мать, на нея глядя, плачет. И я отдохнул и с молитвою приступил к робяти, рекл: “о имени Господни повелеваю ти: говори со мною! О чем плачешь?” Она же, вскоча и поклоняся, ясно заговорила: “не знаю, кто, батюшка-государь, во мне сидя, светленек, за язык-от меня держал и с матушкою не дал говорить; я тово для плакала, а мне он говорит: ‘скажи отцу, чтобы он правило по-прежнему правил, так на Русь опять все выедете; а буде правила не станет править, о нем же он сам помышляет, то здесь все умрете, и он с вами же умрет’”. Да иное кое-что ей сказано в те поры было: как указ по нас будет и сколько друзей первых на Руси заедем, — все так и сбылося».

Тогда Аввакум «с тех мест за правило свое схватался» и более не оставлял его никогда. «Нам надобе вся сия помнить и не забывать, — пишет он о молитве, — всякое Божие дело не класть в небрежение и просто и не менять на прелесть сего суетнаго века».

Как уже говорилось выше, Аввакум с детства обладал прекрасной памятью. В своих произведениях, созданных по большей части в пустозёрской ссылке, он цитирует по памяти пространные отрывки из Маргарита, Палеи, Хронографа, Толковой Псалтыри. Что касается обычных церковных служб и чинопоследований, то он знал их наизусть. «Егда в Даурах я был… идучи, или нарту волоку, или рыбу промышляю, или в лесе дрова секу, или ино что творю, а сам и правило в те поры говорю, вечерню и завтреню, или часы — што прилучится. А буде в людях бывает неизворотно, и станем на стану, а не по мне таварищи, правила моево не любят, а идучи мне нельзя было исполнить, и я, отступя людей под гору или в лес, коротенько сделаю — побьюся головою о землю, а иное и заплачется, да так и обедаю. А буде жо по мне люди, и я, на сошке складеньки поставя, правильца поговорю; иные со мною молятся, а иные кашку варят. А в санях едучи, в воскресныя дни на подворьях всю церковную службу пою, а в рядовыя дни, в санях едучи, пою; а бывало, и в воскресныя дни, едучи, пою…»

Не чужда была Аввакуму и практика «умной» молитвы. «Лежа на печи, умом моим глаголющу псалмы… Всяку речь в молитвах разумно говорю, а иную молитву и дважды проговорю». Молитва была для Аввакума наиболее важным видом не только духовной, но и телесной деятельности, направленным на достижение спасения души. В таком понимании молитвы Аввакум близок к традициям византийского исихазма. Главный представитель этой традиции восточнохристианской мысли святой Григорий Палама обосновал положение о том, что космос и жизнь человека пронизаны Божественной благодатью. Приобщение же к этой благодати осуществляется посредством молитвы. О том же учил и Аввакум: «Во время молитвы, — окружит меня дух, и распространится ум, и радости неизглаголанныя исполнится сердце».

Кроме молитвы путь к спасению открывали истинная вера, покаяние, страдание и, в равной степени, благодать, добродетель и истинные, «неразвращённые» таинства. Однако в связи с никоновской реформацией и последующим отступлением православного епископата от истины невольно возникали вопросы: а где же истинная Церковь? Где же истинные таинства? С одной стороны, истинная вера была для Аввакума немыслима без Церкви и без таинств. Но с другой стороны, он прекрасно понимал, что «не всех Дух Святой рукополагает, но всеми действует, кроме еретика». А потому и истинную Церковь Аввакум не связывал лишь с официальной иерархией: «Церковь бо есть небо… Не стены, но законы церковь».

Теперь, когда епископат и высшее духовенство отступили от учения и практики древней Церкви, человек оказывался предоставлен самому себе в выборе пути спасения. Особенно остро это ощущалось здесь, в дикой, забытой Богом далекой Даурии, находящейся, казалось бы, на самом краю света, где не было ни епископа, ни церкви, ни алтаря и где человеческая душа представала перед Богом один на один. Поэтому особый смысл получала идея личной ответственности христианина в миру и церковной жизни. Независимо от своего места в социальной и духовной иерархии человек лично отвечает перед Богом за свои деяния и веру. «Глаголют бо безумнии человецы, утесняюще свою душу: “не на нас-де взыщет Бог законное дело и веру; нам-де что? Предали патриарси и митрополиты со архиепископы и епископы, мы-де и творим так”… А патриарси со мною, протопопом, на сонмище ратовавшеся, рекоша: “не на нас взыщется, но на царе! Он изволил изменить старыя книги!” А царь говорит: “не я, так власти изволили!” Воистинну омрачися неразумное их сердце, во еже быти им безответным. Осуетишася помышленьми своими друг на друга, а все на Бога омраченными сердцы, зане разумное Божие яве есть в них. Все знают, яко погибают, но мраковидным духом ослепоша в сопротивии всяцем, зане разумное Божие яве есть в них, Бог бо явил есть им».

Опровергая такую недалёкую точку зрения, Аввакум приводит слова апостола Павла: «О неразумныя души беззакония! Ни ли слышал еси апостола Павла: “сила Божия есть всякому верующему, июдеови же прежде и еллину от веры в веру, якоже есть писано. Праведный же от веры жив будет”. Зри: праведный от веры жив будет, а не от человеческаго предания… Шлюся на твою совесть, зане разумное Божие яве есть в тебе… И еще ли шарпаешися, неразумне омраченное сердце, глаголя: “не на тебе взыщется твоя погибель, но на великих”?»

И Господь не оставлял Своего праведника. Немало чудес было явлено Аввакуму в сибирской ссылке. Вот лишь одно из них, произошедшее во время пребывания в Даурской земле:

«Егда в Даурах я был, на рыбной промысл к детям шел по льду зимою по озеру бежал на базлуках; там снегу не живет, морозы велики живут, и льды толсты намерзают, — блиско человека толщины; пить мне захотелось и, гараздо от жажды томим, идти не могу; среди озера стало: воды добыть нельзя, озеро верст с восьмь; стал, на небо взирая, говорить: “Господи, источивый из камени в пустыни людям воду, жаждущему Израилю, тогда и днесь Ты еси! напой меня, имиже веси судьбами, Владыко, Боже мой!” Ох, горе! не знаю, как молыть; простите, Господа ради! Кто есмь аз? умерый пес! — Затрещал лед предо мною и расступился, чрез все озеро сюду и сюду и паки снидеся: гора великая льду стала, и, дондеже уряжение бысть, аз стах на обычном месте и, на восток зря, поклонихся дважды или трижды, призывая имя Господне краткими глаголы из глубины сердца. Оставил мне Бог пролубку маленьку, и я, падше, насытился. И плачю и радуюся, благодаря Бога. Потом и пролубка содвинулася, и я, востав, поклоняся Господеви, паки побежал по льду куды мне надобе, к детям».

* * *

Тот же голос, что приказал дочери Аввакума возобновить ежедневное молитвенное правило, повелел передать Пашкову, «чтоб и он вечерни и завтрени пел, так Бог вёдро даст, и хлеб родится, а то были дожди беспрестанно; ячменцу было сеено небольшое место — за день или за два до Петрова дни, — тотчас вырос, да и сгнил было от дождев». На этот раз воевода послушался Аввакума — «и хлеб тотчас поспел. Чюдо-таки! Сеен поздно, а поспел рано». Летом 1658 года удалось собрать немалый урожай яровых. Это позволило пережить ещё одну суровую зиму 1658/59 года.

Но послушание Пашкова продолжалось недолго. Вскоре воевода опять «коварничать стал о Божием деле». И результат не замедлил себя ждать: «На другой год насеел было и много, да дождь необычен излияся, и вода из реки выступила и потопила ниву, да и все розмыло, и жилища наши розмыла. А до тово николи тут вода не бывала, и иноземцы дивятся».

Находясь в Верхшилкском остроге, Аввакум не только вернулся к своим священническим обязанностям, но и приобрёл новых духовных детей. Среди них, в частности, оказались присланные воеводой «две вдовы» из числа его сенных — «Марья да Софья, одержимы духом нечистым».

«Ворожа и колдуя много над ними, и видит (Пашков. — ?.К.), яко ничто же успевает, но паче молва бывает (Мф. 27, 24), — зело жестоко их беси мучат, кричат и бьются. Призвав меня и говорит, поклоняся: “Пожалуй, возьми их ты и попекися об них, Бога моля, послушает тебя Бог”. И я ему отвещал: “Выше, реку, государь, меры прошение, но за молитв святых отец наших вся возможна суть Богу”. Взял их, бедных… Таже привели ко мне баб бешаных. Я, по обычаю, сам постился и им не давал есть. Молебствовал и маслом мазал, и, как знаю, действовал. И бабы о Христе целоумны стали. Христос избавил их, бедных, от бесов. Я их исповедал и причастил; живут у меня и молятся Богу, любят меня и домой не идут».

Однако Пашков, узнав о том, что присланные им вдовы сделались духовными дочерями Аввакума, сильно «осердился» и забрал их домой. Он опасался, что протопоп будет выведывать у его любимых сенных его домашние тайны. Но, вернувшись ко двору воеводы, Марья и Софья «старова пущи стали беситца». Пашков запер их в пустой избе и призвал к ним чёрного попа Сергия. Вдовы никого к себе не пускали, а в попа бросали поленьями. Потом они тайком от Пашкова прибежали к Аввакуму, тот опять исцелил их, и они стали по ночам приходить к нему молиться. Впоследствии они сделались инокинями.

Весной 1659 года планы Пашкова изменились: понимая, что ему уже не удастся построить острог на Амуре, он послал часть своих служилых людей вверх по Ингоде. Войдя в приток Ингоды реку Читу, они добрались до двух Телембинских озёр и здесь, на реке Конде, поставили небольшой Телембинский острог.

Тем временем оставшиеся в Верхшилкском остроге члены пашковской экспедиции продолжали испытывать лишения. «Я же, — писал Аввакум, — с детьми сам-третей отъехав промышлял траву и коренье и черемху. И жил на одном месте целое лето, и лишо к жене и к детем приехал, на мое место наши люди промышлять приехали. И на них нападоша варвары и всех иссекоша и побиша. Нас же Бог от смерти избавил. Егда же по бору ходим тово, и смотрим, как застрелит иноземец. И со смертию борющеся на всяк день, в дом приидем, — воевода кнутьем бьет и огнем жжет и убивает до смерти».

Едва пережив ещё одну голодную зиму, Пашков принимает решение оставить в Верхшилкском остроге небольшой гарнизон во главе с А.Васильевым и в начале весны 1660 года выдвигается с остатками своего полка обратно на