вяну;

Сам растравляю свой недуг,

Тревожу в сердце где-то рану.

Занятье глупое! Оно

И больно очень и смешно.

Да как же быть? И если б вам

В себя всмотреться откровенно,

Вы грусть и с желчью пополам

В душе нашли бы непременно.

В халате, дома, по коврам

Ходили б молча совершенно,

Иль напевали б — и в такой

Прогулке шел бы день-другой.

Сказать вам правду — это мы

Давно привыкли звать хандрою:

Недуг, рожденный духом тьмы

И века странной пустотою,

Охотой к лету средь зимы,

Разладом с миром и с собою,

Стремленьем, наконец, к тому,

Что не даётся никому.

Возьмите факты: древний мир

Весь только жил для наслажденья;

Но этот свержен был кумир,

И стали жить для размышленья

Там с миром, здесь с собою мир;

У нас же глупое смешенье:

Всегда, одно другим губя,

Мы только мучим лишь себя.

Не правда ль, сказано умно,

Хотя поэзии тут мало?

Да что? Признаться вам, давно

Все как-то в жизни прозой стало,

Как отшипевшее вино

В стекле непитого бокала;

Отвыкли мы от сладких слёз,

От юных шалостей и грёз.

Как вспомнишь радость и печаль,

Что в прежни годы волновали,

Как нам становится их жаль!

Как возвратить бы их желали!

Свята для нас былого даль…

И вот ещё грустней мы стали!

Где сердца жар? Где пыл в крови?

Где мир мечтательной любви?

Быть влюблену в то время мне,

Быть может, раза два случилось,

Тогда я плакал в тишине,

При встрече с нею сердце билось,

Бледнели щеки, — в каждом сне

Передо мной она носилась,

Я просыпался, а мой сон

И наяву был продолжен.

Но к делу, не теряя слов.

Великий прах из заточенья[47]

Прибыл в Париж — и Хомяков[48]

На этот счёт стихотворенье

(Прескверных несколько стихов)

В журнале тиснул, к сожаленью.

И потому позвольте дать

Совет — стихов вам не читать.

Да вообще журналов сих

Вы — много дел других имея

И не читайте. Что вам в них?

Сенковский все не любит Сея[49],

Хотя и эконом an sich[50],

И деньги любит, не краснея

(Что быть посажену в тюрьму

Преград не сделало ему).

Потом об укрепленьях толк

В Париже очень долго длился.

Их строят, чтобы русский полк

В столицу мира не пробился.

Я патриот, свой знаю долг,

Но взять Парижа б не решился.

Я думаю, довольно с нас,

Когда мы усмирим Кавказ.

Я на Кавказ сбираюсь сам,

Быть может, нынешним же летом,

Взглянуть на горы и к водам

(Больным считаясь и поэтом).

Что ж? Вместе не угодно ль вам?

Со мною согласитесь в этом,

Что с вами время там вдвоём

Мы тихо, свято проведём.

Там снежных гор… Но, боже мой,

Об этом сказано так много!

Замечу только — труд большой

Пускаться в длинную дорогу,

Вы там на станции иной

Умрете с голоду, ей-богу!

В Париже больше ничего

Нет для разбора моего.

3

Снег желтый тает здесь и там;

Уж в марте нам не страшны стужи,

Весною веет воздух нам,

Нам ясный день сулит весну же,

И безбоязненно ушам

Торчать позволено наруже.

Хочу я вас просить, друг мой,

Пешком гулять идти со мной.

Пойдемте прямо на бульвар,

В среду толпы надменно-праздной

Давнишних барышень и бар,

Гуляющих в одежде разной:

Бартенев, Szafi, Jean Sbogar[51].

И рыцарь все однообразный,

Всё верный прежних лет любви

И все они друзья мои.

Не правда ль? Как кажусь я вам?

Годился б я в аристократы?

Но мне неловко быть средь дам:

Я, рriмо, человек женатый,

Secondo, мне не по чинам

(Хоть всем знаком я как богатый);

О tertio я умолчу,

Его сказать я не хочу.

К тому ж во мне другая кровь,

В душе совсем другая вера:

Есть к массам у меня любовь,

И в сердце злоба Робеспьера.

Я гильотину ввёл бы вновь…

Вот исправительная мера!

Но нет ее, и только в них

Могу я бросить желчный стих.

Признайтесь, горек наш удел:

Здесь никого не занимает

Ход права и гражданских дел,

Иной лишь деньги наживает,

Другой чины, а тот несмел;

Один о выборах болтает

(Quoique, a vrai dire, on en rit[52])

Дворянства секретарь (Убри[53]).

Я с теми враг, кому знаком

Рассудок чёрствый, и не боле;

Кто даже мертвым языком

Толкует о широкой воле,

Кто только всех своим умом

Занять стремится поневоле,

Кому природы заперт храм,

Кто чужд поэзии мечтам.

Пойдемте же! Вот здесь, друг мой,

Увидим дом, где я жил прежде.

Любил любовь, был юн душой

И верил жизни и надежде;

Сперва (обычай уж такой)

Был немцу отдан я невежде,

Потом один, и в двадцать лет

Уже философ и поэт.

О! годы светлых вольных дум

И беспредельных упований!

Где смех без желчи? пира шум?

Где труд, столь полный ожиданий?

Ужель совсем зачерствел ум?

Ужели в сердце нет желаний?

Друзья! Ужели в тридцать лет

От нас остался лишь скелет?

Прошу не слушать, милый друг,

Когда я сетую, тоскую,

Что всё безжизненно вокруг,

Что сам веду я жизнь пустую.

Минутен, право, мой недуг,

Его я твердостью врачую,

И, снова прежней веры полн,

Плыву против житейских волн.

К чему грустить, когда с небес

Нам блещет солнца луч так ясно?

Вот запоют «Христос воскрес»,

И мы обнимемся прекрасно,

А там и луг и шумный лес

Зазеленеют ежечасно,

И птиц весёлый караван

К нам прилетит из южных стран.

К чему грустить? Опять весна

Восторгов светлых, упованья

И вдохновения полна,

И сердца скорбного страданья

Развеет так тепло она…

Но мы оставимте гулянье

Имея в мысли ширь полей,

Смотреть мне скучно на людей.

4

Уж полночь. Дома я один

Сижу и рад уединенью.

Смотрю, как гаснет мой камин,

И думаю — все дня движенье,

Весь быстрый ряд его картин

В душе рождают утомленье.

Блажен, кто может хоть на миг

Урваться наконец от них.

Я езжу и хожу. Зачем?

Кого ищу? Кому я нужен?

С людьми всегда я глуп и нем

(Не говорю о тех, с кем дружен).

Свет не влечет меня ничем

В нем блеск ничтожен и наружен.

Не знаю, право, о друзья,

К чему весь день таскаюсь я!

Уж не душевный ли недуг,

Не сердца ль тайная тревога

Меня толкают? Шум и стук

Не усыпляют ли немного

Волненья наших странных мук

И скуку жизни? Нет, ей-богу,

Во внешности смешно искать,

Чем дух развлечь бы и занять.

Камин погас. В окно луна

Мне смотрит бледно. В отдаленьи

Собака лает — тишина.

Потом забытые виденья

Встают в душе — она полна

Давно угасшего стремленья,

И тихо воскресают в ней

Все ощущенья прежних дней.

В такую ж ночь я при луне

Впервые жизнь сознал душою,

И пробудилась мысль во мне,

Проснулось чувство молодое,

И робкий стих я в тишине

Чертил тревожною рукою.

О боже! в этот дивный миг

Что есть святого я постиг.

Проснулся звук в ночи немой

То звон заутрени несётся,

То с детства слуху звук святой.

О! как отрадно в душу льётся

Опять торжественный покой,

Слеза дрожит, колено гнётся,

И я молюся, мне легко,

И грудь вздыхает широко.

Не всё, не всё, о боже, нет!

Не всё в душе тоска сгубила.

На дне её есть тихий свет,

На дне её ещё есть сила;

Я тайной верою согрет,

И, что бы жизнь мне ни сулила,

Спокойно я взгляну вокруг

И ясен взор, и светел дух!

5

Меня вы станете бранить,

Что патетические строки

Сюда я вставил, — я шутить

Готов опять и за уроки

Благодарю вас. Может быть,

В моих стихах и есть пороки,

Но где ж их нет? А в светлый час

Как чувству не предаться раз?!

Ведь нужен же душе покой,

Ведь сердцу нужно наслажденье,

Не всё же шляться день-деньской

От апатии и к волненью,

Из клуба да на бал большой,

От скуки важной да к мученью,

От Чаадаева к Убри!,

Ведь сил нет, что ни говори.

По четвергам иль в день другой

Вы не являлися ни разу?

С ученой женщиной иной

Выдумывать несносно фразу;

её бегите вы, друг мой,

Как ядовитую заразу…

Я лучше между всех сих лиц

Люблю хорошеньких девиц.

Они так молоды; их взор

Так простодушно мил и нежен,

Их шаловливый разговор

Скользит шутя, всегда небрежен,

Люблю их слушать легкий вздор,

Я с ними весел, безмятежен,

И как-то молодею я,

Иль даже становлюсь дитя.

И, право, счастлив каждый раз,

Когда средь жизни обветшалой

Ребёнком делаюсь подчас;

Забыв тоску и нрав мой вялый,

От задних мыслей отступясь,

Я вспоминаю миг бывалый

Моих младенческих забав;

А в летах человек лукав.

Я помню дом, пруды и сад,

И няню… толстого соседа

С гурьбой его румяных чад,

К нам приезжавших в час обеда.

О, как тогда я жить был рад!

Но тех детей не знаю следа,

Мой сад заглох, уж няни нет

И умер толстый наш сосед.

Проходит всё, всему свой век,

Бород не брили наши деды,

И глуп был русский человек;

Его тогда бивали шведы,

Палач пытал его и сёк;

Теперь же мы вожди победы,

И, предков Петр пересоздав,

Пожаловал им много прав.

Не режет кнут дворянских спин,

Налоги платит только масса,

Служить мы можем до седин,

Начав с четырнадцата класса[54]

(Ведь надо же иметь нам чин!),

И если служба не далася,

Мы регистратором всегда

В отставку выйдем, господа.

И выйдемте! что нам служить?

И где? помилуйте, в сенате?

Черно! Да что и говорить:

Без службы дома я в халате

Могу с утра сидеть, ходить,

Иль, тщетно времени не тратя,

Могу читать — хоть «Пантеон»[55],

В нем есть… но, впрочем, плох и он.

Со временем наверно книг

Я никаких читать не стану.

Что? Скучно! Не найдете в них

Ни мысли свежей; нет романа,

Который занял бы на миг

Хоть ночью вас, хоть утром рано,

И, право, лучше стану я

Сидеть и думать про себя.

Я иногда лежать привык

И так мечтать в припадке лени;

Я прелесть этого постиг;

Знакомые мелькают тени

То ножка, то прекрасный лик,

То улиц шум, то мир селений…

В сем духе я теперь точь-в-точь.

Итак, мой друг, подите прочь.

6

Простите, что расстался я

Отчасти неучтиво с вами;

Но церемониться нельзя

Между короткими друзьями,

И, откровенно говоря,

Могу ль я словом иль делами

Вас оскорбить, когда меж нас

Прямая дружба завелась?

Мне милы дружеских бесед

Простор, и воля, и оргия;

Вино струится, тайны нет

И торжествует симпатия.

Но горек праздничный обед,

Где гости по душе чужие,

Где вечно на застежке ум,

Вино першит и скучен шум.

Что если, друг мой, с пиром нам

Сравнить теченье жизни шумной?

Не рады часто мы гостям,

Тяжёл сосед благоразумный,

Несносна сердцу и ушам

Длина его беседы умной.

Пир все становится скучней

И ждешь десерта поскорей.

Советов слушайте моих:

Бегите, друг, людей отличных,

Известных, гордых, но пустых,

Блестящих умников столичных;

Любите добрых и прямых,

Немножко глупых, непривычных

Блистать ни домом, ни умом

В простосердечии святом.

Я в жизни опытный старик

Все перечёл её страницы,

Ко всем вещам давно привык

И пригляделися все лицы.

Блажен, кто хоть в единый миг

Мог утереть слезу с ресницы,

Когда любил или жалел,

Иль просто на небо смотрел.

А иногда так станешь сух,

Что невозможно умиленье;

Всем нам досадно так вокруг;

Смешно философа сомненье,

К восторгам неспособен дух,

В них видишь только напряженье.

Нам глуп влюбленный в двадцать лет;

Мы всё клянем, чего в нас нет.

Вам скучно! я опять хандрю,

Я закоснел в привычке старой

И про тоску всё говорю;

Люблю лежать в зубах с сигарой,

Печально в потолок смотрю,

Аккомпанируюсь гитарой,

И напеваю Casta div'[56],

От Пасты[57] как-то затвердив.

Вы музыкант в душе, как я,

Бетговен вам всего дороже,

Но, южный край боготворя,

Люблю я и Беллини[58] тоже.

Слыхали ль вы «Жизнь за царя»?

Нет? — Ну и впредь спаси вас боже,

И русских опер вообще

Не нужно б нам иметь ещё.

В концерт любителей я вас

Прошу не ездить. Очень скверно

Поют любители у нас,

Совсем без такту и неверно,

Писклив дишкант и хрипел бас;

Но помогать в них страсть безмерна,

Любовь прямая к ближним есть

Что, впрочем, делает им честь.

Ах, если б можно было мне

Поездить наконец по воле,

В любимой южной стороне!

В Венеции, катясь в гондоле

При плеске волн и при луне,

Внимать беспечно баркароле

И видеть в сумраке ночей

Огонь полуденных очей.

Но я в России, милый друг,

Как жук, привязанный за ножку,

Могу летать себе вокруг

И недалёко и немножко;

А нить не вытащишь из рук…

Что значит жук — простая мошка

В сравненьи с толстым пауком

В мундире светло-голубом?

Но рассказать могу я вам,

Как путешествовал приятель.

Всю жизнь его вам передам;

Увидите, как мой мечтатель,

Безумно предаваясь снам,

Чего-то вечный был искатель,

И как из странствия его

Не вышло после ничего.

7

Но нет! Зачем мне мучить вас

Исторьей длинной и