать жадных до новизны тунеядцев, – и уж не много ли чести оказываем мы ему, что придаем ему некоторое значение, следуя за ним»?
396
На пиру многих. Как бываешь счастлив, когда питаешься так, как птицы, из руки кого-нибудь, кто бросает семя птицам, не обращая большого внимания на них самих и на их достоинство! Жить, как птица, которая прилетает и улетает и ничьего имени не носит в клюве! Насыщаться на пиру многих – мое удовольствие.
397
Другая любовь к ближнему. Возбужденное, шумное, беспокойное, нервное существо составляет противоположность великой страсти: эта последняя, живя в глубине души, как спокойный сильный огонь, притягивая к себе все теплое и горячее, заставляет человека смотреть на внешний мир холодно и равнодушно и налагает на характер человека некоторое бесстрашие. Такие люди способны, правда, любить ближнего, но эта их любовь совсем иного рода, чем любовь людей общительных и желающих нравиться: это кроткая, рассудительная, спокойная дружба. Они смотрят как бы из окна своего замка, который играет роль их крепости, и именно в силу этого – их тюрьмы: взгляд на свободное пространство, лежащее вне их тюрьмы, взгляд на других им приятен!
398
Не оправдываться. – А: Но почему же ты не хочешь оправдаться? – В: Я мог бы оправдаться и в этом, и в сотне других вещей, но я презираю удовольствие, которое испытывается при оправдании: эти вещи для меня не очень важны, и я охотнее буду носить на себе их пятна, чем доставлю этим ничтожествам злобную радость, позволив им сказать обо мне: «Однако он считает эти вещи очень важными для себя!» Но это решительно неправда! Может быть, поэтому я должен был бы еще больше возложить на себя обязанность исправлять неверные представления о себе: я слишком неподвижен и равнодушен к себе самому и к тому, что совершается мною.
399
Где надобно строить свой дом? Если ты чувствуешь себя великим и плодотворным в уединении, то общество сделает тебя мелким и непроизводительным, и наоборот. Могуча нежность отца – и где охватывает тебя такое расположение, там и строй свой дом – будь то в тесноте или в уединении. Ubi pater sum, ibi patria.
400
Становиться тяжелым. Вы не знаете его: он может повесить на себя большую тяжесть; он берет ее, однако, всю с собою на высоту. А вы по вашим слабым взмахам крыльев заключаете, что он хочет остаться внизу и потому вешает на себя всю тяжесть.
401
Праздник жатвы духа. Со дня на день накапливаются и бьют ключом изобилия опыты, факты и мысли о них, и мечты об этих мыслях – неизмеримое, привлекательное богатство! Такое громадное богатство, что от одного взгляда на него кружится голова! Но я завидую иногда нищему духом, когда я бываю утомлен: ибо управление таким богатством – трудная вещь, и эта трудность нередко губит все счастье. Да! если бы достаточно было только смотреть на него! Если бы возможно было быть только скрягой своего знания!
402
Освобожденный от скептицизма. «Некоторые выходят из общего морального скептицизма в дурном расположении духа, слабыми, разбитыми, как бы источенными, полусъеденными червями, а я становлюсь бодрее, здоровее, чем когда-нибудь, с возрожденными инстинктами. Чем сильнее ветер, тем выше море; чем грознее опасность, тем лучше я чувствую себя. Червем я не сделался, хотя некогда я копал и рыл, как червь». —
В: Ты перестал быть скептиком! Ты отрицаешь! – А: И этим я снова научился говорить «да».
403
Мимо! Пощадите его! Оставьте его в его уединении! Неужели вы хотите совсем разбить его? Он получил трещину, как стакан, в который налили горячей воды, – а он был такой дорогой стакан!
404
Любовь и действительность! Из любви мы бываем ловкими преступниками в правде и привычными ворами и укрывателями и стараемся верить в истинность того, в чем сомневаемся. Поэтому мыслитель должен постоянно обращать в бегство тех лиц, которых он любит (а это обычно бывают те лица, которые его не любят), для того чтобы они показали ему свое жало и свою злость и таким образом перестали увлекать tго. Следовательно, благо мыслителя будет иметь свои лунные фазы.
405
Неизбежное. Переживайте, что хотите: кто не желает вам добра, тот видит в переживаемом вами повод умалить вас! Если даже вы испытаете самые глубокие перемены чувства и познания и выйдете, наконец, как выздоравливающий, с болезненной улыбкой на свободу, найдется человек, который скажет: «Вот он считает свою болезнь аргументом, свое бессилие – доказательством бессилия всех, ему приятно становиться больным, чтобы чувствовать преимущество страдающего». Если кто-нибудь срывает с себя оковы и сильно поранит себя, то другой с насмешкой укажет на него: «Как он неловок! Так и должно быть со всяким, кто привык к своим оковам и по глупости срывает их!»
406
Два немца. Если сравнить Канта и Шопенгауэра с Платоном, Спинозой, Паскалем, Руссо, Гете, соотнеся их души, а не ум, то первым двоим это невыгодно: их мысли не составляют истории их души, там не увидишь ни романа, ни кризиса, ни катастрофы, ни смертного часа; их мышление не составляет в то же время и непроизвольной биографии их души, но разум – у Канта, а у Шопенгауэра – описание и отражение характера. Кант, насколько можно видеть его сквозь его мысли, является добрым и честным в лучшем смысле этого слова, но незначительным: ему недостает широты и силы, он не много пережил, его прием работать отнимал у него время пережить что-нибудь. Я подразумеваю, конечно, не те грубые внешние «опыты», но припадки и те конвульсии, которым подвержена даже самая уединенная и самая спокойная жизнь, имеющая досуг и горящая в страсти мышления. Шопенгауэр стоит все-таки несколько выше него, он одержим, по крайней мере, некоторым безобразием природы – ненавистью, алчностью, тщеславием, недоверием; он дик, и у него есть время и удобные моменты приложить к делу свою дикость. Но ему недоставало «развития», которого не было и в его мировоззрении: он не имел «истории».
407
Искать свою среду. Слишком ли многого мы ищем, если сводим знакомства с людьми, которые так кротки, приятны и полезны, как вкусны и питательны делаются каштаны, если их вовремя положить в огонь и вовремя вынуть из огня? Кто немногого ожидает, да и это, вдобавок, принимает как подарок, а не как заслуженное, как будто бы принесли им это птицы или пчелы? Кто настолько горд, чтобы смотреть на это как на вознаграждение? И кто настолько серьезен в своей страсти познавания и честности, что не имеет времени для славы и удовольствия в ней? Таких людей мы назвали бы философами.
408
Недовольство человеком. – А: Познавай! Да! Но всегда как человек! Как? Сидеть постоянно все пред одной и той же комедией, играть постоянно одну и ту же комедию? Никогда не смотреть на вещи другими глазами? И как бесчисленны ни были бы виды существ, органы которых лучше годятся для познавания! Что же познает человечество в конце всего своего познавания? Свои органы! А это равняется, может быть, невозможности познавания! Больно и отвратительно! – В: Это скверный припадок: тебя обуревает разум. Но завтра ты
