чего вообще весь этот чудовищный процесс понадобился? «Ради чего?», новое «Ради чего?» — вот что нужно человечеству…
Взгляд на прибавление общей власти: прикинуть, насколько этот рост захватывает в себя также и упадок отдельных людей, сословий, эпох, народов.
Смещение центра тяжести в культурах. Издержки всякого большого роста: кто их несёт! Насколько чудовищны должны они стать теперь?
Общий вид будущего европейца: таковой как интеллигентнейшее рабское животное, очень работящий, в сущности очень скромный, любопытен до невозможности, разнообразен, изнежен, слабоволен — космополитический хаос аффектов и умственных способностей. Как прикажете из него извлечь более сильный вид? Да ещё и с классическим вкусом. Классический вкус — это воля к упрощению, усилению, к очевидности счастья, к ужасающему, мужество к психологической наготе (упрощение есть производная воли к силе, к усилению; раскрытие очевидности счастья, равно как и наготы, — производное воли к ужасающему…). Чтобы вырвать себя из того хаоса к этому становлению — для этого потребно понуждение: должно иметь выбор — либо сгинуть, либо пробиться наверх. Господствующая раса способна произрасти только из ужасающих и насильственных начал. Проблема: где у нас варвары двадцатого столетия?{412} Очевидно, они покажутся и консолидируются только после чудовищных социалистических кризисов, — это будут элементы, которые способны на величайшую суровость к себе и смогут гарантировать волю самой долгой выдержки…
Самые могучие и самые опасные страсти человека, от которых он легче всего погибает, подвергнуты в обществе столь основательной опале, что тем самым и могучие люди как таковые стали невозможны, либо они заведомо должны чувствовать себя злодеями, «вредными и непозволительными». Огромная эта издержка до поры до времени была необходима: однако теперь, когда благодаря долговременному угнетению этих страстей (властолюбия, страсти к управлению и иллюзии) выпестовано множество контр-сил, снова возможно их высвобождение: в них уже не будет прежней дикости. Мы позволяем себе приручённое варварство: стоит только взглянуть на наших художников и государственных мужей.
Корни всех недугов: то, что рабская мораль смирения, целомудрия, самоотверженности, абсолютного послушания — одержала победу, вследствие чего господствующие натуры приговорены 1. к подхалимству 2. к мукам совести, — а творческие натуры чувствовали себя подстрекателями против Бога, страдая от неуверенности, ощущая вечные ценности как помеху.
— Варвары показали, что умение соблюдать меру у них не прижилось: они боялись природных страстей и влечений и порочили их: — та же картина и у правящих государей и высших сословий.
— С другой стороны, возникало подозрение, что всякая умеренность есть слабость, признак старения и усталости (так, Ларошфуко высказывает предположение, что «добродетель» всего лишь красивое слово в устах тех, кому уже не доставляют удовольствия пороки). Само стремление к соблюдению меры изображалось как занятие, требующее суровой закалки, самообуздания, аскезы, как борьба с дьяволом и т.п. Естественное удовольствие эстетической натуры от чувства меры, наслаждение красотой меры предпочитали не замечать или отрицать, ибо возобладало стремление к анти-эвдемонической морали.
До сей поры не было веры в радость соблюдения меры — эту радость всадника на лихом коне! — Посредственность слабых натур путали с умеренностью сильных!
In summa: самые лучшие вещи были опорочены (потому что слабаки или неумеренные свиньи выставляли их в дурном свете) — а лучшие люди оставались в тени и часто сами не знали о своих достоинствах.
Порочные и необузданные люди: их пагубное влияние на оценку вожделений. Это ужасающее варварство нравов, которое, главным образом в средневековье, понуждало к настоящему «поясу добродетели»{413} — наряду со столь же ужасающими преувеличениями относительно того, что составляет ценность человека. Борющаяся «цивилизация» (обуздание) нуждается во всевозможных кандалах и пытках, дабы выстоять перед лицом страшной и хищной природы.
Тут происходит совершенно естественная путаница, хотя и самого дурного влияния: то, что люди власти и воли в силах от себя требовать, задаёт меру тому, что они себе позволяют. На деле такие натуры суть противоположность людям порочным и необузданным, хотя при некоторых обстоятельствах они делают вещи, за которые менее значительного человека уличили бы в пороке и неумеренности.
Здесь чрезвычайно вредит делу понятие «равноценности людей перед богом»: запрещению подвергались действия и воззрения, которые сами по себе просто относятся к прерогативам сильных, родившихся сильными, — как если бы таковые действия и воззрения вообще были недостойны человека. Всю тенденцию сильного человека дискредитировали, выставив защитные средства слабейших (в том числе и перед собой слабейших) в качестве эталона ценности.
Путаница зашла так далеко, что даже непревзойдённых виртуозов жизни{414} (самодостаточное величие которых являет ярчайший контраст всему порочному и «необузданному») заклеймили самыми бранными словами. Ещё и сегодня все почитают своим долгом охаивать Чезаре Борджиа{415} — это же просто смешно. Церковь отлучала немецких кайзеров за их пороки: как будто монаху или священнику дано судить о том, какие требования вправе предъявить себе, скажем, Фридрих II{416}. Дон-Жуана прямиком отправляют в преисподню: как это наивно! Неужели ещё не заметно, что интересных людей на небе явно недостаёт?.. Только лишняя подсказка дамочкам, где им поскорее обрести своё блаженство… При минимальной последовательности мысли и, кроме того, сколько-нибудь углублённом взгляде на то, что есть «великий человек», не приходится сомневаться в том, что церковь всех «великих людей» сошлёт в ад, — ибо она борется против всякого «величия человека»…
Права, которые человек себе присваивает, прямо соотносятся с обязанностями, которые он на себя возлагает, с задачами, которые он чувствует себе по плечу. Большинство людей не имеет права на существование, они только несчастье для людей высших.
Превратное понимание эгоизма, со стороны заурядных натур, которые ведать не ведают о жажде покорения и ненасытности большой любви, равно как не ведают и об изливающихся чувствах силы, которые одолевают, влекут к себе, льнут к сердцу — о тяге художника к своему материалу. Или хотя бы просто о жажде деятельности, которая ищет себе поприща. — В обычном «эгоизме» как раз «не-эго», некое «глубокое среднее», родовой человек взыскует самосохранения — оно-то и возмущает, когда его подмечают более редкие, более тонкие и менее заурядные люди. Ибо они рассуждают так: «Мы — более благородные! В сохранении нас куда больше смысла, чем в сохранении этой скотины!»
Вырождение правителей и правящих сословий учинило в истории больше всего безобразий! Без римских кесарей и римского общества не пришло бы к господству безумие христианства.
Когда маленького человека начинают одолевать сомнения, — а вправду ли бывают высшие люди, — вот тут-то и подстерегает опасность! А кончается дело тем, что и у маленьких, покорных, скудоумных, оказывается, тоже есть добродетели и что перед богом все люди равны, что есть non plus ultra глупости, какая только бывает на свете! А в итоге высшие люди сами начинают подлаживаться под добродетельные мерки рабов, — считать себя «гордыми» и т .д., а все свои действительно высшие свойства считать чем-то недостойным!
— Когда на вершине власти восседали Нерон или Каракалла{417}, возникала парадоксия: самый низкий человек оказывался ценнее, чем тот, на самом верху! Вот так и проложил себе дорогу образ бога, как можно более далёкий от образа правителя, — бог, распятый на кресте!
Высший человек и стадный человек. Когда великих людей в настоящем недостаёт, из великих людей прошлого делают полубогов или просто богов: прорыв религии есть доказательство того, что человек в человеке уже не находит радости («и в женщине тоже нет» — говоря словами Гамлета{418}). Или: многих людей собирают в одну кучу под видом парламента и ждут, чтобы они тут же начали действовать тиранически.
Между тем «тиранство» есть дело и поприще великих людей: это на их фоне более мелкие делаются глупыми.
Наилучший пример тому, сколь далеко заходит неспособность иного плебейского агитатора толпы уяснить себе понятие «высшей натуры», даёт Бокль{419}. Мнение, против которого он так страстно сражается, — что «великие люди», одиночки, князья, государственные мужи, гении, полководцы суть рычаги и причины всех больших движений, — на самом деле инстинктивно понято им превратно в том плане, как если бы оно утверждало, будто всё существенное и ценное в таком «высшем человеке» именно и заключается в его способности приводить в движение массы, короче, в его воздействии… Но «высшая натура» великого человека заключается просто в его «инако-бытии», в том, какой он непосредственно, во внушаемом им чувстве ранга и дистанции, — а не в каком-то там воздействии, пусть от него хоть весь земной шар сотрясётся.
Революция проложила дорогу Наполеону: в этом её оправдание. Сходную цену приходится желать анархистскому обвалу всей нашей цивилизации. Наполеон проложил дорогу национализму: это оговорка не в его пользу.
Ценность человека (отрешаясь от дешёвых критериев моральности и аморальности, ибо этими понятиями ценность человека даже не затрагивается) заключается не в его полезности: ибо он продолжал бы существовать, даже если вокруг него никого бы не было, кому бы он мог принести пользу. И почему не предположить, что от человека, стоящего во главе всего рода человеческого, будут исходить как раз самые вредоносные воздействия: он так высоко, настолько подавляет, что всё вокруг просто гибнет от зависти.
Определять ценность человека по тому, чем он другим людям полезен или вреден или во что он им обходится, — это значит ничуть не больше и не меньше, чем оценивать произведение искусства по тем воздействиям, которые оно оказывает. Но этим мы к ценности человека в сравнении его с другими людьми даже не прикоснёмся. «Моральная оценка», покуда она есть оценка социальная, измеряет человека исключительно по его воздействиям. Человек со своим собственным вкусом на языке, окутанный и спрятанный своим одиночеством, человек сам по себе, непосредственно, несообщаемо{420} — человек непредсказуемый и неисчислимый, то есть человек высшей, во всяком случае, иной породы: как вы хотите его оценивать, когда вы не можете его знать, не можете сравнить?
Моральная оценка повлекла за собой величайшую тупость суждения: человека как такового недооценивают, почти не замечают, ценность его почти отрицается.
Весь итог наивной телеологии: ценность человека — только относительно других людей.
Примат морального ставит человеческий дух весьма низко в иерархии рангов: тем самым человек лишается инстинкта особого права, суждения a parte[229], чувства свободы, свойственного творческим натурам, «детям бога» (или дьявола). И не важно, проповедует ли он господствующую мораль или определяет своей идеал в сфере критики господствующей морали — он тем самым уже относится к стаду, пусть даже как самая неотъемлемая его часть, как «пастырь»…
Замена морали волей к нашей цели{421}, а следовательно — и к средствам для этой цели.
К иерархии ценностей. — Что в типичном человеке посредственно? Что он не признаёт за оборотной стороной вещей её необходимость; что он борется с недостатками, словно без них можно обойтись; что вместе с одним он не хочет принять и другое, —
