камней. А когда снова принялись поглощать мясо, то непроизвольно косились в сторону камарганца и притомчивой клячи Бастиана. Нежданно-негаданно воля к жизни опять взяла свое. Зарезать коня — еще несколько часов назад они не отважились бы на такое. Долгое совместное житье-бытье, память о том, как кони и люди выручали друг друга, особенно в случае с Мишелем и сивым камарганцем, — у них все это время даже мысли не было поднять руку на беззащитное существо. Но теперь, когда табу было нарушено, они смотрели на животных только лишь как на годное в пищу мясо. Бастиан первым выразил это вслух:
— Не случись рядом волков, медведей или какой заразы, мы смогли бы продержаться тут до весны! Как это мы не додумались раньше?!
Конина на зубах в ночь под Рождество и на Новый, 1521 год. Конечно, они только приблизительно могли догадываться о времени, поскольку в своей лачуге дичали все больше и больше. Тем не менее, когда Жорж прикончил камарганца, то была знаменательная веха. Семнадцатилетний Мишель, когда его друг закалывал жеребца, завещанного ему когда-то Жоном-лекарем, безмолвно заплакал, чувствуя в себе раздвоение между пробудившейся волчьей алчностью и болью за любимца. С жадностью глотая куски мяса, Мишель пережил обморочное состояние.
Сивка-камарганец был меньше вороного, кожа да кости. И трое друзей заново стали править кинжалы, едва только наступил февраль. Бастиан сам вызвался пронзить шею своей клячи. Животное, вероятно, давно уже болело; когда была разделана туша, омерзительно скользкая печень убитой клячи подтвердила догадку. В легких оказались черви, на теле язвы, так что мясникам ничего не оставалось, как зарыть насквозь прогнившую тушу.
Снова в течение недели они перебивались лишайниками, мхом и кусками корней. Но тоска по мясной пище была неодолимой, и они испытывали мучительную боль от животных приступов голода. Не сговариваясь, они все время смотрели в ту сторону, откуда дул ветер, туда, где они жили до ноября. Сглотнув слюну и затянув потуже пояса, они в конце концов пустились в путь-дорогу. К домам троица приятелей подобралась при свете яркого месяца; они нашли дверь в хлев и бросились на теплый животный запах, на блазнящий аромат своих жертв, орудуя клинками и цепами. Крестьяне, почуяв опасность, набросились на недавних гостей, так ловко ими обобранных, и отделали их так, что Боже мой… Приятели едва-едва успели ноги унести.
Наутро они оказались в незнакомом месте. Вид их был ужасен: у Бастиана были выбиты зубы; у Жоржа из раны на плече струилась кровь; только Мишель остался более или менее невредим, однако и у него сводило желудок от зверского голода после неудачного ночного нападения на деревню. Снова они сглатывали тягучую слюну, зверея на ветру. И тогда в душе Мишеля раздался вопль: он учуял запах шерсти и мяса, закричал и повел друзей в Андорру.
…Они ковыляли по обледенелым тропам уже несколько часов, пока наконец не набрели на загон, расположенный в узком разлоге. Там же находился амбар. Из хижины к небу поднимались клубы дыма. За жердяной изгородью толклась овечья отара. Учуяв присутствие чужаков, на них набросились псы, но друзья в два счета разделались с ними. Пастух в дубленой шубе неуклюже припустил подобру-поздорову в сторону гор, но Жорж и Бастиан в три прыжка настигли его и сбили с ног. Мишель де Нотрдам в это время уже успел заколоть овцу. Из вспоротой сонной артерии в него горячей струей брызнула кровь. Погрузив свои губы в рану, он сосал и чавкал, пока в звериной алчности, помноженной на ярость вампира, не впал в беспамятство и не рухнул на овечью тушу.
В хижине пастуха друзья взялись за дело. Пастух, наполовину раздетый и связанный, находился тут же. Жорж, присвоив себе его дубленку, нахохлившись, сидел на корточках перед огнем и жарил мясо, одновременно вцепившись в кусок сыра и уписывая его так, что у него трещало за ушами. Позади него сидел Бастиан, уже успевший набить себе брюхо и хныкавший от боли, как малое дитя. Очнувшись от обморока, Мишель тоже набросился на сыр, покрытый желтой коркой; он, не прожевывая, заглатывал куски. Его стало тошнить, но он не выбежал из лачуги, а лишь пересек комнату и прямо с порога изверг съеденное, после чего снова впился зубами в податливую мякоть сыра. На сей раз его не вырвало; переварил его желудок и мясо, а когда позывы снова потянули на двор, жалобные просьбы пастуха заставили его отойти подальше от лачуги.
Они обращались с пастухом как со зверем. Беспомощный и связанный, он вынужден был сидеть в собачьей конуре. Ему не позволяли выйти из нее, даже чтобы справить нужду. Только смрад, а не сострадание вынудили их выпускать свою жертву из зловонного заточения. Но даже между самими друзьями были разрушены все человеческие связи: они больше не вели бесед друг с другом, как прежде. Никто не впадал в ярость, никто не погружался в фантазии. Ничто, кроме стремления удовлетворить свой животный голод, не интересовало их, когда-то изучавших в университете семь свободных искусств. Каждый замкнулся в окаменевшем панцире времени.
* * *
Все свелось к элементарной альтернативе; ужас вырывался из души сквозь хваткие зубы, терзавшие мясо. Заново вселял страх труп Бернадетты; перед глазами вставали гнойные нарывы на теле любимой, и сквозь этот гной прорывалось лицо Жона-лекаря, исполненное жизни, добра и мудрости. Но и в его чертах уже был намек на распад и угасание, на возвращение в прах того, что из праха вышло. Гроб, черви, гниль под землей… Бесплодная, продуваемая насквозь ветром прошлого башня. Мишель пытался вырваться из этой предательской пелены, но прошлое властно вторгалось к нему. И опять смерть с ароматом ладана поднималась из кадила. Вокруг дома сновали инквизиторы-проныры, как гиены в ожидании падали… Едва достигший десятилетнего возраста, мальчик потрясенно стоял в знаке Алефа Адонаи… И такая трепетная, такая беззащитная рука матери… С чудодейственной силой вбирал он в себя несказанное имя Бога, этот дарованный ему защитный покров… А позже, когда время с грохотом покатило вперед, наполнившись ненавистью, вера мальчика перешла в свою противоположность. Безжалостно был вырван из сердца Творец всего сущего Адонаи, и трижды гвозди пронзили беззащитную душу Мишеля. Трижды за семь лет! Три и семь. Священные числа древности. Земля, Луна, Солнце и остальные планеты, вошедшие в семерку. Три бога и семь таинств в христианстве. Более древнее, более почтенное и более мудрое Пятикнижие Моисея и две каменные скрижали с законами, продиктованными ему Богом… Тройной пожар, тройное падение Иерушалаима…
От веры в Бога до ненависти к Богу… Словно кощунственные мосты, надолго застыли в мантии черной магии проклятые числа… Трижды являлось ему лицо смерти за прошедшие и запечатленные в его душе семь лет. И третий ужас порождал отныне распад, падение, люциферовский круговорот за спиной любой цивилизации… Перевертышем барахтался семнадцатилетний Мишель в пиренейских снегах, исхлестанный в обезбоженности и ожесточении… Потому-то и сам он обрел клыкастую морду зверя, что человек человеку — волк… Потому-то в самом последнем трезвучии была порвана самая последняя связь с Богом.
И оттого больше ни разу не пролетала искра сочувствия между ним, Жоржем и Бастианом.
Они оказались не нужны друг другу, чужаки, вечно далекие каждому из троих, точно так же, как не нужен был им всем и жестоко истязаемый, заляпанный собственными испражнениями пастух. Но самую сердцевину самой отвратительной и подлейшей сути довелось изведать именно ему — Мишелю де Нотрдаму. Более падший, чем трое остальных, — ТРОЕ. Именно поэтому его падение было еще страшнее. Страшнее В СЕМЬ РАЗ. То было падение в зловонную трясину, хотя когда-то его — именно его! — вознесло к звездам.
И были рыдание, стон и скрежет зубовный из-за того, что он владел божественно-сатанинским знанием, из-за того, что дух его подвергся распаду под яркими лучами солнца. С тех пор, как он проник в самую суть своей подлости, ярости и скорби, его жизнь затянулась узлом, разрубить который было невозможно. Но в то же самое время острый, как лезвие серпа, солнечный луч завершил свою жатву, разрубил в его душе мертвую петлю, снова расколол затвердевшую свиль его сердца.
Цифры его жизни — семерка и десятка — размыкались и отделялись друг от друга, как вода от суши… Планеты как бы бурлили в алхимической реторте, разбивались вдребезги, развертывались веером на орбитах космического первоначала… Две цепи выковывались во Вселенной — одна в семь звеньев, другая — в десять. Кровь, боль, гной в кратчайшей цепи, — из другой же отныне прорывался горний свет. Соединенный десятикратно на своих орбитах, плыл хоровод планет в промежутке двух вечностей. Десять светил — совершенное число — замкнул в целокупности и невыразимой красоте Адонаи… И в зорком космическом проникновении в сердцевину мира к Мишелю де Нотрдаму пришло освобождение.
Лик Бернадетты воскрес в своем обаянии и нежности. Мишель снова поверил в то, что видит, как исцеляется Жон-лекарь в своей башне. Поток человеческой любви и деятельного сострадания струился из глаз Пьера де Нотрдама. Свирепый волк был укрощен в своей жажде разрывать и убивать другую тварь, умолк предсмертный хрип собак, и вышел на свободу невинный пастух. Его отара как будто снова собралась в загоне. Засохшая корка крови и дерьма спала с тел Жоржа и Бастиана, как и с Мишеля. И все это вызвал десятикратный планетный круг. Жалкая семерка и смертоносная тройка слились в неподдельном единстве, единстве, единстве, единстве, един…
Внезапно Космос снова стал прозрачным, он нес жизнь. Исхлестаны были отчаявшиеся в бездонной пучине души, чтобы в конце концов взлететь к свету выше, чем прежде. Свершилось предсказание, услышанное Мишелем после бегства из Авиньона: «Вы уйдете в горы как люди, а вернетесь как звери!» Но отныне манила долина, ведь, несмотря ни на что, она называлась долиной добра и милосердия. Именно из открытия в себе звериного начала и произошло название. Когда Мишель почувствовал и осознал это, он после многомесячной агонии снова стал самим собой. В окно хижины он увидел, что снег начал таять, и снова заметил очеловеченные глаза Бастиана и Жоржа.
Своих друзей, своих духовных братьев, он пылко обнял. Сверкающая искра взметнулась и стала расти… Они втроем освободили от пут пастуха. И хотя он сразу припустил к горам, но вскоре остановился на косогоре и с опаской оглянулся. И студенты почувствовали: это к добру! Из непонятных ему самому соображений пастух простил их, и они направились в долину, шагая по труднопроходимым и опасным тропам.
Мало-помалу в душах зарубцовывались раны, отступал ужас перед призраками и тьмой кромешной, и все совершенное ими
