крепко и жестоко ея. Аз же, грешный, за болящую молебен пел, и воду святил и кропил ю: и беси отступиша от нея. С ревностию великою и со слезами исповедалася мне. Грамоте умела, панья разумная была, проклинала зело усердно римскую веру. Мужа браня, говорит: “все для него, батюшко, наказует меня Бог: втайне держит римскую веру, а Богу она зело досадна и мерзска; слава Христу, что меня избавил от нея! Показа мне, батюшко, пекл и светлыя места: все-де римские веры люди осуждаются в пекл, еже есть — во огонь; а русская вера яко солнце сияет от всех вер, и все християне во свет грядут, я видела сама. Да и у вас за грех в вере разделение бысть. Худы-де затеи новые и мрачны зело: умри ты, за что стоишь, и меня научи, как умереть. Причасти меня причастием запасным своим, Бога ради! А крещуся я, слагая персты по-твоему; а три персты отмещу и ненавижу: зле так наши римляне крестятся. Да будут прокляти от вселенских соборов за сие мудрование! И муж мой с ними же проклят. Я видела сама, что им уготовано у Христа. Помилуй же ты меня, отченко мой, не покинь меня в молитвах своих! А я, ей-ей, твоя овца; тут же желаю быть, идеже будешь ты. Помилуй, батенко, помилуй кветенка мой, сиречь миленкой мой. Дел моих нет; токмо верою уповаю быти при тебе, как верую и держу, и умираю с тем, как проповедуешь и страждешь за что. Иного Бога не вем, но токмо Того, Его же любишь ты и Его ради мучился. Усвой душу мою при своей душе! Слушает тебя Бог и любит тебя, — невозможно мне говорить про то; одно говорю: не забудь ты меня! А моя душа скоро разлучается от телеси: вся века сего не вменяю ни во что при тамошнем нечесом маленким, еже видела”. Да и много, старец, она говорила, — я уж и не помню иное. Мне и самому стало сором себя, — не по делам моим величала меня».
На следующий день Евдокия умерла, но перед смертью Аввакуму суждено было стать свидетелем драматической борьбы, которая разыгралась за её душу и которую он с присущим ему реализмом описал в своём «Житии».
«После моления тово встала и села на постеле, и ухватила меня, к себе, плачючи прижимала. А сама паки тоже говорит и кланяется мне. Я ея положил: гораздо трудна, трясется вся. И она, лежа, перстом указует: “отченько мой, вот черти пришли, стужают мне, взять меня хотят; помолись, да отступят от меня!” И я взял кадило и крест, благословил, и место все водою покропил; так перекрестилась и молвила: “отступили, отченько, но стужают мне и просят души моей; и я не могла отбыть — отдала им душу свою, сим крючком вытаща”. Я, старец, посмотрю в руке у нея — яко булавочька, крючик малехонек! И я отнял у нея, да зашумел на служанок, нашто ей булавку дали. И оне все божатся: никак-де не давали! Ано ей беси дали булавку-ту! Видишь ли, как оне прилежат о душах тех? Силою отнимают! Горе, горе! Как уйдешь у них, аще не Господь поможет! Потом я отбрел в дом свой; а без меня пан-от, муж ея, силою напоил вареным пивом с корением и с бедою, — намешено дияволшины. Так ея беси опять стали мучить. Мне сказали. Я прибежал; стал бранить пана тово. Он мне стал противится. И я, осердясь, со всем домом своим сошел, и протопопицу взял. А ея беси мучат; зело голка велика бысть. Пришел я домой: печално мне и жаль. Опять пан шлет ко мне; прощения просит. Я и опять к ней пришел, — и она в кровь избилася вся, а сама кричит: “для мужа беси мучат меня; несть он мне муж безверия ради своего!” Так он болную ея в щоку ударил. А она таже кричит. Сором ему стало. А я ево выслал из избы и молебен отпел; помазал ея маслом и водою покропил: беси паки отступилися от нея, целоумна паки стала, римскую веру проклинает и, персты слагая, крестится истинно. Я ея паки причастил и, благодаря Христа, чинно и тихо преставилася. Я и погребению предал ея в малой слободке — не у церкви, на берегу погреб: сама изволила место то, как жива была».
«Видишь ли? — заканчивает свой рассказ Аввакум, — о сложении перстах и мертвая свидетельствует, яко зло треперстная ересь».
* * *
Между тем ссылка Аввакума была лишь первым звеном в новой цепи широкомасштабных репрессий по отношению к церковной оппозиции. 5 августа 1664 года нерешительный местоблюститель патриаршего престола митрополит Питирим Крутицкий был переведён на Новгородскую митрополию, а на его место поставлен жёсткий и решительный администратор — архимандрит Чудова монастыря Павел. 22 августа его рукоположили в епископы, назначив управлять центральной Московской епархией с саном митрополита Сарского и Подонского.
Осенью 1664 года царские войска начали операцию по «зачистке» Вязниковских лесов, где некогда подвизался духоносный старец Капитон, пророчески предсказавший никонианское отступничество. Дело Капитона в Вязниковских лесах продолжали его ученики: препоясанный железным поясом «дивный Леонид», строгий постник Симеон, «всепречудный Иаков», «всекрасный в пустынницех и предивный житием отец Прохор» и ученик Прохора, сподвижник самого Капитона — «великий и премудрый Вавила». Подвизаясь в Вязниковских лесах, ученики Капитона проповедовали древлеправославие не только словом, но и своей подвижнической жизнью. Постепенно учение лесных старцев широко распространилось среди крестьян Ярославского, Костромского, Рязанского, Владимирского, Тверского и Московского уездов. Слух об их иноческих подвигах и стоянии за старую веру быстро достиг столицы, и уже в 1662–1663 годах Вязниковскими лесами заинтересовался приказ Тайных дел. Против лесных старцев была послана целая военная экспедиция во главе с князем Иваном Прозоровским. «Вязниковские леса с их бесчисленными убежищами “лесных старцев” были основательно “прочёсаны” полковником Александром Лопухиным и его войсками. Норы и кельи агитаторов и их духовных детей вокруг озера Кшаро и по реке Клязьме были разгромлены и сожжены» (Зеньковский).
В декабре 1665 года начался новый сыск, занявший около двух месяцев. За это время было арестовано до ста человек и сожжено 30 заклязьминских скитов. Когда весть о приближении воинской команды достигла скитов, многие пустынники побежали ещё дальше в леса. Звали ученики бежать с собой и отца Прохора. Но он спокойно отвечал им: «Идите, чада, и укрыйтеся скоро, мене оставльше. Ибо аз прежде вас тако убежу, яко никогдаже постижен буду ловящими». Ученики блаженного отца Прохора удивились, но ослушаться старца не посмели и оставили скиты, поскольку воинская команда была уже совсем невдалеке. Старец же затеплил свечу и, приготовив кадило, вложил в него ладан. Покадив святые иконы и свою келью, он со многими слезами прочёл свое келейное правило. Воины уже подходили к его келье, когда он закончил молиться. Прохор спокойно лёг на свое ложе, оградил себя крестным знамением и, крестообразно сложив руки на груди, тихо отошёл к Богу. Ворвавшиеся в келью воины увидели чудную картину: свеча перед иконами ещё горела, кадило дымилось, испуская благоуханный дым, а старец без дыхания мирно покоился на своём ложе. Лицо его было необыкновенно спокойно и светло. Объятые страхом, воины выбежали из кельи вон.
Поиск святости приводил в Капитоновы скиты не только простых русских мужиков-«невеж». Среди последователей Капитона особенно выделялся ученик отца Прохора Вавила, «рода иноземческа, веры люторския». «Всеизрядный любомудрец», закончивший парижскую Сорбонну и освоивший все тонкости современных ему богословия и философии, он также нашёл путь к Богу у лесных старцев. Изучив в совершенстве греческий, латинский, древнееврейский и немецкий языки за время учёбы в университете, он впоследствии овладел русским и церковнославянским. Этот необыкновенный человек приехал в Россию ещё при царе Михаиле Феодоровиче и, как пишет автор его Жития, «осиян быв всепресветлыми благочестия лучами» и «яко из лавиринфа некоего… от бездвернаго люторскаго вредословия изшед», принял крещение по православному обряду.
Став православным, Вавила решил вести строго подвижническую жизнь, сторонясь мирской суеты. «Мирскаго мятежа и многосуетствия отлучився, во пристанище спасения приходит, всеизрядный бывает любомудрец, любомудрствует о добрых, познавает лучшая, творит философскую душу любомудрия святыми украшая нравы, от светскаго бывает инок, от мирожителя пустынножитель, от гордящагося и сластолюбца, смирен, воздержник, и терпения всекрасный адамант показася; и понеже убо толико естественною силою изобильствова, елико за три человека и множае можаше и носити и делати: железы свою силу самоизволительно смиряет, вериги тяжки на себе положив, железами же чресла своя опоясав; тако крестоносно страдаше; тако терпение Владычне всекрасно собою изображаше; прежде же всех свою волю и своя желания, мечем послушания заклав умертви».
Вавила становится послушником и учеником отца Прохора, неотлучно пребывая при нём. Никоновские реформы, до основания потрясшие корабль Русской Церкви, заставили Вавилу выйти из своего лесного затвора, где он пребывал в безмолвии, и выступить с открытыми обличениями новшеств. Его проповедь пользовалась большим успехом среди народа. Обладая даром красноречия и будучи человеком глубоко образованным, в особенности же в вопросах богословия, Вавила представлял для никониан серьезную опасность. Он был арестован и доставлен в город на допрос.
На предложение принять новые книги и обряды Вавила смело отвечал: «Аз, о судие, не зело в древних летех: к российстей кафолическаго православия приступих церкви, не мню бо вяшьши тридесятих лет сему быти; не яко во младенчестве неразумия безъиспытно приях веру. Но испытуя испытах православия непорочность. Испытав же познах чудное доброты, познав, всеверне приях, прием же очистихся, просветихся и обогатихся дивным православия богатством. Еда убо неправославна бяше в России вера, ейже благовразумительно научихся? Ей, православна! Еда неправославно бяше крестное знамение, ему же всепрелюбезно от души привязахся? Ей, православно! Еда догматы и предания неблагочестны беша, ими же мя тогда увериша? Воистину благочестивы и православны! Аще же православны якоже и суть: кая ина есть вера паче православныя? Кия догматы ины паче благочестивых? Кая церковь иная паче кафолическия, к ней же приступих? То ныне мя увещевает: яко един Господь, едина вера древлеправославная, едина церковь древлекафолическая, едино всеблагодатное крещение, во оной совершаемое церкви. Не солгу тебе, святая и православная веро. Не солгу тебе, православно-кафолическая церкви. Испытах единожды, веровах единожды, обещахся единожды; и приях претеплою всежелательне верою всерадостно и до ныне содержу богатство онаго многоценнаго сокровища всерадостно и душею моею просвешаюся. Аще же толикою верою прия и тако содержу, еже веровах, лист ли ныне трясомый ветром буду? Никакоже. Облак ли безводный, вихром преносимый явлюся? Никогдаже. В научение ли странное и
