Званцев, — жил этот герой, если такое возможно даже предположить, пусть и не желая поверить этому?»
Изменят географию насильно.
Для всех одно учение верно.
Пусть на крутой дороге грязно, пыльно.
И правда — ложь, а белое — черно.
Нострадамус. Центурии. VII, 14.
Перевод Наза Веца
Советский Союз стал могущественной сверхдержавой, выведя первого человека в космос, достигая межконтинентальными ракетами в Тихом океане мест, равноудаленных Американскому континенту, раньше американцев взорвав первую термоядерную бомбу, накопив тысячи и тысячи термоядерных боевых головок. И «ястребам» их Пентагона пришлось отказаться от безумного плана одновременного уничтожения атомными бомбами ста советских городов, когда в один прекрасный день вдруг опустели людные улицы их городов, остановились бесчисленные автомашины, и все люди собрались у телеэкранов, с ужасом смотря сенсационный фильм «На другой день», где увидели свою возможную судьбу после ответного удара из Советского Союза.
Эту страну, быть может, многие ненавидели, но все боялись. Без помощи извне в ней свершилось не западногерманское чудо на американские деньги по плану Маршалла, а за счет лишений, труда и энтузиазма народа, вопреки разнузданному террору, восстановлена была разрушенная гитлеровским нашествием промышленность, наука и техника оказались передовыми и даже обгоняющими прославленную Америку.
Однако всякое величие имеет свою оборотную сторону.
Не забыты оказались тяжкие периоды не только Гражданской и Великой Отечественной войн, но и крутые репрессии сталинского периода, когда Берия и его подручные творили чудовищные преступления против лучших людей страны, когда единение всего многонационального народа достигалось цементирующим единообразием обязательного мышления. Неизбежно, как реакция на это, появились течения «шестидесятников» и более поздних из последователей, восставших против попрания общечеловеческих прав и свобод человека.
После разоблачения культа личности Сталина Хрущевым на XX партийном съезде с последовавшей за тем реабилитацией погибших или невинно брошенных в лагеря людей, после двадцатилетнего правления «добрым» Брежневым в Гулаге находилось уже не 1 300 000 человек, как при Сталине, а 1 800 000.
Диссидентское движение росло, породив новую волну русской эмиграции, боровшейся за рубежом. И в самом Советском Союзе назревали события грядущей ломки всего устоявшегося и казавшегося незыблемым.
К 1981 году страна, внешне могучая, вставала не только перед потенциальным противником Запада в «холодной войне», но и перед внутренним, быть может, более опасным противником, рожденным самим строем жизни. Светлую идею коммунизма уже проклинали только за то, что ею прикрывались негодяи, забывая о тех честных людях, которые пали за нее.
Но в Советском Союзе наступал заключительный период его существования, притом без какого-либо внешнего или ядерного вмешательства.
Наступил период последней стадии существования страны, строившей социализм в отдельно взятой стране, сверхдержавы, ядерный потенциал которой остался при ней, несмотря на все произошедшие изменения. В великой стране из угла противоречий сами родились те силы, которым суждено будет все изменить, как это и было предсказано в катренах Нострадамуса:
Мятеж в октябре, как гигантский валун,
Всей тяжестью ляжет на плечи народа.
И семьдесят лет, и три года, семь лун
Нести ему гнет в ожиданьи свободы.
Но не надо думать, что на этом кончатся все тяготы народные…
Крушение Нигдеи
Когда свобода личности
Зависит от наличности,
Успех народовластия —
От общего несчастья.
Когда в развал, в растащенность
Когда бандитским выстрелом
Страну по струнке выстроят,
А там, вверху не парубки
Друг друга ловят за руки,
А наши первые вожди,
Увы! Хорошего не жди!..
И если так пройдет посев.
То жатва — всенародный гнев.
Новелла первая. Феномен хамелеона
Мятеж в октябре, как гигантский валун,
Всей тяжестью ляжет на плечи народа.
И семьдесят лет и три года, семь лун
Нести ему гнет в ожиданьи свободы.
Нострадамус. Центурии, VII,
утраченный 49 катрен, восстановленный по фрагменту послания провидца королю Генриху II
Наза Вецом
Люба встала с постели первой, не накидывая халата, нагая, уселась на стуле перед уже проснувшимся Василием Николаевичем и, улыбнувшись ему, стала набирать номер его домашнего телефона.
— Я вас не разбудила? Это я — Люба. С добрым утром, дорогая Калерия Сергеевна, — щебетала она. — Я только что примчалась на работу, а Василий Николаевич со всеми вчера приглашенными до сих пор не выходили из кабинета, заседают. Дым в кабинете плотнее ваты. Не продохнешь. Хоть бы вы на него повлияли. Себя не жалеет. А машину за Мишей я уже послала.
Василий Николаевич с недовольным видом, завязывая галстук черед зеркалом, косился на свою голую секретаршу:
— Хоть бы прикрылась чем, — буркнул он. — Натурщица!..
— Я, Вася, сторонница свободных взглядов. «Долой стыд» — передовое течение, — потягиваясь и кладя телефонную трубку, вызывающе заявила она.
— Однако это не следует из марксистско-ленинского учения.
— Ах, боже мой! Я и не подумала! — засмеялась Люба. — Моя философия, Вася, вся в тебе и ради тебя. Сейчас наброшу хламиду поярче. Кофе пить будешь?
— Поздно уже. В кабинет подашь. Николай Мишу отвез, сейчас за мной приедет.
— Ты пройди в свой подъезд через подвальный переход.
— Знаю. Пользовался уже.
Калерия Сергеевна, проводив младшего сына в школу, пила кофе вместе со своей дочерью, хорошенькой Варварой, которая уже с утра успела позаботиться о своей внешности. Старший сын Иван после ночных гонок по улице на мотоцикле, конечно, спит. Его сейчас не добудишься.
Муж Калерии Сергеевны партийный работник. Сама она — руководитель женского движения в области. Не часто всей семьей садятся за стол. Вот и сейчас надо торопиться на работу. Калерия Сергеевна подошла к окну и, отдергивая занавески, взглянула на улицу. К дому подъехала машина Николая, отвезшего Мишу, а из своего подъезда, не подозревая, что за ним может наблюдать жена, вышел статный и солидный Василий Николаевич.
Калерия Сергеевна горько усмехнулась: «Не начал еще стареть, самец! Гоголем держится». Ей давно уже были известны все его хитрости. «Но сколько наглости у этой Любки! Звонит, будто она уже на работе, а сама сейчас выскочит из соседнего подъезда, подгадает, чтобы второй секретарь Бирюков, с которым она кокетничает, с собой захватил, шлюха!» «Мужики все — павианы, — продолжала она размышлять. — Это у них в природе, ради размножения с помощью многих самок. У французского короля Людовика XV особый министр был, ведающий метрессами. Стоит ли нарушать семейное благополучие из-за какой-то Любки-метрессы! Куда опаснее Варин роман с безусым молодчиком, который ни к чему не способен. Любовь? Какая там любовь! Не больше, чем запрограммированное природой влечение самца к податливой самке. Борьба за выживание вида. Спустя какое-то время по завершению природного задания наступит охлаждение. Таков весь животный мир. А человеческий требует еще условий для создания семьи. Терпели же французские королевы всяких «маркиз де Помпадур»!» — успокаивала она себя, спускаясь по лестнице.
Из соседнего подъезда выскочила Люба, столкнувшись в дверях со вторым секретарем обкома Бирюковым.
Он, худенький, щуплый, во всем явно уступающий вальяжному Ромову, уже укатившему в обком, увидев Любу, заулыбался:
— Если не возражаете, подвезу.
Люба привычно нырнула на заднее сиденье. А Федор Ильич — она знала — тоже не сядет рядом с шофером, а устроится около нее, блаженствуя от ощущения ее тела и запаха подаренных им же духов.
В приемной первого секретаря собрались все городские власти. Об утреннем заседании Люба еще накануне оповестила каждого из приглашенных.
Василий Николаевич со строгим лицом, кивком отвечал на приветствие входивших в кабинет.
Все расселись за длинным столом, и Ромов открыл заседание.
Второй секретарь вошел в приемную, где уже сидела, прихорашиваясь, Люба, и спросил:
— Как сам?
— Дает жару, — ответила Люба. — Сегодня особенно.
— Это что? Телеграмма? Ему? Давайте я передам, — сказал Федор Ильич, беря со стола бланк, и, взглянув на его содержание, довольно улыбнулся.
Он вошел в кабинет, когда первый распекал директора завода атомной энергетики.
— Ты что думаешь, Петр Петрович, если у тебя все засекречено, то я не знаю о твоем отставании? Дожидаешься, когда я в разговоре с тобой перейду на истинно русский язык… — и он разразился такой многоэтажной бранью, что все присутствующие переглянулись. (Василий Николаевич позаимствовал эти выражения у вышестоящих руководителей и считал этот стиль проявлением высшей деловитости.)
— И не думай, Петр Петрович, что тебя защитит прямое подчинение министру. На партучете ты у нас состоишь, мигом партбилета лишишься. Тогда и министру твоему нужен не будешь. Подтягивай своих. План превыше всего! — Он отхлебнул кофе из чашки и продолжал: — Пора заняться твоими инженерами. Определить, почему срывы допускаются.
Тучный директор завода краснел и бледнел, слушая обращенную в свой адрес речь первого секретаря, встал и, заикаясь от волнения, сказал:
— Василий Николаевич, я охотно подам заявление об уходе, но поверьте, от этого лучше не станет. Я уже сколько времени прошу помочь получить все по кооперации от других заводов. Они нас подводят недопоставками.
— В помощи никогда не откажу. Заведующему промышленным отделом голову оторву, если не поможет. Вот так. Садись, Петр Петрович. Русские выражения пока не к тебе относились. Пока…
Бирюков, улучив мгновение передышки, обратился к первому секретарю обкома Ромову:
— Василий Николаевич, телеграмма из Москвы. Тебя касается.
— Давай сюда, давно жду. Все свободны.
Люди с облегчением расходились.
— Вот так, Федор Ильич, — сказал первый, когда все разошлись. — Выходит не зря ты к этому креслу присматривался. Отзывают меня в Москву, так что передаю тебе все дела как эстафету и кабинет вместе с Любой. Берешь?
— В порядке партийной дисциплины и по долгу, хоть и понимаю, какую тяжесть ты тащил.
— Ну, в Москве меня ждет, пожалуй, тяжесть еще большая.
— Большому кораблю…
— А что? И поплывем… Люба, машину, — сказал он в переговорное устройство, стоящее на столе.
Бирюков ушел к себе, а в кабинет вошла Люба.
— Василий Николаевич, а как же я?
— С Бирюковым останетесь.
— Нет, я не об этом…
— А я об этом. Машина пришла? Еду домой. Москва впереди.
Люба посмотрела на него взглядом, который всегда магически действовал на ее Васю, но сейчас Ромов даже не обратил на это никакого внимания, слишком он был занят тем, что его ждало.
— Ты вызовешь меня к себе, Вася? — умоляюще спросила она. Ромов усмехнулся:
— Сначала придется корни пустить. Дождетесь ли?
— Я дождусь… — прошептала Люба и понуро вышла из кабинета.
Ромов, выходя с портфелем из кабинета в приемную, бросил:
— Скажете, что я поехал на стройку. Понятно?
— Понятно, — утвердительно кивнула Люба, садясь за свой стол. Она поняла многое из холодного тона Ромова, его обращения на «вы», но не в ее натуре было что-либо выпускать из рук. — Выехал на стройку, — ответила она в трубку зазвонившего телефона.
На Чернобыльской атомной электростанции по вине обслуживающего персонала, нарушившего инструкцию по эксплуатации одного из реакторов, произошел взрыв.
Над АЭС поднялся столб огня и дыма. Загорелась крыша станции. Обстановка была критической. Люди, работающие в этой смене, старались локализовать аварию, сохранить в рабочем состоянии остальные три реактора, хотя
