Как всё пропало!
Как всё так выдохлось давно!
И стало ясно мне одно,
Что без любви иль горькой пени,
Как промелькнувшую волну,
Я просто вовсе бедной тени
В последний час не помяну.
1863
Мой русский стих, живое слово…[26]
Святыни сердца моего,
Как звуки языка родного,
Не тронет сердца твоего.
На буквы чуждые взирая
С улыбкой ясною, — умей,
Их странных форм не понимая,
Понять в них мысль любви моей.
Их звук пройдет в тиши глубокой,
Но я пишу их потому,
Он нужен чувству моему.
И я так рад уединенью:
Мне нужно самому себе
Сказать в словах, подобных пенью,
Как благодарен я тебе
За мягкость ласки бесконечной;
За то, что с тихой простотой
Почтила ты слезой сердечной,
Твоей сочувственной слезой
Мое страданье о народе,
Мою любовь к моей стране
И к человеческой свободе…
За все доверие ко мне,
За дружелюбные названья,
За чувство светлой тишины,
За сердце, полное вниманья
И тайной, кроткой глубины.
За то, что нет сокрытых терний
В любви доверчивой твоей,
За то, что мир зари вечерней
Блестит над жизнию моей.
1862–1864
МОЦАРТ
Толпа на улице и слушает, как диво,
Артистов-побродяг. Звучит кларнет пискливо;
Играющий на нём, качая головой,
Бьёт оземь мерный такт широкою ногой;
Треща, визжит труба; тромбон самодовольный
Гудит безжалостно и как-то невпопад,
И громко все они играют на разлад,
Так что становится ушам до смерти больно.
Так что ж? Вся наша жизнь проходит точно так!
В семье ль, в народах ли — весь люд земного шара,
Все это сборище артистов-побродяг
Играет на разлад под действием угара…
Иные, все почти, уверены, что хор
Так слажен хорошо, как будто на подбор,
И ловят дикий звук довольными ушами,
И удивляются, когда страдают сами.
А те немногие, которых тонкий слух
Не может вынести напор фальшивой ноты,
Болезненно спешат, всё учащая дух,
Уйти куда-нибудь от пытки и зевоты,
Проклятьем награди играющих и их
Всех капельмейстеров, небесных и земных.
Люблю я Моцарта; умел он забавляться,
Дурного скрипача и слушать и смеяться;
Он даже сочинил чудеснейший квартет,
Где всё — фальшивый звук и ладу вовсе нет;
Над этим, как дитя, он хохотал безмерно,
Художник и мудрец! О, Моцарт беспримерный!
Скажи мне, где мне взять тот добродушный смех,
Который в хаосе встречает ряд утех,
Затем, что на сердце — дорогою привольной
Так просто весело и внутренно не больно!)
Середина 1860-х
(Посвящается памяти моего друга Сергея Астракова)
Он родился в бедной доле,
Он учился в бедной школе,
Но в живом труде науки
Юных лет он вынес муки.
В жизни стала год от году
Крепче преданность народу,
Жарче жажда общей воли,
Жажда общей, лучшей доли.
И, гонимый местью царской
И боязнию боярской,
Он пустился на скитанье,
На народное воззванье,
Кликнуть клич по всем крестьянам —
От Востока до Заката:
«Собирайтесь дружным станом.
Отстоять всему народу
Свою землю и свободу».
Жизнь он кончил в этом мире —
В снежных каторгах Сибири.
Но весь век нелицемерен —
Он борьбе остался верен.
До последнего дыханья
Говорил среди изгнанья:
«Отстоять всему народу
Свою землю и свободу».
1868
ГРАНОВСКОМУ
Вспомнил я, товарищ,
Ты сошёл в могилу,
Миру лучшей доли
Я схожу в могилу
Полный утомленья,
Не дождусь я тоже
Миру обновленья.
А настанет время,
Время жизни новой,
В мире отзовётся
Истинное слово.
Истинное слово
В мире повторится,
Истинное дело
В мире совершится.
Но не встрепенутся
На глухом погосте
Нами вековечно
Сложенные кости.
1868 (?)
Сегодня настроен мой мозг музыкально…
Сегодня настроен мой мозг музыкально,
Всё слышатся звуки, да звуки, да звуки;
Не то бы на стуле вздремнулось печально
От горьких вспоминок и скуки.
Какая тут музыка, милый ты мой,
То в пильне машина заводит свой строй,
Да в школе мальчишки, во славу творца,
Одну ту же ноту поют без конца,
И с улицы, в помощь им, голос подвёл
Не любо мальчишкам, не любо ослам,
Не любо работнику с пильной машиной,
Откуда ты музыку выдумал там?
Напев целой жизни расстроен кручиной.
1870–1871(?)
НА НОВЫЙ ГОД[27]
(Лаврову)
Мне звуки слышатся с утра до поздней ночи,
И многочисленны и полны торжества
Отверзты или сном уже сомкнулись очи,
И голоса звучат свежо, без ханжества:
Vive la patrie! Vive la patrie![28]
Мне слышатся они на чуждом языке,
И скорбию томят мой слух изнеможённый.
Но как тут быть! В родном краю иль вдалеке,
Везде один конец для жизни утомлённой,
А все же слышно: Vive la patrie!
Ещё я не погиб и звать готов ещё,
И, бодро отзвонив весь звон наш колокольный,
Не падши духом, я взываю не вотще,
Взываю к родине с моей чужбины вольной:
Вперед! вперед! вперед!
1876
МОЯ УЛИЦА В ГРИНВИЧЕ
Старик, параличом хвачённый,
Идет походкой удручённой,
И, взоры скорбные воздев,
К жильцам шлёт крик или напев:
Umbrellas to mend! umbrellas to mend![29]
He хватит скудная работа,
Чтоб в жизни легче шла забота,
Но без неё под старость лет
Ни съесть, ни выпить средства нет:
Umbrellas to mend, umbrellas to mendl
А он всё жив в параличе,
Несет котомку на плече:
Umbrellas to mend, umbrellas to mend!
Напевы сколько б ни взывались,
Без чинки зонтики остались,
Не нужен труд, бесплоден клик,
А он всё тот же тянет крик:
Umbrellas to mend, umbrellas to mend!
1877.
ПОЭМЫ
ЗИМНИЙ ПУТЬ[30]
(ИЗ ДОРОЖНЫХ ВОСПОМИНАНИЙ)
Посвящено П. В. Анненкову
1
В дорогу я пустился в ночь.
Привычки трудно превозмочь:
Поутру я объят дремотой,
Потом, ход времени ценя,
Люблю я с мудрою заботой
Свершить обязанности дня,
(Всегда порядок в жизни нужен),
И вот, скрипя, помчалась прытко
По снегу мерзлому кибитка.
Безмолвным светом ночь полна,
Повис недвижно и блестит;
Поляна снежная лежит,
Мерцая отблеском лиловым,
И веет холодом суровым,
И взор с невольною тоской
Следит за смутною чертой,
Где небо далью бледно-синей
Слилося с белою пустыней.
2
А всё знакомые места!
Всё тот же скат с горы отлогой,
Сугроб у ветхого моста;
Всё так же узкою дорогой
Обоз ползет издалека,
Дразня лихого ямщика.
Кругом разбросаны селенья…
И знаю я наперечёт,
Где сколько душ, чьего владенья,
И где, и кто, и как живет;
Все знаю так, что даже скучно!
Но вырос в этом я краю;
Привычки детской раб послушный,
Даруй вам, боже, сны благие,
Мои соседи дорогие!
В дыму удушливой избы
Спи крепко, труженик наш вечный —
Прося не много у судьбы!
Который грозно, в скорби многой,
Работаешь так много лет
На обязательный совет,
И ты усни! — Во сне, пожалуй,
Вкусите мирный сон и вы,
Соседки, барыни лихие,
Которых ручки боевые
Легко с узорчатой канвы
И от вареньем полных банок
По неизведанным путям
Перебираются к щекам
Своих запуганных служанок…
Теперь я так расположён
Учтиво, даже, может, нежно,
Что радостно б простить хотел
И грех, по жизни неизбежный,
3
Ещё в избах кой-где мерцает
Лучины дымный огонек,
В полудремоте напрядает.
Я живо помню, как порой
Спокойная картина эта
Своею милой простотой
Меня пленяла в прежни лета;
Храпящий на печи старик,
В дырявой люльке, и телёнок
Над грязным месивом — ей-ей
Как жалкий образ жизни скудной
Тоской болезненной и трудной
Тревожат мир души моей.
Милей мне в этой деревушке
Воспоминанье об одной
Соседке, добренькой старушке,
С нехитрой, детскою душой.
Взывает в искренней мольбе,
Чтоб бог ему был обороной
И пёкся о его судьбе;
Иль молча, сидя на диване,
Гадает трепетно о нём,
И всё о нём, о милом Ване,
О внуке ветреном своём.
«Ну, что ваш внук?»
«Писал недавно».
«Чай, денег просит милый внук?»
«Ну что ж, что просит? Вот забавно!
Ему ведь нужно для наук.
А мне?.., стара я для наряда,
И вынет дочери портрет,
В живых которой больше нет,
И смотрит с грустною отрадой,
И смотрит долго, и потом
Утрёт слезу свою тайком.
4
И вот ещё, близ церкви белой,
На снежном холме, при луне,
Я вижу — крест осиротелый
Стоит в печальной тишине
Над безыменною могилой…
И мужа, дышащего силой,
И величавое чело,
И ум, наукою развитый,
И дух насмешки ядовитой
Над всем, что подло и смешно.
Он был когда-то мне одно,
Одно отрадное явленье
В глуши печальных деревень, —
Где торжествующая лень
На ум наводит усыпленье
Людей глубоко не потрёс.
Но мимо, мимо! сердцу больно!
Не вызывай теней из тьмы!
Остыть на холоде зимы?..
5
И дале в путь! Встречают взоры
Равнины, горки, косогоры,
И вдоль пути ряд глупых вех,
И всюду неподвижный снег.
Вот здесь пустырь. Была недавно
Деревня. Жили в ней исправно;
Но от неё теперь одни
Торчат обугленные пни.
В субботу в ночь оно случилось:
И затопила — как водилось
На крыше вспыхнула coлома,
И, подхватив, пошла вьюга
С остервенением врага;
И кровли, пламенем объяты,
Треща, обрушилися в хаты.
Со сна вскочили мужики,
Стремглав пустились бабы в страхе
На улицу в одной рубахе,
За ними дети, старики…
Пожар! пожар! скорей! спешите!
Багры давайте, топоры!
Ломать!.. Да где ж их взять — багры?
Воды! вези воды! тушите!..
Крик, беготня, и вопль, и шум;
В беде исчез последний ум;
Хватились бабы за пожитки —
Спасать холсты, корыта, нитки…
А по дворам поднялся рёв
В огне покинутых коров,
Бессильно замер в общем плаче.
Спасенья нет! Толпа глядит,
Оцепенев, как всё горит;
Багровый блеск в мерцаньи длинном
Ложится по снегам пустынным.
Так в пору раннего утра
Я не застал уж ни двора.
Без слов, без дел, без помышлений
Бродили люди, словно тени;
С седою всклоченной косой
Старуха дряхлая сидела
У пепла и ребёнка грела,
Мотая глупо головой.
В сугроб закутавшись, дремала,
Но тут (у выезда иль въезда),
В порыве бурного наезда,
Мне повстречался становой,
Приятель закадычный мой.
С пучком приятных увещаний,
По воле ревностных властей
Он торопился для стяжаний
Недовзнесенных податей;
Но тут — хоть в нём душа окрепла
На службе — перед грудой пепла,
Как будто громом поражён,
Велел остановиться он.
Вздохнул, привстал, всплеснул руками
И вновь их опустил… Потом
Уныло щелкнул языком,
И мы разъехались…
6
Полями
Я еду долго. Скучен путь!
И виден лес в тиши глубокой.
И тени длинные стволов
По снегу стелются. Далеко
Уныл и гол холодный бор,
Блуждает в чаще бесприютной.
За этим лесом на горе
Высокий дом стоит, дряхлея.
К нему вела дубов аллея;
Шумел прохладой сад столетний
Из городов и деревень
Съезжались гости; дверь подъезда
Не умолкала от приезда,
И в дом богатый принимал
Храня времён минувших нравы,
Он жил вельможей и любил
Пиров затейливых забавы;
Свои доходы не щадил
И сотни слуг рядил, как франтов,
Держал собак и музыкантов;
Душистых вин в его подвалах,
Достойно царственных палат
Сияла роскошь в пышных залах…
И вот к нему со всех сторон
Спешили гости на поклон:
Спешил бедняк, судьбой прижатый,
Искавший милости богатой,
Спешил и тот, кто от него
Но так — лелеял вместо чести
Наклонность к бескорыстной лести,
И среди них торжествовал
Он находился ль в убежденьи,
Как Цезарь (что известно всем),
Что лучше первым быть в селеньи,
Чем где б то ни было ничем;
Иль о покойнице-супруге
Хотел поплакать на досуге
— Соседями не решено.
Известно только, что давно
Он прибыл жить в свое именье
И скорбь легко мог превозмочь:
При нём, ему на утешенье,
Росла единственная дочь.
И он любил её — насколько
Чей беззаботно-праздный век
Как непрерывный пир летел, — и только!
Он дочь обычно целовал
ещё — ко сну благословляя;
Как куклу в детстве одевал,
Потом ценою дорогою
Ей гувернантку нанимал,
Чтобы обычной чередою
Учила барышню всему,
Что не полезно никому.
Ещё таилася в нем вера,
Что жениха он сыщет ей,
По крайней мере, камергера,
Из важных графов иль князей.
И так он ждал, когда
