не офицер

Изгнать врагов не сыщем новых мер.

Не вдаться ль в жар сердечных излияний?

Но ведь оно покажется смешно

К лицу ли нам искание страданий

И радостей, замолкнувших давно?..

Не вынуть ли бутылку из подвала?

Не принести ль два розовых бокала?

За здравье что ль, не то за упокой

Нам чокнуться?.. А лучше нам, друг мой,

Безмолвствовать и думать. Грустно это,

Но, кажется, прилично в наши лета.

И ветр и дождь всю ночь в окно стучат,

Колеблются таинственные тени,

Дрова, горя, бледнеют и трещат.

И вновь встаёт забытый ряд видений.

Вот детство глупое — как и всегда,

Бывают глупы детские года,

Но многое в них мирно улыбалось,

И сохранить иное бы желалось…

Вот юность — вот играет кровь,

И сердце жжёт ненужная любовь.

А там идут подряд всё гроб за гробом:

Вот мрет старик, сердяся и кряхтя,

Вот друг погиб с чахоточным ознобом,

В волнах морских умолкнуло дитя,

И милое и светлое созданье

Туда ж пошло на вечное молчанье!

Но вы, мой друг, ни слова ни о чём;

Вы знаете — ведь лучше нам вдвоем

Безмолвствовать и думать. Грустно это,

Но, кажется, прилично в наши лета.

1854 (?)

СОН

Когда сменился день молчаньем темной ночи,

Дремота смутная мне налегла на очи,

И вижу я: на площади народ,

И слышен звон с высоких колоколен,

И юный царь торжественно грядет

В порфире и венце, сияющ и доволен;

За ним попы, бояре и полки,

Хвалебный гимн гремит, блестят штыки…

Но мною обуял внезапно гнев священный,

Я бросился к царю и дланью дерзновенной

С его главы сорвал златой венец

И бросил в прах, и растоптал на части

«Довольно! — я вскричал, — погибни наконец

Вся эта ветошь ненавистной власти!»

Пророческая мощь мою вздымала грудь,

А царь бледнел, испуганный и злобный;

В народе гул прошел громоподобный,

И, как морская зыбь, грозы почуя путь,

Растет из тишины, в которой ей дремалось,

Тысячеглавая толпа заколебалась…

1854

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

В вечернем сумраке долина

Синела тихо за ручьем,

И запах розы и ясмина

Благоухал в саду твоем;

В кустах прибережных влюбленно

Перекликались соловьи.

Я близ тебя стоял смущенный,

Томимый трепетом любви.

Уста от полноты дыханья

Остались немы и робки,

А сердце жаждало признанья,

Рука — пожатия руки.

Пусть этот сон мне жизнь сменила

Тревогой шумной пестроты;

Но память верно сохранила

И образ тихой красоты,

И сад, и вечер, и свиданье,

И негу смутную в крови,

И сердца жар и замиранье —

Всю эту музыку любви.

До 1855

Тот жалок, кто под молотом судьбы…

Тот жалок, кто под молотом судьбы

Поник — испуганный — без боя:

Достойный муж выходит из борьбы

В сияньи гордого покоя,

И вновь живет — главы не преклоня

Исполнен вдохновенной пищей;

Так золото выходит из огня

И полновеснее и чище.

До 1855

ВЕСНОЮ

Брожу я по лесу тропою каменистой;

Трепещут и блестят в ветвистой вышине

Зеленые листы под влагою росистой,

И сосен молодых дух свежий и смолистый

В весеннем воздухе отрадно веет мне;

Пчела жужжит, и ранний луч денницы

Встречают песнями ликующие птицы.

Схожу я к берегу на мшистый край стремнины,

Смотрю — внизу река клокочет и шумит,

За нею озимей спокойные равнины

С их юной зеленью… Всё нежные картины!

И столько счастливый и столько ясный вид,

Что, весело смотря на все живое,

Я чувствую в себе раздолье молодое.

1856

Ты сетуешь, что после долгих лет…

Ты сетуешь, что после долгих лет

Ты встретился с своим старинным другом,

И общего меж вами вовсе нет…

Не мучь себя ребяческим недугом!

Люби прошедшее! Его очарований

Не осуждай! Под старость грустных дней

Придется жить на дне души своей

Весенней свежестью воспоминаний.

1856

Проклясть бы мог свою судьбу…

Проклясть бы мог свою судьбу,

Кто весь свой век, как жалкий нищий,

Вел бесконечную борьбу

Из-за куска вседневной пищи;

Кто в ветхом рубище встречал

Зимы суровые морозы,

Кто в отупеньи забывал

Пролить над милым прахом слезы.

Не слушал томно при луне

Ни шум ручья, ни звук свирели,

А ждал в печальной тишине

Пустого дня под свист метели;

Кто ликований и пиров

Не знал на жизненном просторе,

Не ведал сладкой грусти снов,

А знал одно сухое горе.

Но много сносит человек

Средь жажды жить неутолимой,

И как бы жалок ни был век —

Страшит конец неотразимый!..

1856

Я наконец оставил город шумный…

Я наконец оставил город шумный,

Из душных стен я вырвался на миг;

За мною смолкнул улиц треск безумный

И вдалеке докучный говор стих,

И вот поля равниною безбрежной

В вечернем блеске дремлют безмятежно.

Люблю я вас, вечерние отливы

И с далью неба слитый край земли,

Цветок лазурный между желтой нивы

И птички песню звонкую вдали.

О, как давно уже в тиши раздольной

Я не дышал беспечно и привольно!

Мне хорошо… но отчего ж так грустно?

Душа мягка и вместе больно ей,

И сельский быт невинный, безыскусный

Меня томит, как память детских дней.

Утратилось невинности значенье,

Тоскует грудь в тяжелом умиленьи.

О, по душе прошло с тех пор так много —

Гнёт истины, ошибок суета,

Порок, страстей безумная тревога,

И сладкой жажды чувствовать тщета,

Рассудка власть и грозная работа,

И мелкой жизни мелкая забота.

Поля, поля! ваш мир меня объемлет,

Но кротких чувств он не приносит мне;

Как прежде, сердце в тихом сне не дремлет…

Вы мне теперь, в вечерней тишине,

Растроганность болезненную дали,

Слезу души и внутренней печали.

1856

Е.Ф. КОРШУ[20]

Из края бедных, битых и забитых

Я переехал в край иной —

Голодных, рубищем едва покрытых

На стуже осени сырой.

И то, что помню я, и то, что вижу ныне,

Не веет отдыхом недремлющей кручине.

Я помню смрад курной избы,

Нечистой, крошечной и тёмной,

И жили там мои рабы.

Стоял мужик пугливо-томный,

Возилась баба у печи

И ставила пустые щи,

Ребенок в масляной шубёнке,

Крича, жевал ломоть сухой,

Спала свинья близ коровёнки,

Окружена своей семьёй.

Стуча в окно порой обычной,

На барщину десятский звал,

Спине послушной и привычной —

Без нужды розгой угрожал.

Я помню, как квартальный надзиратель,

Порядка русского блюститель и создатель,

Допрашивал о чём-то бедняка,

И кровь лилась под силой кулака,

И человек, весь в жалком беспорядке,

Испуганный, дрожал, как в лихорадке.

Я годы, годы не забыл,

Как этот вид противен был…

И после мы — друзей в беседе пылкой —

О родине скорбели за бутылкой.

И вижу я: у двери кабака,

Единого приюта бедняка,

Пред мужем пьяным совершенно

Полуодетая жена

В слезах, бледна, изнурена,

Стоит коленопреклоненна

И молит, чтобы шёл домой,

Чтоб ради всей щедроты неба

Сберег бы грош последний свой,

Голодным детям дал бы хлеба.

А мимо их спешит народ,

Трещат без умолку коляски,

И чувствуешь — водоворот,

Кружение бесовской пляски…

О ты, который упрекал

Мой стих за мрачность настроенья,

За байронизм, и порицал

Меня с серьёзной точки зренья,

Поди сюда, серьёзный человек,

Отнюдь не верующий в бедство

И уважающий наш век!

Взгляни на лик, состарившийся с детства,

На хаос жизни пристально взгляни,

И лгать не смей, а прокляни

Весь этот род болезненный и злобный

И к лучшему нисколько не способный.

1855

ИСКАНДЕРУ

Die Rolweine regen die Kreislaufsorgane stark auf

[Красное вине сильно возбуждает органы кровообращения (нем.)]

(Фармакология Курта Шпренгеля)

В уныньи медленном недуга и леченья

Скучает ум, молчат уста,

И жду я с жадностью минуты исцеленья,

Конца тяжёлого поста.

Удастся ль помянуть нам доблестное время

Упругих мышц и свежих сил,

Когда без устали ночей бессонных бремя

Наш бодрый возраст выносил?

До уст, взлелеянных вакхической отвагой,

Коснется ль снова, жар тая,

И мягким запахом и бархатною влагой

Вина пурпурная струя?

Садись! Достану я из-под седого слоя

Бутылку мшистую мою

И, набок наклоня, — с падучего отстоя

В стаканы бережно солью.

Но годы уж не те! И, кровь напитком жгучим

Бесплодно в жилах разогрев,

Уже мы не пойдем в волнении могучем

На праздник сладострастных дев.

Ни плечи белые, ни косы развитые,

Ни взор полуприподнятой

Уже не пробудят в нас страсти прожитые

И тела трепет молодой.

От фавна старого таятся робко девы

В зелено-свежей мгле дубров

И внемлют юношей влюблённые напевы

Сквозь шум колеблемых листов.

Боюсь, не вызвать бы, средь наших возлияний,

Перебирая жизни даль,

И горечь едкую иных воспоминаний

И современную печаль!

Не вспомнить бы людей враждующие лицы,

Их злобы грубые черты,

И их любовь, дряблей изношенной тряпицы,

Прикрытье жалкой клеветы;

Не встретить бы в веках насилий и стяжанья

Неисцелимую болезнь,

Не вспомнить бы утрат могильные преданья

И счастья смолкнувшую песнь.

Скорей — давай шутить! Пусть шутки дар нескромный

Даст волю блесткам острых слов,

Ярко мелькающих — как искры ночью тёмной

Над пеплом тлеющих костров.

Да! шутка нас спасет. Её мы за послугу

Сравним с красавицей больной,

В предсмертный час ещё дарящей другу

Привет улыбки молодой.

1856

ПРЕДИСЛОВИЕ К «КОЛОКОЛУ»[21]

Россия тягостно молчала,

Как изумлённое дитя,

Когда, неистово гнетя,

Одна рука её сжимала;

Но тот, который что есть сил

Ребёнка мощного давил, —

Он с тупоумием капрала

Не знал, что перед ним лежало,

И мысль его не поняла,

Какая есть в ребёнке сила:

Рука её не задушила —

Сама с натуги замерла.

В годину мрака и печали,

Как люди русские молчали,

Глас вопиющего в пустыне

Один раздался на чужбине;

Звучал на почве не родной —

Не ради прихоти пустой,

Не потому, что из боязни

Он укрывался бы от казни;

А потому, что здесь язык

К свободомыслию привык —

И не касалася окова

До человеческого слова.

Привета с родины далекой

Дождался голос одинокой,

Теперь юней, сильнее он…

Звучит, раскачиваясь, звон,

И он гудеть не перестанет,

Пока — спугнув ночные сны —

Из колыбельной тишины

Россия бодро не воспрянет

И крепко на ноги не станет,

И, непорывисто смела,

Начнет торжественно и стройно,

С сознаньем доблести спокойной,

Звонить во все колокола.

1857

ОТСТУПНИЦЕ[22]

(Посвящено гр. Ростопчиной)

Теперь идет существованье

С однообразием волны…

Но миг случайный, намеканье —

И будит вновь воспоминанье

Давно утраченные сны.

Так звук внезапный воскрешает

Всю песнь забытую — и вот

Знакомый голос оживает,

Знакомый образ восстаёт;

Из-за туманов ночи мрачной

Восходит жизнь прошедших лет,

Облечена в полупрозрачный,

Полузадумчивый рассвет.

Все это только род вступленья,

Чтобы сказать, что как-то раз,

Тревожа тени из забвенья,

Случайно вспомнил я о вас.

Воскресло в памяти унылой

То время светлое, когда

Вы жили барышнею милой

В Москве, у Чистого пруда.

Мы были в той поре счастливой,

Где юность началась едва,

И жизнь нова, и сердце живо,

И вера в будущность жива.

Двором широким проезжая,

К крыльцу невольно торопясь,

Скакал, бывало, я — мечтая —

Увижу ль вас, увижу ль вас!

Я помню… (годы миновали!)…

Вы были чудно хороши;

Черты лица у вас дышали

Всей юной прелестью души.

В те дни, когда неугомонно

Искало сердце жарких слов,

Вы мне вручили благосклонно

Тетрадь заветную стихов.

Не помню — слог стихотворений

Хорош ли, нехорош ли был,

Но их свободы гордый гений

Своим наитьем освятил.

С порывом страстного участья

Вы пели вольность, и слезой

Почтили жертвы самовластья,

Их прах казнённый, но святой.

Листы тетради той заветной

Я перечитывал не раз,

И снился мне ваш лик приветный,

И блеск и живость черных глаз.

Промчалась, полная невзгоды,

От вас далёко жизнь моя;

Ваш милый образ в эти годы

Как бы в тумане помнил я.

И как-то случай свел нас снова

В поре печальной зрелых лет —

Уже хотел я молвить слово,

Сказать вам дружеский привет;

Но вы какому-то французу

Свободу поносили вслух,

И русскую хвалили музу

За подлый склад, за рабский дух.

Меня тогда вы не узнали,

И я был рад: я увидал,

Как низко вы душою пали,

И вас глубоко презирал.

Скажите — в этот вечер скучный,

Когда вернулись вы домой,

Ужель могли вы равнодушно

На ложе сна найти покой?

В тиши угрюмой ночь глухая,

Тоску и ужас навевая,

Вам не шептала ли укор,

Что вы отступница святыни,

Что вы с корыстию рабыни

Свой голос продали за вздор?

Мне жалко вас. С иною дамой

Я расквитался б эпиграммой, —

Но перед вами смех молчит,

И грозно речь моя звучит:

Покайтесь грешными устами,

Покайтесь искренно, тепло,

Покайтесь с горькими слезами,

Покуда время не ушло!

Просите доблестно прощенья

В измене ветреной своей —

У молодого поколенья,

У всех порядочных людей.

Давно расстроенную лиру

Наладьте вновь на чистый строй;

Покайтесь, — вам, быть может, миру

Сказать удастся стих иной, —

Не тот напыщенный, жеманный,

Где дышит холод, веет тьма,

Где все для сердца чужестранно

И нестерпимо для ума;

Но тот, который, слух лаская,

Звучал вам в трепетной тиши

В