до самых глаз. — Извольте прочитать, — и он протянул листок, отпечатанный в типографии большими буквами.
Нестеров вырвал бумагу из рук солдата и, хмурясь, прочитал:
«Солдаты русские! За что воевать вас заставляют? За веру, царя и Отечество? Так никто на веру вашу православную не покушается, ни одной церкви враг не тронул, не испоганил. А близкая царская родня германская не на своего родственника покушается и не на земли его Российские. Воюете и головы свои вы складываете из-за споров капиталистов разных стран, кому где торговать и как побольше барыша нахапать. В окопах, что перед вами, такие же, как вы, люди сидят, брательники ваши, которых так же обманом на смерть гонят. Так идите же брататься со своими мнимыми врагами, у которых один с вами общий враг — власть продажная, на службе у богатеев состоящая. Кончайте войну сами, если генералы ваши на это не способны. И будут фабрики — рабочим, земля — крестьянам которые на ней урожаи выращивают, а не торгуют ею для прибыли. Конец войне объявляйте!
Российская социал-демократическая партия (большевиков)».
Полковник Нестеров покраснел и схватился за сердце:
— Кто доставил? Кто в полку читать такую мерзость позволил?
— Сами солдаты прочитали, среди них грамотные есть, и на собрании своем полковому комитету наказали, — объяснил Ерухимович.
— Дозвольте, ваше высокоблагородие, волю солдатскую до вас донести, — сказал Медведев.
— Какая там еще «воля солдатская»? Дисциплины не знаете? На войне одна воля — командования!
— Это так точно, ваше высокоблагородие, но это пока война идет. А ежели солдаты порешили с нею кончать, то воля их первая и господам офицерам, их благородиям, выходит подчиниться надобно.
— Молчать! — хрипло заорал полковник Нестеров. — Да за такие слова дерзкие — трибунал и расстрел! Это ваша работа, прапорщик Ерухимович? В большевичках ходите?
— Никак нет! Я государю-императору присягу давал и состоять в какой-либо партии не могу. Разрешите идти, господин полковник?
— Вы идите, а этот комитетчик пусть убирается. В следующий раз под арест посажу.
— Комитет солдатский ждет вашего решения, ваше высокоблагородие господин полковник, по поводу листовки этой, с какой мы все согласны, — упрямился бородач.
— Вон отсюда! — истерично закричал Нестеров. — Расстреляю!
Протрезвевшие офицеры смущенно переминались с ноги на ногу. Один из них, припав к телескопической стереотрубе, возвышавшейся над блиндажом, воскликнул:
— Наши-то шумели, шумели, а как будто в атаку на германцев идут.
— Что? — заорал полковник, бросаясь к стереотрубе.
Он увидел, как из окопов поднимались его солдаты в серых шинелях, но без оружия, неся с собой котелки и свертки.
Из немецких окопов тоже выходили солдаты и тоже без оружия.
Обе группы сошлись на изрытой снарядами «ничейной земле», словно для рукопашного боя, но, вместо того чтобы колоть друг друга штыками, стали обниматься, вопреки всем военным уставам. Принесли немудреные подарки: махорку, эрзац-шоколадки, алюминиевые или деревянные ложки, котелки…
Полковник Нестеров бессильно опустился на пол блиндажа. Его подняли и перенесли на лежанку. Когда связной принес телеграмму из штаба армии о разжаловании полковника Нестерова за допущение братания и утрату дисциплины во вверенном ему полку в поручики, бывший полковник с негодованием и ужасом произнес:
— Меня? В поручики?
Это были последние в его жизни слова. Братание началось по всему фронту. Казалось, что продолжение войны невозможно и никакие кары и разжалования не помогут.
Но на фронт гнали новые части, заменяя разложившиеся, чтобы вести «войну до победного конца».
Император, перенеся свою Ставку в Могилев, сам выехал в расположение передовых частей, чтобы личным присутствием вернуть армии боеспособность. Но пришедшие из Петербурга тревожные вести о волнениях в городе заставили его прекратить смещение генералов, заменяя одних бездарных другими такими же, и поспешить обратно в столицу, чтобы там лично установить порядок.
Однако царский поезд был остановлен в Пскове, и важные военные и гражданские чины явились к царю уговаривать его отречься от престола и этим разрядить обстановку.
Слабовольный Николай II не выдержал и подписал отречение в пользу своего брата Михаила, но тот, узнав об этом, тотчас отказался принять столь тяжелый венец.
Так свершилась Февральская революция. Люди обнимались на улицах, крича: «Свобода! Свобода!». Все хотели заниматься политикой, но не работать.
Во главе Временного правительства встал речистый адвокат Александр Керенский, воображавший, что он «любимец народа».
Богатые люди старались оказывать влияние на новых правителей, охотно готовых считаться с ними, объявив «войну до победы»…
А смещенный Николай II вспоминал, как перед самым трагическим для него новым, 1917 годом в реке Мойке был обнаружен утопленник, оказавшийся Григорием Распутиным.
Вскрытие показало наличие в неведомо как выжившем организме цианистого калия и двух пуль от револьвера «Смит и Вессон». В легких же покойника оказалась вода, свидетельствуя, что, попав под лед, он пытался дышать и был еще жив. Дворник с противоположного дворцу Юсупова берега свидетельствовал, что видел, как ночью несколько человек волокли по снегу какой-то тяжелый мешок. Но какая вера мужику-дворнику!..
Однако гнев царя и горе всей его семьи были таковы, что князь Феликс Юсупов вынужден был скрыться, а великого князя Дмитрия Павловича царь выслал из столицы.
Пуришкевич отрицал, что был на ужине у князя Юсупова, хотя извозчик показал в полиции, что подвез к Юсуповскому дворцу барина в шубе с бобровым воротником и в бобровой шапке, которая, кстати говоря, тоже была выловлена из воды Мойки.
Но Союз Михаила Архангела и его председатель были нужны властям, и Пуришкевича оставили вне подозрений.
Со страхом вспоминал царь последнее пророчество Распутина, какое он нашептывал ему в Мариинской опере:
«Не дожить мне, вижу я, до нового, 1917 года. Ежели родня твоя, царь-батюшка, повинна в том будет, то через два года никого не останется от твоего святого семейства. Всех порешат. И не останется дворян — опоры твоей в стране. Кровь да тьму вижу в ней».
Царь не знал других пророчеств Распутина, сбывшихся или сбывающихся, но он не хотел в тот раз верить своему старцу, который так ратовал за русский народ, стремясь избавить его от войны.
В черный, предсказанный царской семье Распутиным день бывший царь, четверть века назад обвенчанный в Ипатьевском монастыре с принцессой Алисой Гессен-Дармштадской, ставшей императрицей Александрой Федоровной, вел ее под руку, но не поднимаясь, как перед убийством старца, в царскую ложу Мариинского театра, а спускаясь в подвал дома купца (опять-таки!) Ипатьева, понимая, что сбывается мрачное предвидение — «всех порешат!»… Значит, и жену, и четырех красавиц дочек, и немощного сына, и верных слуг, готовых разделить их судьбу… Холод пробегал по спине Николая Александровича, но, собрав все силы, он старался не выдать своего предчувствия, не веря словам комиссара, что в подвал следует спуститься для безопасности, поскольку на улице идет перестрелка со штурмующими Екатеринбург чехами.
Когда из этого подвала выносили без суда и следствия казненных, с одних носилок послышался девичий стон. Шедший рядом комиссар вынул наган и пристрелил раненую девушку.
Молодой красноармеец в буденовке обернулся, едва не выронив носилок, и прошептал:
— Как же так? Ведь девочка почти…
— Дурак ты! — оборвал его комиссар. — Что ж ей мучиться? Бабой станет, вокруг нее враги революции завертятся, царицей провозгласят. Понимать надо. А ты свое дело знай, неси. Сбросишь в кузов грузовика…
Красноармеец потащил дальше замолкшую свою ношу.
Впоследствии один из палачей, упоминания своего имени не заслуживший, разъезжал по Уралу с докладом как он лично «геройски» пристрелил из нагана Самодержца Всероссийского…
Много позже Ипатьевский дом снесли по указанию первого секретаря Свердловского обкома партии товарища Ельцина, словно стерты будут этим следы совершенного «в силу революционной необходимости» преступления.
Новелла вторая. Ради света — любая тьма
Страны изгнанник, ярый враг царизма,
Вернется новую возглавить власть.
И в буре грозной, в вихрях катаклизма
Всем несогласным под колеса пасть.
Нострадамус. Центурии, V, 48.
Перевод Наза Веца
В Потсдамском дворце, с конца XVIII века резиденции прусских королей, а ныне императорском дворце, ждали приема у кайзера два самых влиятельных промышленника Германии: Крупп, седой и толстый, с непреклонными складками у рта, и Тиссен, сухой, надменный, с длинным телом и таким же удлиненным лицом, с крепко сжатыми тонкими губами.
Лакей в раззолоченной ливрее открыл перед ними тяжелые, украшенные золотой лепкой двери, и посетители вошли в кабинет, знавший великих завоевателей.
Кайзер Вильгельм II принял их, как было у него заведено, стоя, опершись обеими руками о стол и не предлагая вошедшим сесть в старинные кресла. Слишком дорожил император своим и чужим временем.
Почти сорок лет царствуя на троне, доставшемся ему от деда, прославленного Вильгельма I, он отличался строевой выправкой, умными глазами и фатовски закрученными вверх усами, чему старательно подражали офицеры армии.
— Чем порадуете, господа промышленники? — ответив кивком на приветствие, спросил кайзер.
— Стремлением выразить наше беспокойство ходом военных действий и оказания нашей помощи германской доблестной армии, — многозначительно произнес господин Крупп.
— Да, в борьбе на два фронта надо всемерно помогать нашей великой нации, — сказал император.
— Мы облегчим эту ношу, — вступил Тиссен. — Враг будет повержен. Новая пушка — сверх-Берта тому гарантия. Выстреливает дальнобойным орудием, уже в воздухе выбрасывающим снаряд.
— Который долетит до Лондона, ваше величество, — закончил Крупп.
Вильгельм заложил одну руку за спину, вскинул гордо голову.
— Это действительно повергнет заносчивых англичан, которые пытаются отсидеться на своем непотопляемом корабле острове, как во времена Наполеона. Но мы пустим его ко дну!
— Вы правы, ваше величество. И острова способны затонуть в море паники, — подтвердил Крупп.
— Искреннюю благодарность нации вам, и близкую победу нам.
— Победу доблестных германских войск и передовой немецкой техники! — добавил Тиссен.
— Вам нужны государственные ассигнования? — осведомился Вильгельм, и лицо у него помрачнело.
— Ни одного пфеннига, ваше величество. Только поддержка в переговорах с рабочими, не желающими считаться с военным временем.
— Это будет обеспечено, — резко сказал кайзер, заканчивая аудиенцию.
Оба магната капитала, пятясь вышли из кабинета, продолжая кланяться уже у закрывшейся за ними двери.
В нее, стряхивая невидимые пылинки с мундира, готовился войти фельдмаршал Пауль фон Гинденбург, шестидесятилетний начальник штаба, фактический главнокомандующий всеми немецкими армиями.
— Ваше величество, лишь особо тяжкие условия войны на два фронта привели меня к вам.
— Промышленники обещают некую сверхпушку для обстрела Лондона.
— Этого мало, ваше величество. Что толку от повреждения башни Тауэра? Для победы нужно взорвать целую страну.
— Какую же, фельдмаршал?
— Россию, ваше величество.
— Такое обширное пространство? Вы шутите, фельдмаршал? Ну, Англия, кусочек земли в море, населенный ничтожествами, еще куда ни шло, но взорвать эту варварскую мужицкую страну!
— Взорвать изнутри!
— Но вам понадобятся миллионы диверсантов, которые должны будут перепугать до смерти русских.
— Ваше величество! Не вы ли написали прекрасные стихи о доблести русских моряков — «Врагу не сдается наш гордый «Варяг»», положенные в России на музыку
