несмотря на его арест как врага народа?

— Женитьбу свою подтверждаю до его ареста.

— Подтверждаете ли вы, что, являясь рядовым, стали носить с начала войны форму военинженера третьего ранга?

— Это звание мне присвоили вместе с назначением на должность помпотеха комбата 39-го саперного батальона.

— У вас есть приказ об этом?

— Только удостоверение и приказ командующего Московским военным округом о предоставлении мне, военинженеру III ранга, особых полномочий.

— Бывший командующий Московским военным округом арестован.

— Этого не знаю.

— Продолжим. Подтверждаете ли вы, что придуманные вами электроторпеды не были применены для обороны Москвы и изготовлено их напрасно большое число?

— Подтверждаю, что здесь они не были применены.

— Подтверждаете ли вы, что и на Крымском фронте вы не использовали всю предоставленную вам технику и взорвали ее?

— Подтверждаю, что получил такой приказ.

— У вас он есть на руках?

Званцев пожал плечами:

— В тех условиях приказы отдавались, а не писались.

— Подтверждаете ли вы, что, находясь в руководстве секретным институтом, взяли на работу дочь репрессированного полковника царском армии, адъютанта кровавого Николая II, названную Татьяной в честь дочери царя, расстрелянной в Свердловске?

— Подтверждаю, хотя и не знал об этом.

— Но должны были знать. Поставим на этом точку. Подпишите. Здесь только то, что вы подтверждаете.

Званцев пожат плечами, прочитал искусное творение капитана и подписал лист, потом второй, поскольку на одном вопросы не уместились, и сказал:

— Но это не может служить обвинением.

— А это уж как решит чрезвычайная тройка.

Капитан выдвинул ящик стола и спрятал в него кобуру с именным маузером.

— Теперь пройдите в соседнюю комнату и подождите. За вами придет конвой и отведет вас в камеру предварительного заключения. Машины свои мы отдали фронту. Придется пешком. Ваши институтские тревожить не будем.

— Позвольте, но на каком основании? Если я иду под суд, то имею право…

— Вы имеете одно право — ждать в камере предварительного заключения на Лубянке решения тройки. А ее дело вызывать вас для предъявления своих прав или не вызывать.

Званцев понял, что сопротивление бесполезно.

— Могу я позвонить Иосифьяну?

— Мы сами известим его, — успокоил Званцева капитан. — Идите, — приказал он.

Званцев, еле сдерживаясь вышел в соседнюю совсем пустую комнату, куда только через час явился веснушчатый парень с винтовкой, который и сопровождал Званцева до Лубянки, именовавшейся площадью Дзержинского.

Там пустоты не было. Конвойный передал арестованного, и его заключили в опрятную камеру, где он через неделю узнал, что приговорен чрезвычайной тройкой к десяти годам пребывания в лагере особого режима. Его не сочли нужным ни вызвать, ни допросить.

И только через сорок лет после Победы над Германией сидел в президиуме торжественного собрания седой Званцев рядом с седым Иосифьяном в родном, ими созданном во время войны институте и слушал выступление увешанного орденами полковника в светлой парадной форме, который сообщил, что в бытность его лейтенантом он командовал подразделением, вооруженным сухопутными торпедами, созданными и изготовленными в этом институте. И эти торпеды пробили брешь в Ленинградской блокаде, взорвав доты, уничтожившие не одну тысячу солдат Красной Армии, пытавшихся выручить осажденных и погибающих с голода ленинградцев.

То, что не под силу было ни авиации, ни артиллерии, ни пехоте, сделали задуманные когда-то Званцевым и осуществленные вместе с Иосифьяном танкетки, взявшие начало от поступившего с мобилизационного пункта полуторатонного вездехода.

Иосифьян горячо поздравил старого друга с признанием его заслуг, за которые тот горько поплатился.

Прошло еще десять лет, и уже старому Званцеву была вручена особая настольная изобретательская медаль, получение которой он разделил с такими знаменитыми изобретателями, как профессор-глазник Святослав Федоров и академик Меркулов, создатель авиационных двигателей. Званцеву эта награда была дороже всех его пяти орденов.

Выступление полковника, записанное на магнитофонную пленку, было преподнесено институтом Званцеву, его первому главному инженеру, как памятный подарок.

Но полвека назад в то клокочущее военное время начальник главного управления «СМЕРШа» вызвал к себе адъютанта и передал для вручения генерал-секретарю Берия служебную записку такого содержания: «Путина началась. Первый вагон с уловом отправляется по назначению. Абакумов».

На этой шифрованной записке Берия начертал резолюцию: «передать мне перечень пойманных рыб с указанием их пород. Подготовить садки для их содержания, а также указать, для каких блюд они годятся». В 1951 году Абакумов, занявший в 1946 году пост Берия, был смещен за фальсификацию дел против невиновных. В 1954 году судим и расстрелян.

Новелла седьмая. Служили грядущему

Ох, тяжкое время придет для ученых.

Духовно убогим понять ли их роль?

Сквозь гордость и горечь прорвется ли стон их?

И лишь для войны о них вспомнят порой.

Нострадамус. Центурии, V7, 7.

Перевод Наза Веца

У зарешеченного окна вагона стоял военинженер Званцев и грустно смотрел на убегающие назад телеграфные столбы. Провода между ними колебались мертвой зыбью, то поднимаясь, то опускаясь. Расстилающиеся за окном поля словно медленно поворачивались, как исполинский диск с осью вращения за горизонтом. Вблизи быстро, а поодаль медленнее убегали назад деревья, домики, дороги, ведущие куда-то вдаль.

Горькой тяжестью давило Званцева сознание грядущих десяти лет заключения. Подумать только, как ловко вывернулись наизнанку действительные события и помыслы его жизни. И получилось, что он, стремящийся жить и работать для всеобщего блага, — «враг народа».

— Простите, — услышал он голос за спиной. — Вы не Званцев?

Званцев обернулся и обомлел:

— Вы? Академик? Здесь, в арестантском вагоне?! — ужаснулся он. — Как же вы попали сюда?

— Очевидно, так же, как и вы. Сами-то вы вину свою признали?

— Я признавал только факты, объяснить которые мне не дали. В частности, изобретение электроорудия, из-за которого меня и направил к вам Иоффе. Я консультировался у вас по поводу жидкого гелия, мечтал использовать его для сверхпроводимости, накапливающей требуемую энергию в магнитном поле.

— Помню, помню. Я показывал вам свой турбодетандер.

— Вы тогда ошеломили меня, погрузив руку в неимоверно холодную струю жидкого гелия, вытекающего из вашего устройства.

— Обычный фокус! Образующийся в первый момент слой газообразного гелия защищает кожу от последующего его воздействия.

— Как же можно было оставить без вас ваш институт?

— Кто с этим считается? Мы с вами зеки молодые, не усвоили еще местных традиций, по которым не принято спрашивать, кто и за что сюда попал.

— Но я-то точно за не выстрелившую из-за отсутствия нужной мощности электропушку, за сухопутные торпеды, которые не смог применить ни под Москвой, ни в Крыму из-за изменения положения на фронте и за другие «провинности» такого же рода.

— У них иные взгляды. А сверхпроводимость вам не помогла?

— Нет. В Харькове, в лаборатории Халатникова, нашли, что при возрастании напряженности магнитного поля, которое мне требовалось, это явление исчезает.

— Этого следовало ожидать. А других мощностей для вашей пушки в стране пока нет. Рановато вы ее изобрели. Да и я согрешил по тому же поводу.

— Вот как?

— А вина моя в том, что я заявил, повторив слова своего шефа из Кембриджа, лорда Резерфорда, что использование энергии распада атомного ядра для человечества бесперспективно.

— Позвольте, но ведь именно он открыл расщепление атомного ядра!

— Его укоряли, что он не видит перспектив собственного открытия. Но я думаю иначе.

— Иначе?

— Безусловно. Он смотрел дальше своих критиков. Видел тот вред, который может принести энергия расщепленного атома с полураспадом в десятки тысяч лет.

— И вам этого не простили?

— Как видите. Словом, мы с вами «жертвы проблем будущего». Впрочем, мы не одиноки. Я вас сейчас познакомлю с двумя создателями новой техники, вдохновленными вашей идеей стрельбы через океан. Правда, не с помощью электроорудий. Но вы наверняка найдете с ними общий интерес.

— Копать землю?

— Не думаю. Полагаю, что неспроста нас собрали всех вместе в одном вагоне. В этом можно увидеть некую злодейскую стратегию.

Они шли по коридору мимо зарешеченных окон.

— А вы обратили внимание, что арестованных везут в купейном вагоне?

— Да, и очень удивился.

— Это потому, что арестанты здесь особые, думаю, собранные вместе не для копания земли, а для решения высоких технологических задач.

Академик и Званцев подошли к купе, где два их товарища по заключению вели ожесточенный спор, но вовсе не о проблемах новой техники.

— Клянусь вам, Николай Андреевич, что вы не правы, обвиняя человека, которому мы обязаны достижениями первой пятилетки, индустриализацией страны, ее преобразованием вопреки всему рискнувшему строить социализм в одной, отдельно взятой стране, а теперь вставшего во главе наших вооруженных сил, чтобы спасти родину! Нельзя винить его одного в тех промахах и даже преступлениях, которые творятся при нем окружающими его негодяями. Это не может быть отнесено к подлинному гению нашего времени.

— И всех времен, — саркастически добавил Николай Андреевич.

— Помните Пушкина? «Гений и злодейство — две вещи не совместные».

— «Моцарт и Сальери». Вольные слова художника.

— Но у нас-то это все не вымысел художника, а горькая действительность. И все же я утверждаю, что Гения окружают недобросовестные люди, которые в своем стремлении выслужиться, прикрываясь словами верности святым идеям коммунизма, готовы на любые действия, преимущественно в отношении других. Слова вождя об усилении классовой вражды по мере роста наших достижений используются для террора, к которому Гений не причастен.

— Ваша влюбленность в него восхищает, но не убеждает других, по крайней мере меня. Я, создавая самолеты, служу народу, а не тирану.

— В этом основное ваше заблуждение. Гений — это сердце и ум народа, воплощение его мечты о коммунизме. И я горжусь быть его современником.

— Трясясь при этом в арестантском вагоне, — ехидно заключил Николай Андреевич.

— Где возникла парторганизация коммунистов, — парировал Павел Сергеевич.

В купе вошли академик и Званцев.

— Простите за вторжение незваных, — извинился академик. — Но я привел вам человека, который первым высказал идею межконтинентальной стрельбы.

— Ракетчик? — с живостью обернулся к Званцеву Павел Сергеевич.

— Нет, электромеханик. Хотел создать электропушку, да энергии в стране для нее не хватило, — пояснил Званцев.

— Энергия у нас будет. Химическая. Мощность, если подсчитать, у ракеты умопомрачительная.

— Он еще и сухопутные противотанковые электроторпеды придумал, — добавил академик. — Надеюсь, такой человек вас заинтересует.

— Такие ребята нам нужны, — глядя на Званцева, подтвердил Павел Сергеевич. — Вместе с ним будем создавать завтрашний день с требуемыми мощностями и далеким заглядом. Так ведь? Как ваше имя?

— Званцев. Или просто Саша.

— Так вот, Саша. Мы тут с Николаем Андреевичем спорим, сколько чертей можно разместить на острие булавки, а сами собираемся реактивный самолет создать. Очень нужен фронту.

— Да, — подтвердил Николай Андреевич. — И несмотря на слепую любовь Павла Сергеевича к тому, кто может нам дорогу открыть.

— Куда? Из вагона? — осторожно спросил Званцев.

Павел Сергеевич рассмеялся:

— Из вагона и прямо к звездам!

— А я про побег подумал, —