и почему мы не можем добиться успеха в государстве вообще? — задал очередной вопрос ведущий.
— Успеха достигнуть не просто. Необходимо не упускать никакой мелочи и даже уметь предвидеть… Нельзя владеть собственностью и не выжимать из нее все, что возможно. Нельзя остановить половину промышленности и ждать расцвета экономики. Нельзя прожить всю жизнь в долг — когда-то придется расплачиваться. Нельзя не заглядывать в завтрашний день, губить все то, что не дает прибыли сейчас, но необходимо для развития в будущем. Скажем, науку, создавшую такое чудо, как «Буран». Надо поддерживать и ценить умные головы специалистов. Ведь ни один настоящий хозяин не пожелает себе такого развала своего хозяйства, который происходит сейчас в нашем государстве. По всей стране нужно к государственным делам относиться, как к личным, и государственные проблемы решать, как собственные.
— Это вполне может быть программой государственного деятеля? — спросил ведущий.
— Не сомневаюсь в успехе такой программы, — ответил Ромов.
— Значит, секрет возрождения страны вы видите в совмещении личного и государственного, в сращивании интересов?
— Именно так, и никак иначе, — заключил Иван Ромов.
Новелла третья. Сошедший с корабля
Империю четвертовали.
В куски растерзана земля.
И станет прежнею едва ли.
Бежали крысы с корабля.
Нострадамус. Центурии, 1, 33.
Перевод Наза Веца
Заседание секретариата Союза писателей СССР в этот раз проходило в мраморном с зеркалами конференц-зале. В том самом зале, где будто бы танцевали Наташа и Соня Ростовы — героини романа Льва Николаевича Толстого.
Писатель Званцев, приглашенный сюда в этот день, ждал окончания секретариата в прилегающем к залу вестибюле, откуда вниз вела мраморная лестница, огороженная такими же перилами.
Первым из зала, сердито распахнув высокие белые двери, вышел Бойтаковский и, увидев Званцева, с которым был едва знаком, подошел к нему разгневанный, не в состоянии сдерживать себя, заговорил:
— Они меня исключили! Представьте себе, исключили из-за моих последних повестей! И это называется свобода слова, гарантированная конституцией!
— Как же так? — отозвался Званцев. — Значит, и печатавшие вас редакторы будут иметь неприятности?
— Мне наплевать на них! Я выброшен из творческой среды! Я не имею права, не должен общаться в ЦДЛ с единомышленниками, которые, как и я, хотят говорить в полный голос, а не пользоваться подпольным самиздатом. Вам хорошо! Вы умудряетесь, на правах фантаста, не вещать о современности, не восхвалять и не лакировать ее, как некоторые процветающие, а уноситься в другие миры, на другие планеты и мечтать себе о светлом будущем. А как нам быть, борющимся за настоящее, за права человека, попираемые на каждом шагу?
— На примере происходящего в иное время или в других мирах можно решать вполне земные проблемы, бороться за наши идеалы, — ответил Званцев.
— Ах, бросьте! Надоело! Все это видимость! А на деле наши «права» — в исключении меня из Союза писателей. Я все равно буду проникать в Дом литераторов. Хоть через черный ход или кухню ресторана. У меня там хорошие отношения, не то что с членами правления СП!
— Стоит ли? — усомнился Званцев.
— Стоит, стоит! Надо показать всем, что мы не сдаемся!
Из конференц-зала вышел озабоченный оргсекретарь правления Верченко, полный, подвижный человек. На ходу он кивнул Званцеву и сказал:
— Мы ждем вас, Александр Петрович, в моем кабинете.
— А вас-то зачем? — удивился Бойтаковский. — Вы-то чем провинились?
— Очевидно, тем, что дожил до восьмидесяти лет.
— Что, отмечать ваше тезоименитство собираются?
— Вручения награды в Кремле не удостоился. Передать «Дружбу народов» мне местным чиновникам поручили.
— Ах вот что! Кому ордена под набат, а кому коленом под зад!
Званцев распрощался с разгневанным Бойтаковским и пошел вслед за Верченко.
Бойтаковский спустился по мраморной лестнице, в последний раз зло взглянув на скульптуру бесстыдно насмехавшейся над ним обнаженной женщины, и, забыв надеть пальто, вышел во двор. Пройдя мимо изваяния мыслителя, так взглянул на него, словно тот виноват был в нанесенной ему обиде, что-то не домыслил…
В этот двор, вспомнил он роман Толстого, въезжали подводы за имуществом Ростовых, которое по требованию Наташи сгрузили, чтобы взять раненных на Бородинском поле.
Он чувствовал себя тяжело раненным в сражении на секретариате. Ему, бобылю, не хватало заботы такой Наташи. Он шел домой нетвердой походкой. Хотелось поделиться с кем-нибудь из встречных знакомых, но те или делали вид, что не замечают его, или холодно кивали, спеша по своим делам.
Дома Бойтаковский совсем не удивился телефонному звонку и вежливому приглашению побеседовать в КГБ.
«Второй акт трагедии!» — сам себе возвестил Бойтаковский. Он оказался на Кузнецком мосту много раньше назначенного времени. Проходя мимо книжной лавки писателей, не удержался и заглянул в нее, увидел одну из своих книжек в общем зале на первом этаже и по крутой железной лестнице, напоминавшей корабельный трап, поднялся на второй этаж, предназначенный только для писателей. Что ж, и сюда ему теперь нельзя?
Но никто еще здесь, конечно, не знал об его исключении, и он, привычно поздоровавшись с властвовавшей над прилавком высокой и худой Кирой Викторовной, стал разглядывать выставленные на витрине книги. И опять увидел среди них свою книгу. Бойтаковским овладело двойное чувство. С одной стороны, ему было приятно видеть это издание, читать на обложке свою фамилию, а с другой — он с горечью понимал, что книги не проданы, а залеживаются на полках магазинов.
Ничего не купив, он спустился по той же лестнице вниз и вышел из лавки, заглянул напротив в художественный салон, посмотрел, что там выставлено. Конечно, и здесь не было места для его любимого авангардизма. Все те же приевшиеся пресные картины социалистического реализма, с которым он так отважно боролся на страницах своих книг.
Подошло время назначенного ему свидания.
В конце Кузнецкого моста он получил уже заготовленный для него пропуск и направился к суровому зданию Комитета Государственной безопасности, которое строилось когда-то для Страхового общества, а теперь многим внушало страх.
Пройдя контрольные посты Лубянки, как он мысленно называл это место, Бойтаковский оказался в кабинете, где его уже ждал подтянутый интеллигентного вида майор КГБ.
Майор встал при его появлении и радушно приглашающим жестом показал на стул перед столом, без единой бумажки на его сверкающей полированной поверхности.
— Рад познакомиться с вами, Вячеслав Болеславович, — сказал он, — до сих пор знал вас только по книгам и впервые вижу перед собой.
— И как же? Не разочаровал? — спросил Бойтаковский.
— О разочаровании говорить рано. Это будет зависеть от вашей позиции в нашем с вами разговоре.
— Какой будет дебют? Королевский гамбит или защита Каро-Кан? — пытался пошутить Бойтаковский.
— Признаться, я плохой шахматист, быть может, из меня лучше получился бы психолог, — серьезно ответил майор.
— Тем более что психологу уже известно решение секретариата Союза писателей, — грустно усмехнулся писатель.
— Известно, к сожалению.
— Ах вот как? Значит, это решение не по совету отсюда?
— Совет, который вы получите здесь, несколько иной.
— Какой же? — удивленно поднял на майора глаза Вячеслав Болеславович.
— Ваши коллеги, как я понимаю, ставят вам в вину неприятие социалистического реализма? Не так ли?
— Я не понимаю этого термина.
— В моем представлении это реальное отображение жизни, способствующее построению социализма, — спокойно пояснил майор.
— А, к примеру, Бальзак? Чему он служил? Капиталистическому реализму? А Пушкин? Монархическому? Он ведь описывал жизнь при монархическом строе. И в «Капитанской дочке» не слишком симпатизировал Пугачеву, противнику царствующей Екатерины II? Показывал жестокость бунтаря, его расправы над честными людьми… — взволнованно заговорил Бойтаковский.
— Я далек от того, чтобы судить о Пушкине, — прервал его майор, — я сейчас думаю о вас.
— Весьма польщен таким вниманием.
— Оно, к сожалению, вызвано вашим неприятием современного советского общества.
— Нет, почему же? Я просто всячески ратую за соблюдение общечеловеческих прав.
— А где же они, по-вашему, соблюдаются? В капиталистических странах?
— Это по марксистской фразеологии…
— Вы лишились здесь окружавшей вас творческой среды, — снова прервал рассуждения писателя майор.
— Меня насильно ее лишили.
— А вы были бы против обретения среды единомышленников?
— Конечно, нет. Но…
— Мы хотим вам в этом помочь.
— Это как же? — опешил Бойтаковский.
— Заграничный паспорт, все визы и даже билет на самолет будут доставлены вам в самое ближайшее время…
— Это что же, высылка? — не дал договорить майору Вячеслав Болеславович.
— Ни в коей мере! Это просто помощь вам оказаться в среде, где мыслят вашими категориями и где не требуется способствовать построению социализма. Впрочем, если в тех условиях вы захотите помочь нам…
— Нет, увольте! — гневно прервал Бойтаковский. — Если, конечно, я вас правильно понял…
— Правильно понять меня нетрудно. Просто вам предоставляется возможность отдавать свой талант служению обществу, которое вам кажется более справедливым, чем здесь, в Советском Союзе.
— Я, кажется, понял вас. Мое сопротивление бесполезно?
— Я думаю, оно просто не имеет смысла, — спокойным тоном подтвердил майор.
— Ну что ж! Жена бросила меня год назад… Семейными узами я не связан. Так что, пожалуй, готов найти способ самовыражаться в предлагаемом месте.
— По вашему выбору, Вячеслав Болеславович, — предложил майор. — Насколько мне известно вы владеете немецким языком?
— Да, я родился в республике немцев, в Поволжье.
— Это несомненно поможет вам теперь. Я уверен.
Последние слова майора КГБ были сказаны так твердо, что Бойтаковский понял — все давно уже решено.
— Какой город вам более симпатичен? — продолжал майор. — Может, Франкфурт-на-Майне или Мюнхен?
— Мне одинаково чужды все немецкие города. Там я выйду из самолета бродягой, — задумчиво потерев глаза рукой, отозвался Бойтаковский.
— Вы не лишаетесь пока советского гражданства, — попытался успокоить его майор, — и сможете в любое время обратиться к нашему консулу.
— В качестве кого? Туриста?
— А это уже будет зависеть от ваших дальнейших планов и принятых там вами решений, — не принял иронии майор. — Вы сможете обменять ваши деньги на марки. Мы вам в этом поможем, чтобы можно было устроиться на первое время.
— Все понял… Надеюсь, вы отметите мне пропуск для свободного выхода из этого здания?
— Конечно, конечно, — майор поставил на протянутой ему бумажке свою подпись и встал из-за стола, прощаясь с Бойтаковским.
Спустя час Бойтаковский, придя домой, бесцельно расхаживал по своей квартире, все еще не осознавая неизбежности отъезда. Пустой раскрытый чемодан, лежащий посреди комнаты, своим видом напоминал ему о действительности, в коорую не хотелось верить.
А на следующее утро ему был доставлен пакет с заграничным паспортом на его имя, билетом на самолет и несколькими тысячами западногерманских марок.
Еще через несколько дней Бойтаковский уже спускался по трапу самолета на землю чужой ему страны, в которой предстояло теперь жить.
Таможенный досмотр был на редкость простым. Немецкие пограничники попросту
