храма Божьего?
— У постели больного я посылаю свои молитвы Всевышнему, святой отец.
— Может быть, ты, Мишель Нострадамус, решишься утверждать, что именно благодаря твоим молитвам некоторые призываемые к себе Богом возвращаются к своим грешным делам?
— Кроме молитв, святой отец, я пользуюсь ароматными пилюлями, изготовленными из собранных до рассвета лепестков роз, гвоздики и иных важных компонентов, которые создают вокруг человека, держащего их во рту, аромат, очищающий воздух от тлетворной заразы.
— А не общаешься ли ты, греховный врач, с нечистой силой, приготовляя свое колдовское зелье? Какие заклинанья ты произносишь?
— Только молитвы, святой; отец. И нечистая сила не может приблизиться к больным, кои лечатся с помощью освящаемых в церкви пилюль.
— Мы посмотрим, с какими священниками ты связан в лечении, столь непохожем на обычное, применяемое сведущими докторами.
— Если вы, святой отец, имеете в виду неизменные кровопускания и клистирные трубки, то они, к сожалению, еще ни разу не помогли при заболевании чумой.
— Чур меня, чур! При одном лишь упоминании об этой болезни чувствую дыхание ада, которое по неведомой причине не задевает начинающего врачевателя, которому едва исполнилось двадцать пять лет. Не так ли, сын мой?
— Совершенно так, святой отец. Но прожитых мной двадцати пяти лет вполне достаточно, чтобы применять на деле советы великого Гиппократа.
— Не забудь, что он был язычником.
— Но Аристотель, учение которого так рьяно защищается святыми отцами Католической Церкви, тоже был язычником, однако верные его мысли, освященные святой религией, помогают людям жить по христианским заветам.
— Однако ты, сын мой, приучен даже к теологическим спорам! Не изучал ли ты риторику?
— Я обучен латыни и риторике в первые же годы своего обучения в школе, куда мои родители направили меня.
— Надеюсь, школа была христианской?
— Только в такую мог направить меня такой добрый христианин, как мой отец, оптовый торговец зерном, а впоследствии нотариус.
— Почтенные занятия, — заметил Великий Инквизитор. — Ты, я вижу, неплохо усвоил риторику, но от напряжения в споре, затеянном со Слугой Господним, несомненно, устал. Думаю, что тебе нет смысла идти в такую темень отдыхать на постоялый двор, я охотно предоставляю тебе убежище у нас, а завтра продолжим нашу беседу.
Нострадамус поклонился, а обернувшись, увидел двух дюжих монахов в топорщащихся от надетых панцирей рясах. Они повели Нострадамуса в уготовленную ему келью, бывшую не чем иным, как одиночной камерой узника даже без клочка соломы на полу.
Заметив удивление Нострадамуса, один из монахов сурово сказал:
— Ничего. Тебе более подобает провести ночь на коленях, вознося молитвы Господу. — И он ухмыльнулся. — А завтра, быть может, отлежишься в другой келье с лежанкой… и всякими другими инструментами.
Второй монах хихикнул, и оба скрылись, заперев за собой дверь. Снаружи звякнул железный запор.
Нострадамус понял их намеки, которые можно было почувствовать и в вежливом с виду обращении Великого Инквизитора.
Он не знал, что его ждет завтра, но был готов ко всему.
Утром те же монахи привели Нострадамуса в другую каменную клетку, где, кроме стола с креслом для Инквизитора, были и обещанная лежанка, и инструменты, о которых ему говорил монах: клещи, колодки, цепи и горн с кузнечными мехами для разжигания углей.
Нострадамуса передернуло, но он встретил вошедшего Великого Инквизитора стоя, без дрожи в ногах, и почтительно поклонился ему.
— Я пришел спасти твою душу, сын мой, — начал Инквизитор, — помочь тебе открыть свое сердце Господу Богу.
Вошел еще один низенький монах с лисьим лицом и устроился на лежанке с пером и чернилами, очевидно готовый вести запись допроса.
— Итак, — начал Инквизитор, усаживаясь в кресле перед стоящим Нострадамусом, — вчера мы выяснили неординарность применяемых тобой способов лечения смертельно больных. Но нам хотелось бы еще узнать твои взгляды не только на философию язычников, но и на посвященное Богу искусство.
Нострадамус недоуменно взглянул на Великого Инквизитора, а тот пронзительно смотрел ему в глаза:
— Можно ли сравнивать божественный лик Пресвятой Девы Марии с личиной дьявола?
— Это было бы святотатством, святой отец! И я содрогаюсь от одной только возможности такого сравнения.
— Пиши, писец, что допрашиваемый сознается в святотатстве.
— Но, святой отец, я не могу относить это к себе!
— Неужели? — притворно удивился тот. — А не припомнишь ли ты свое посещение мастерской почтенного художника, работающего над украшением одного из храмов?
— Если вы имеете в виду мою оценку того, что я увидел в этой мастерской, то мое сравнение было не с лицом Богоматери, а с кощунственным его изображением, которое я с возмущением там увидел. Инквизитор вздохнул.
— Жаль, что ты посвящаешь себя сомнительному врачеванию, а не служишь в трибунале Святой Инквизиции. Очень уж ты ловко оперируешь фактами, поворачивая их в выгодную сторону.
— Я думаю, святой отец, что вы оговорились… Инквизиция, как я понимаю, служит Истине, и только ей.
— Выйди! — яростно закричал Инквизитор маленькому писцу. Тот исчез, словно его и не было, а Нострадамус сказал:
— Я приношу свои извинения, святой отец, неверно истолковав вас…
— Довольно, — оборвал Инквизитор. — Я вовсе не собираюсь учиться у тебя софизмам. Монахи проводят, а вернее — выпроводят тебя отсюда, но помни, что мы будем пристально следить за твоим искусством, граничащим с колдовством.
Нострадамус покидал Тулузу с полной уверенностью, что отнюдь не убедил Великого Инквизитора в своей невиновности, а, напротив, вдохновил его на преследование. «Теперь он будет контролировать каждый мой шаг, а смерть больных чумой или их выздоровление — все равно будет толковаться применением «колдовских чар», — слушая шум колес своей неказистой кареты, думал он.
Тем временем они въехали в тот самый, пользующийся дурной славой лес. И эта слава не замедлила сказаться.
Карету окружила ватага бородачей, которые стащили возницу с козел и, открыв дверцу, потребовали, чтобы господин граф облегчил свой кошелек и добром отдал все свои ценности.
— Я вовсе не граф, а всего лишь врач, пытающийся облегчить участь больных чумой.
— Чем же ваша милость может облегчить их участь, если чума, как известно, безжалостна… в отличие от нас, лесных волков, которые, получив от проезжающих дань, отпускают их с миром, разумеется, если те не лезут в драку.
— К сожалению, у меня нет никаких ценностей. Я не беру денег с заболевших чумой, хотя пытаюсь помочь им содержимым этой шкатулки.
— Шкатулка! — взревел один из бородачей. — Это как раз то, что нам и надобно. Вылезайте, ваша милость, отдайте нам шкатулку, а сами идите в лес.
— В шкатулке только ароматные пилюли для больных чумой. И зачем мне идти в лес?
— Докажите, что вы врач. Не сможете — пеняйте на себя.
Доказывать свое врачебное искусство Нострадамусу пришлось, оказывая помощь раненому. После того как ему стало лучше, разбойники, верные своему слову, позволили доктору ехать дальше, дав в провожатые одного из своих молодцов.
Он сидел вместе с Нострадамусом в карете и высовывался в окошко всякий раз, как на дороге показывалась очередная группа разбойников. Увидев своего, они пропускали карету дальше.
Пока так пробирались через лес, провожатый рассказывал доктору, как он попал к «лесным волкам». Это случилось после того, как землевладелец господин Флоренвилль непомерной арендной платой разорил его крестьянское хозяйство. Стало нечем кормить семерых детей, тогда он и пошел на «заработки» в лес.
— Сила, ваша милость, — закончил он, — и хребет, и палец ломит.
— Я сочувствую тебе, — вздохнул Нострадамус. — А вот у вас сострадания не оказалось, когда вы отняли у меня шкатулку с лекарством для опасно больных.
— Что делать? Так заведено. Каждый проезжающий через лес должен что-то отдать. Вот и взяли шкатулку, благо она приятно пахла. Верно, вожак припас ее для своей подружки. Она из деревни часто прибегает в лес. Любовь у них! — закончил разбойник, проводив карету до конца леса, вылезая из нее и захлопывая за собой дверцу.
Мишель прибыл в Ажен к вечеру и, выйдя из кареты, взбежал на крыльцо своего дома. Навстречу ему уже спешила его жена, Женевьева. Слезы радости текли по ее прекрасному лицу. Обнявшись, они вошли в дом, спеша посмотреть на своих малюток, которые еще не заснули.
Нострадамус был счастлив. Прижимая к себе сынишку Жана, нагнулся к постельке прелестной крошки Жанны, которая протягивала к нему свои теплые маленькие ладошки.
Дети так названы были в честь дяди отца по материнской линии, Жана де Сен-Реми, заботы которого Нострадамус помнил с детства и был ему обязан своими начальными знаниями латыни и математики.
Готовясь к отдыху после долгой утомительной дороги, Нострадамус вспомнил о своей шкатулке, оставленной в лесу для укрепления «разбойничьей любви»…
Ранним утром он был поднят с постели сильным стуком в дверь.
Прибежал соседский мальчик позвать доктора скорее прийти в их дом. Отец и мать его умирают, завернулись в белые простыни, как в саваны. Их сильно лихорадит, бьет от дрожи.
Нострадамус торопливо оделся и направился к больным. По дороге он спохватился, что не взял с собой пилюль, и опять с горечью вспомнил об отнятой шкатулке.
Одного взгляда на больных ему, много времени проведшему в очагах, где вспыхивала чума, было достаточно, чтобы определить, что она пожаловала теперь и в их городок Ажен.
Тяжело было сидеть около завернувшихся в белые простыни умирающих людей, оставляющих четверых беспомощных детей, старший из которых прибегал за врачом. Но и пришедший Нострадамус был также сейчас беспомощен для задыхающихся в агонии жертв чумы.
Как он и предполагал, четверо осиротевших детей тоже слегли. И им тоже ничем не удалось помочь, хоть он проводил все свое время у постелей больных детей. Как ни пытался он обезопасить и свою семью, но через пару дней жена уложила в постель зябнущих, а потом запылавших огнем чумы детей.
С горечью он вспомнил Инквизитора, который теперь может торжествовать, ибо подозреваемый в колдовстве врач бессилен даже для своих горячо любимых малышей! Дети умерли один за другим, а вслед за ними слегла и Женевьева. Нострадамус с ужасом видел, как обострились черты ее красивого лица, из молодой женщины она словно бы превращалась в старушку.
Хоронил Мишель Нострадамус всю семью свою разом, идя за телегой, на которой стоял просмоленный гроб и два вымазанных дегтем гробика.
Он шел, не видя ничего вокруг, а горожане смотрели на него и перешептывались:
— Какой же он врач, если не уберег даже своей семьи? Как же теперь ему можно доверять?
И не слышно стало больше стука в дверь несчастного доктора.
А он ночами сидел около опустевших кроватей и недвижно смотрел на колеблющееся пламя свечи. Нестерпимая боль утраты и сознание своей никчемности охватили его. Чума оказалась сильнее. Все мысли свои он сосредоточил на этом всеобщем несчастье.
Он
