пророческим катренам вызывает ощущение загадочного и необъяснимого. Это можно подтвердить некоторыми замечательными совпадениями (или закономерностями?).
Для примера возьмем два достаточно прозрачных катрена в переводе того же Наза Веца:
Дает гвардейцам страны грабить
Герой невиданных побед.
В снегах оставив бегства след.
IV Центурия, катрен 75
Вождь к северу двинет несчетные силы,
Европу подмять перед тем поспешив;
Чтоб в битвах идеи его ж погубили.
Кто жил вдоль Дуная — в злой будут тиши.
VII Центурия, катрен 15
Легко узнать в первом катрене Наполеона Бонапарта с его гвардией, баловня побед, покорившего и разорившего европейские государства, рискнувшего на свою беду вторгнуться в снежные просторы России.
Второй катрен напомнит зловещую фигуру Гитлера, для которого Наполеон был кумиром, но вслед за повторением его завоеваний в Европе он повторил и его трагическую ошибку нашествия на страну снежных просторов и непознаваемых характеров.
Сличив даты взлета и ярких побед этих завоевателей, невольно испытываешь чувство удивления. Дело в том, что коронация Наполеона и захват власти Гитлером, так же как захват сначала одним, а потом другим Вены, отстоят одно от другого на 129 лет, а вот падение их, отречение от трона Наполеона и гибель загнанного в бункер фюрера разнятся на 130 лет. Всего лишь год разницы! Не означает ли это роковую близость их побед и окончательного поражения?
Но нас интересует другое. Как мог описывать Нострадамус в своих катренах подводные лодки, самолеты, бомбардировки, боевые машины-амфибии, отравляющие газы и иные ужасы преступно используемых достижений человеческой мысли?
И предвидения Нострадамуса так и остаются загадкой, ждущей своей гипотезы, основанной на фактах.
В то же время его катрены соприкасаются с живыми событиями нашей обозримой истории.
Но для чего же публиковал свои страшные четверостишия добрый доктор Нострадамус, ученый, математик, борец против чумы? Может быть, для того, чтобы запугать грозящими бедами, войнами и наводнениями (от падения ли астероидов или «парникового эффекта» задымленной атмосферы)? А может, для того, чтобы они ощутили не «конец света», а то «ГРОЗНОЕ РАСПУТЬЕ», на котором окажется человечество в результате всей своей деятельности на Земле? И спустя тысячелетия, когда люди должны будут сделать выбор, каким путем дальше идти, снова встанет «оживший в своих катренах» Нострадамус, который писал сам о себе:
Еще живой, но даже после смерти
Я обрету бессмертье в памяти людей.
Память эта будет благодарной, а в этих строках мы видим еще одно бесспорно сбывшееся его предсказание. Он живет и будет жить в памяти людей.
Дорогой смерча
Революцию задумывают гении, а используют негодяи.
Наполеон Бонапарт
Раскаты Марсельского грозного грома,
Сверкание молний упавших секир,
Не слышит народного горького стона
Поправший свободу кровавый вампир.
Нострадамус. Центурии, XII, 7.
Перевод Наза Веца
— Выходите, гражданин маркиз, — сказал тюремщик, открывая дверь камеры.
Маркиз де Сад, удивленный таким обращением к себе, покорно пошел за надзирателем, разглядывая его сутулую спину, висящие на поясе ключи и пристегнутую саблю.
В коридоре пахнуло свежим воздухом, словно в конце его наружная дверь была открыта.
— Какой нынче день? — спросил узник тюремщика.
Тот обернулся. Глаза его на заросшем лице вылезали из орбит то ли от ужаса, то ли от гнева.
Но Анри де Сад, получив медицинское образование в университете Монлелье, уже давно поставил диагноз своему провожатому. Тот не был ни испуган, ни разгневан, а скорее встревожен, и под бородой у него, конечно, скрывался характерный для его болезни зоб.
— Запомните этот день, гражданин маркиз, 15 июля 1789 года, день взятия народом Бастилии, — торжественно объявил страж.
— Взятия Бастилии? — поразился маркиз. — Зачем?
— Революция! Против его величества короля Франции Людовика XVI.
— Он уже стал королем? Регентство герцога Орлеанского кончилось?
— Да, их величество стали королем. Но надолго ли? Созданное Учредительное собрание свяжет ему руки. Пока краснобаи мутили народ на улицах, теперь будут зажигать речами революционный Парламент.
Революция! Радость охватила Анри де Сада. Сочувствие ее идеалам и заступничество за преследуемых философов — вот он и оказался в Бастилии. Регент не церемонился и в промежутках между кутежами расправлялся с поборниками «свободы, равенства и братства». Каков-то будет теперь король, ограниченный властью Парламента?
Тюремщик словно ответил на его незаданный вопрос:
— В Бастилии, кроме вас, гражданин маркиз, не осталось ни одного узника. Добряк король успел всех освободить до появления революционных толп. Они требуют снести Бастилию, оставить меня без работы. А как прокормить семью?..
И выпученные глаза болезненного стража стали печальными и помутнели.
Анри де Саду даже стало жаль тюремщика. Он как-то привык к нему за проведенные здесь годы.
Сам он был по сравнению с ним невысокого роста, с глазами иссиня-черными, выдающими итальянское происхождение. Лицо обросло бородой с преждевременной для его сорока трех лет сединой.
Яркие лучи солнца ослепили, заставили зажмуриться.
Открыв глаза, маркиз увидел пеструю толпу, множество красных фригийских шапочек на головах и трехцветные флаги над ними. Люди возбужденно кричали.
Ему показалось, что они радуются его освобождению, но он горько усмехнулся.
Толпа требовала разрушить Бастилию и расправиться с аристократами…
Свой парижский дом Анри де Сад нашел в порядке, хотя и запущенным. Из всех его слуг остался только старик-дворецкий с трясущимися руками. Он заплакал при виде хозяина в отрепьях, в которые превратился когда-то нарядный камзол, и сразу же помог ему переодеться, чтобы можно было показаться и в салонах, и просто на людях.
Освободившись с его помощью от несносной бороды, маркиз отправился на остров Сите привычно полюбоваться на величественную громаду собора Нотр-Дам, а потом на набережную у моста «развалов», где, бывало, простаивал часами.
Он обрадовался при виде разложенной на лотках мозаики разнообразнейших книг. Ему доставило удовольствие найти среди этой сокровищницы культуры любимых писателей: Беранже «Свадьба Фигаро», Вольтера — «Кандид», «Брут», озорную сатиру «Орлеанская девственница»; здесь же противостоящий Вольтеру в стремлении к прогрессу призывом к патриархальной старине Жан-Жак Руссо с трактатами «Об общественном договоре», «Рассуждения о начале и основаниях неравенства», где доказывалось, что началом всех зол является собственность, и его же романтические «Новая Элоиза» и «Исповедь». Сюрпризом для де Сада было увидеть изрядно зачитанную, но продающуюся его собственную книгу, врачебный трактат о половом извращении с причинением партнеру боли, наслаждении чужим страданием, проявлением жестокости. Это описанное им явление назвали его именем «садизм». Но несправедливая людская молва вменила ему же в вину то, что он сам «садист».
Усталый, насладившись приобретенной свободой, вернулся де Сад в свой дом, где старик дворецкий управлялся с обедом, сетуя на то, что в городе творится невообразимое. Крестьяне боятся привозить на рынок продукты. Всего не хватает, во всем дефицит. И, как это ни дико, народ обвиняет в этом королеву, австриячку Марию-Антуанетту, называя ее «Мадам Дефицит». Должно быть, просто из ненависти к королевскому дому, видя королеву разъезжающей по предместьям, помогающей там голодающим, где одна женщина съела своего ребенка и была казнена.
Дефицит становится все ощутимее с каждым днем. Цены на все самое необходимое безбожно возрастали, и дворецкий не знал, как свести концы с концами.
Заняться врачебной практикой Анри де Саду, бывшему аристократу, нечего было и думать. Его еще обвинят в попытке вредить людям, в садизме…
И маркиз де Сад решил уехать в деревню в свой наследственный «замок» в Провансе.
«Замок» этот, где он провел счастливые годы с ныне покойной женой, был просторным деревенским домом со двором, полным домашней птицы.
Чтобы добраться до него в наемной карете, де Саду пришлось продать кое-что из мебели, а в «замке» велось натуральное хозяйство, и семья управляющего избавила Анри от каких-либо забот.
Он любил гулять по полям, где его арендаторы-крестьяне выращивали щедрые дары земли.
Он никогда не отказывался помочь им, если кто в семье заболевал.
Так и в этот день он возвращался с фермы, oказав помощь больному ребенку, и теперь задержался в поле.
День был солнечный, в небе плыли редкие облака, и Анри лег в траву, смотря в небо и наслаждаясь тишиной, которая отдавалась щекочущим звоном в ушах.
Он думал о Париже, откуда доходили тревожные слухи.
Франция уже стала республикой. На миг сверкнула, как первый возглас коммунистов, муниципальная власть столицы, и Парижская коммуна сменилась якобинцами, поддержанными из ненависти к феодалам жирондистами, ставленниками богатых в Конвенте, клокотавшем речами прославленных ораторов. Анри удалось их послушать с галереи, когда он из любопытства побывал в Конвенте.
Там шла непримиримая борьба за власть.
Громовержец Дантон, властный Робеспьер, спокойный Марат, защитник низших слоев общества, рвались к ней от имени так называемого плебса.
Пришло известие, что огромный, могучий Марат убит в ванне собственной любовницей Шарлоттой Корде. И это вызвало вспышку красного террора. Изобретенная адская машина для отсечения голов без устали работала, красуясь на эшафоте, куда вели и аристократов, и вчерашних соратников в Конвенте. Якобинцы во главе с непреклонным Максимилианом Робеспьером, став у власти, не знали пощады.
«Зачем, зачем это? — задавал себе вопрос Анри де Сад. — Разве справедливость достигается насилием, кровью?»
Он вздохнул, поднялся, отряхнул свой голубой камзол и отправился к своему «замку».
Еще издали удивился привязанным перед воротами чьим-то лошадям. Они переминались с ноги на ногу и жевали корм из подвешенных к мордам торб.
Со двора несся птичий гомон и хохот многих мужчин.
Открыв калитку, он увидел забавное зрелище. По всему двору, разгоняя испуганных кур, бегал здоровенный национальный гвардеец, пытаясь нагнать ускользающего от него красного петуха. Другие гвардейцы, взявшись за бока, смеялись.
Тогда разгневанный преследователь выхватил сверкнувшую на солнце саблю и ловким ударом снес голову убегающему петуху. Однако, и обезглавленная, птица продолжала бежать и даже попыталась взлететь на забор, расправив крылья, но упала замертво после неудачного прыжка.
Гвардеец наконец настиг свою жертву и поднял ее за красочное крыло над своей головой, гордясь одержанной победой
Солдаты радостно приветствовали ловкого рубаку а кто-то из них крикнул, что он действовал не хуже гильотины.
— Для вас же, дурни, старался, — сказал тот. — Будет прекрасная куриная лапша.
— Петушиная, — поправил кто-то.
И только тут они заметили вернувшегося домой маркиза. Гвардеец с лихо закрученными усами и испанской бородкой передал петуха солдату, приказав ощипать его, а сам обратился к Анри де Саду:
— Если не ошибаюсь, гражданин, вы и есть бывшая сиятельная светлость маркиз де Сад?
— Совершенно так. Анри Жак де Сад к вашим услугам.
— Мне очень жаль. Я отнюдь не предвещаю вам судьбу этой птицы, но у нас есть приказ арестовать вас и доставить в Париж.
Анри де Сад пожал плечами.
— Надеюсь, после того, как вы сварите петуха?
— Конечно! И мы с вами вместе отведаем это блюдо. Наш капрал искусный повар, уверяю вас.
— Прошу в дом, — предложил маркиз.
Гвардейцы последовали за ним в помещение.
— Что-то не слишком тут у вас роскошно для бывшей светлости, — сказал все тот же победитель петуха, оглядывая голые стены.
Де Сад снова молча пожал плечами:
— Я не столько маркиз,
