бессвязной?

Не лучше ль будет мой рассказ

Мне написать вам сообразно

Порядку тайному, что в нас

Не болтовней безумно-праздной,

Но смыслом внутренним души

Определяется в тиши?

Хочу, чтоб список с наших дней,

Избыток чувств, живые лицы

Нашли вы в повести моей;

Но будут многие страницы

Написаны слезой очей

И кровью сердца… Луч денницы

Как быть — не в радужном огне

Рисует наше время мне.

Не думайте, чтоб я отвык

На будущность иметь надежды,

Мне чужд отчаянья язык,

Достойный дикого невежды.

Но тяжек в веке этот миг,

От частых слез распухли вежды,

В грядущем, верю я, светло,

Но нам ужасно тяжело.

Мы с жизнью встретились тепло,

К прекрасному простерли руки,

Участье к людям нас вело,

Любовь к искусству, свет науки…

И что ж нас затереть могло

В тиски непроходимой скуки?

Не вы тоскуете, не я,

А все, друзья и не-друзья.

Друзья, невинны мы в ином,

Во многом виноваты сами.

Мир ждет чего-то; спорить в том

Отнюдь я не намерен с вами,

Пророки сильным языком

Уже вещали между нами,

И Charles Fourier и St.-Simon[59]

Чертили план иных времен.

Видали ль вы, как средь небес

Проходит туча над землею?

Удушлив воздух, черный лес

Недвижен, все покрыто мглою,

И птиц веселый рой исчез,

Чуть дышат звери пред грозою

И в трепете чего-то ждут,

Вот наше время вам все тут.

Минует бури череда,

И жизнь светлеё разольется;

Но скучно ждать нам, господа,

Пока вся туча пронесется.

Мы славы жаждем иногда

Без всяких прав на то; дух рвется

К самолюбивейшим мечтам…

Что б ни было, не легче нам.

Вот видите, уж кроме сих

В сём веке общих всем мучений,

Есть много мук у нас иных,

С людьми обидных столкновений,

Несносный холод к нам одних,

Других любовь — всё ряд волнений;

С иным сойдешься, а потом

Не согласишься с ним ни в чём;

Все это грустно! Счастлив, друг,

Кто запирается беспечно

В свой узенький домашний круг,

Спокоен, весел, жирен вечно,

И дети прыгают вокруг,

Жена, отличная, конечно,

Хозяйка, верно сводит счет,

А муж по службе вверх идет.

Скажу вам просто — дом такой

Благословен, мой друг, от бога;

Всегда в нём каждому покой,

Обед в нем сытен, денег много.

Ну что — нам с вами прок какой

Дала душевная тревога?

Зачем нам тот удел дать бог

Не захотел или не мог?

Не мог, не мог! Вот дело в чём.

Натура в нас совсем другая.

В нас в веке, может быть, ином

Была бы тишина святая;

Но в теле дряблом и больном

Теперь живет душа больная;

Мы суждены желать, желать

И всё томиться и страдать.

Давайте же страдать, друг мой!

Есть, право, в грусти наслажденье,

И за бессмысленный покой

Не отдадим души мученье;

В нём много есть любви святой,

Возьмем страданье и стремленье

Себе в удел — он чист и свят;

Ему как счастию я рад.

8

В венце из роз была она,

Стояла опустивши руки,

Но песнь её была полна

Какой-то бесконечной муки,

И долго мне была слышна,

И вслед за мной гналися звуки

«Ich bin ein Fremdling überall»[60]

И на сердце легла печаль.

И мне казалось, что, как тот

Безродный странник в край из края,

И мы весь век идем вперед

Вы, я, певица молодая…

Какая цель? и что нас ждёт?

И где для нас страна родная?

И всё звучит один ответ:

Блаженство там лишь, где нас нет.

Но мы уж так и быть, друг мой;

Певицу жалко мне; из платы

Ей надо звонкий голос свой,

Из глубины душевной взятый,

Напрасно тратить пред толпой,

Пред чернью, деньгами богатой,

И думать, что от жизни сей

Совсем не то ждалося ей.

Но уж концертов будет с нас,

Дошли мы до страстной недели.

Говеют люди; ночью, в час,

Встают, не выспавшись, с постели:

Их будит колокола глас.

Салопы, шубы иль шинели

Надев — уже они пешком

Идут молиться в божий дом.

Там тускл огонь свечей. В алтарь

Сердито входит поп косматый,

Угрюмо бродит пономарь,

Дьячок бормочет бородатый

И дьякон ищет свой стихарь;

Просвирня зябнет, сном объята,

Кадило рой детей несет

И веет ладан на народ.

Но, признаюсь, не вижу я

Особенной отрады в этом.

Говейте вы себе, друзья,

Я разве после стану — летом.

Попы, дьячки и ектенья

Не могут быть любви предметом.

Весь этот пародьяльный тон

Меня вгоняет в гнев иль сон.

Но если б жил я в веке том,

Когда Христос учил народы,

Его б я был учеником

Во имя духа и свободы;

Оставил бы семью и дом,

Не побоялся бы невзгоды

И радостно б за веру пал

И свой удел благословлял.

Бывало, часто в час ночной

Перед распятьем на колени

Я падал с теплою мольбой,

Чтобы он дал среди мучений

Мне тот безоблачный покой,

С которым он без злобы, пени,

С любовью крест тяжёлый нёс

И всем прощенье произнёс.

О друг мой! как бы нам дойти,

Чтоб духом выше стать страданья

И ровно жизнь свою вести,

Как светлое души созданье,

Встречаться с каждым на пути

С любовью, полной упованья,

Привлечь его, не дать коснеть

И сердце сердцем отогреть.

Но мы влиянье на других

В тоске растратили невольно;

Мы слишком любим нас самих,

Людей же любим не довольно;

Мы нашей скорбью мучим их,

Что многим скучно, близким больно,

А жизни лучшей идеал

Для нас невыполнимым стал.

Но, впрочем, что же? На кого

Прикажете иметь влиянье?

Собрать людей вокруг чего?

К чему им указать призванье?

Какая мысль скорей всего

Их расшатать бы в состояньи?

Как, эгоизм изгнав из них,

Направить к высшей цели их?

Не знаю, право. Целый век

Из этого я крепко бился,

На поиск направлял свой бег,

Везде знакомился, дружился;

Но современный человек

Был глух на крик мой. Я смирился,

И только малый круг друзей

Я затворил в любви моей.

В науке весь наш мир идей;

Но Гегель[61], Штраус[62] не успели

Внедриться в жизнь толпы людей,

И лишь на тех успех имели,

Которые для жизни всей

Науку целью взять умели.

А если б понял их народ,

Наверно б был переворот.

Итак, мой друг, когда пять-шесть

Друзей к нам вышло на дорогу,

То, право, мы должны принесть

Большую благодарность богу,

И в этом много счастья есть;

Он дал нам много, очень много,

И грех великий нам хандрить

И дара неба не ценить.

С немногими свершим наш путь,

Но не погибнет наше слово;

Оно отыщет где-нибудь

Средь поколенья молодого

Способных далеё шагнуть;

Они пусть идут в бой суровый,

А мы умрем среди тоски,

Страданья с верою легки.

9

Вдоль улиц фонари горят,

ещё безмолвна мостовая,

И лужи кое-где блестят,

Огонь печально отражая;

Но фонарей огнистых ряд

В ночи горит, не озаряя,

И звёзды ярко смотрят в ночь,

Но тьмы не могут превозмочь.

Раздался ровно в полночь звон,

В церквах «Христос воскрес» запели,

Бежит народ со всех сторон,

Кареты дружно зашумели.

Вы спите, друг мой? Сладкий сон

Дай бог на мягкой вам постели,

А я пойду… Но грустно мне.

Я лучше б плакал в тишине.

Но нету слез и веры нет

Младенческой в душе усталой,

На ней сомнений грустный след,

На ней печали покрывало,

И радость прежних детских лет

Давно ей незнакома стала.

На звон без цели я иду,

Подарков от родных не жду.

И где родные все мои?

В тиши могил, отсель далече,

Заснули вечным сном одни;

С другими мне не нужно встречи;

Меж нами вовсе нет любви,

Докучны мне их вид и речи;

Конечно, есть ещё друзья,

Но и они грустят, как я.

Смотрю с кремлёвских теремов

Куда-то вдаль. Воспоминанье

Живит черты былых годов,

Назад влечёт меня желанье;

Там мир любви и светлых снов

И молодого упованья…

Но как кругом — в душе моей

Ночь, ночь и бледен свет огней.

С чего грущу? Не знаю сам.

Пойду домой. Как грудь изныла!

Как сердце рвётся пополам!

О, если бы имел я силу

На ложе волю дать слезам,

Быть может, мне бы легче было;

Но, боже мой! как стар я стал,

Уж я и плакать перестал!

10

Я еду завтра. Может быть,

Меня отпустят за границу,

И в жизни новую раскрыть

Тогда придётся мне страницу.

Но не могу я позабыть

Ни вас, ни древнюю столицу;

Пожалуйста, мой друг, вдвоём

Последний день мы проведём.

Садитесь! Много кой о чём

Поговорить нам с вами можно.

Есть тайный страх в уме моём,

От думы на сердце тревожно…

Как знать? Вдали, в краю чужом

(Хотя я езжу осторожно)

Умру, быть может. Жалко вам?

Да не желал бы я и сам.

Вот воля вам моя одна:

Скажите тем, кого любил я,

Что в смертный час, их имена

Произнося, благословил я,

Что смерть моя была ясна,

Что помнить обо мне просил я,

Смирясь, покорствовал судьбе

И скоро жду их всех к себе.

А может быть, из дальних стран

Я возвращусь здоровей втрое,

Очищен от сердечных ран

И вылечен от геморроя,

И довезет мой чемодан

Мне фрак последнего покроя;

А на прощание вдвоём

Бутылки две мы разопьём.

Сперва в бокал зеленый лью

Струю янтарную рейнвейна;

Во славу рыцарства я пью

И берегов цветущих Рейна.

Отвагу прежних лет люблю

От Карла и до Валленштейна[63],

И песнь любви средь жарких сеч,

Где в латы бил тяжёлый меч.

Пристрастен к средним я векам,

Люблю их замки и ограды,

Балкон высокий, нежных дам,

И под балконом серенады…

Луна плывет по небесам,

А звуки так полны отрады,

И ропот Рейна вторит им…

С зарей поход в Иерусалим.

Но что мечтать о старине —

Вино (?) уж в розовом бокале,

Звездясь, мечты другие мне

Несёт игриво… Что ж вы стали

И уст не мочите в вине?

Раз в раз бокалы застучали…

На юг, на юг хочу, друзья!

Да здравствует Италия!

Цветет лимон, и золотой

Меж листьев померанец рдеет,

И воздух тёплою струёй

С небес лазурных тихо веет;

Лавр гордый поднялся главой,

И скромно мирта зеленеет.

Туда, туда! Среди друид

Там голос Нормы мне звучит.

Но прежде чем увижу юг,

Услышу музыку Беллини,

Заеду в Питер я, мой друг,

Где не бывал ещё доныне.

Аристократов рабский круг

Там жаждет царской благостыни,

И, ползая у царских ног,

Рад облизать на них сапог.

Скорей оставлю скучный град,

Пущусь на пароходе в море.

О, как впервые буду рад

Я на морском дышать просторе!

Далеко оттолкну назад

Хандру и истинное горе,

И буду, вдохновенья полн,

Внимать немолчный говор волн.

И буду взором я тонуть

В безбрежье неба голубого…

Но, боже! вдруг стеснилась грудь,

И грустно сердце бьётся снова.

Мне жаль пускаться в дальний путь,

И жалко края мне родного…

Ведь я люблю его, мой друг,

Одно я тело с ним и дух.

Я много покидаю в нём,

Расставшись с ним, теряю много.

Едва ль, я не уверен в том,

Мне чужеземная дорога

Его заменит… А потом,

Как разбирать все вещи строго

Чего бы, кажется, искать?..

Я, впрочем, буду к вам писать.

Куда б ни ехать — всё равно:

Везде с собою сами в споре,

Мученье мы найдем одно,

Будь то на суше иль на море;

Как прежде, как давным-давно,

За нами вслед помчится горе,

Аккорд нам полный, господа,

Звучать не станет никогда.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Farewell!

Byron

Прощайте!

Байрон (англ.).

Город пышный, город бедный,

Дух неволи, стройный вид,

Свод небес зелено-бледный,

Скука, холод и гранит.

Пушкин

We see and read,

Admire and sigh and then

Succumb and bleed.

Byron

Мы видим и читаем,

Восхищаемся и вздыхаем, потом

Падаем и истекаем кровью.

Байрон (англ.).

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

3 апреля. Станция

1

Я начинаю к вам писать,

Мой друг, уже с полудороги.

Мне на шоссе нельзя пенять,

Он гладок, горы все отлоги,

Но в дилижансе плохо спать

И протянуть неловко ноги.

Я этим начал, чтоб потом

Не говорить уж мне о том.

Когда Москву оставил я,

В последний раз пожал вам руку,

Невольно сжалась грудь моя

И сердце ощутило муку.

О, с вами горько для меня,

Невыносимо несть разлуку.

Как ни крепился я — слеза

Мне навернулась на глаза.

Я ехал. Над моей Москвой

Ночное небо ясно было,

И тихо так на город мой

Звездами яркими светило.

А впереди, передо мной,

Все небо тучей обложило,

Меня встречал зловещий мрак;

Я думал: то недобрый знак!

Так, не довольные ничем,

Бог весть куда стремимся все мы,

Толкаемы, не знаю кем,

И вдаль, не знаю чем, влекомы,

Безумно расстаемся с тем,

Что мило нам; друзей и домы

Бросаем — сколько их ни жаль…

И ищем новую печаль.

Уж, право, не вернуться ль мне?

А вы, мой друг! Теперь, чай, сели

Перед камином, в тишине;

К вам думы грустные слетели;

Но раз, гадая на огне,

Мою судьбу вы знать хотели…

Что ж? вспыхнет синий огонек?

Да! нет! И гаснет уголек.

А предо мной во тьме ночной

Равнина